Она уже год не отвечала на письма Гафиза, но в Летний сад все-таки пришла. Был солнечный майский день 1918 года, неяркое северное солнце робко ласкало столицу революции... Но под лучами солнца становилась еще виднее нынешняя "революционная" разруха, которую зимой очень кстати укрывал снег. Город сейчас казался тенью самого себя: трава пробивалась сквозь каменные плиты, зияли чернотой окна-провалы дворцов с выбитыми стеклами, раз и навсегда замолчали фонтаны... Питер пережил и голод, и холод, и разгон Учредительного собрания, и реквизиции, и просто мародерство. Лариса почему-то не могла прогнать навязчивую мысль: "Как хорошо было раньше!". Виной разрушения и запустения она отчасти чувствовала и себя. Хотя, пройдет время, может быть, совсем немного времени, и революция возродит город! Новый, большевистский Петроград будет еще прекраснее прежнего!
Лери провела рукой по брусьям решетки - совсем как год назад, когда она ждала Гафиза с фронта. Она вздрогнула, когда за спиной вдруг раздался несмотря ни на что любимый и, увы, насмешливый голос:
- Вспоминаете о прошлом, Лариса Михайловна? Извините, если я старомоден! Как вас сейчас уместно называть: товарищ Рейснер или, может быть, товарищ Раскольникова?
Лариса, конечно же, слышала от общих знакомых, что Гумилев вернулся в Петроград. Она пришла сюда в отчаянной и постыдной надежде на встречу. Но от этой встречи ей была нужна воскресшая, пусть на мгновение, былая нежность, отголосок их прежнего родства душ... Этого, увы, ей так не хватало с Федором. Но презрительная ирония Гафиза рождала в ее душе только боль и злость. Она быстро обернулась, смерила Гумилева холодным взглядом. "Как он пообносился в Париже и Лондоне! - подумала она. - Неужели это потертое пальто - верх парижского шика? Похоже, Временное правительство плохо платило своим офицерам...". И сухо спросила в ответ:
- А вас как называть, Николай Степанович? Бывший господин офицер для особых поручений при бывшем военном комиссаре бывшего Временного правительства во Франции? Говорят, вас-таки успели произвести в поручики? Поздно! Все звания, присвоенные Временным правительством, нами отменены. Вы теперь - гражданин Гумилев. Или -товарищ Гумилев, если хотите.
- Я - не товарищ! - он усмехнулся коротко и нервно. Гафиз почти не узнавал сейчас свою Лери: перед ним стояла большевистская комиссарша - резкая, властная, вызывающая, в черной кожаной куртке. "Хорошо хоть папаху не носит...", - с облегчением подумал Гумилев. Но шляпки с перьями на Ларисе тоже не было. Темные волосы собраны в узел, лицо - решительное и строгое. Только глаза прежние - нежные и грустные глаза его Лери. Он перехватил ее взгляд и добавил, с внезапно потеплевшей улыбкой:
- Я теперь - гражданин Абстракция, Лери. Ты же слыхала историю о шевалье де Сен-Сире?
- О каком еще де Сен-Сире? - раздраженно спросила Лариса. Опять он со своими историями... Что поделаешь - поэт!
- Некого дворянина Луи де Сен-Сира судил французский революционный трибунал, то ли в 1790-м, то ли в 1791-м году...
- Меня теперь не очень занимает прошлое, - намеренно равнодушно ответила Лариса, надеясь, что он прекратит насмешничать. Но Гафиз продолжал:
- Господа, или, вернее, граждане судьи, спросили у шевалье, как его зовут. Он, естественно, назвал свое имя. Тогда они весьма в духе наших дней заметили, что подсудимого не могут звать Луи, потому что Французская революция запретила имена королей. "Тогда я де Сен-Сир", - уныло сказал он. "Мы отменили и титулы...", - дотошно уточнили судьи. "Тогда я Сен-Сир...". "Мы отменили слово "Сен", святой, оно напоминает о католической церкви, а французы теперь атеисты...". "Тогда я просто "Сир", - скромно сказал подсудимый. "Мы отменили королевские титулы и обращения, вы не можете зваться "Сиром", - сурово заметили судьи. "Тогда я - гражданин Абстракция, - нашелся подсудимый. - И вы должны меня отпустить, потому что нельзя судить неизвестно кого...".
- К чему ты рассказываешь все это? - устало поинтересовалась Лариса.
- К тому, Лери, что ты сейчас - товарищ Рейснер или Раскольникова, а я - гражданин Абстракция.
- Но тебя же еще не судят!!
Теперь он смотрел на нее без иронии - но грустно и напряженно.
- Не зарекайся, Лери, - сказал он. - Быть может, тебе еще придется судить меня в вашем трибунале вместе с твоими друзьями-якобинцами. Впрочем, теперь они зовутся большевиками. Но это не меняет сути дела... Дальше - больше! Ты уже палила по Зимнему, причем из корабельных орудий. Прикажут - выстрелишь и в меня, из револьвера стрелять проще!
- В тебя? - Лариса посмотрела на него с невольным испугом. - Что ты такое говоришь?! Нет, никогда!! Такого не будет... Что бы там ни было, я попытаюсь тебя спасти. Даже если тебе припомнят Ля Куртин!
- Я в Ля Куртин ни по кому не стрелял, между прочим, - резко уточнил он. -Да, вел переговоры с солдатским комитетом, по поручению комиссара Временного правительства Раппа. Вел неудачно... К своему огромному сожалению и стыду, я не смог тогда предотвратить кровопролитие. Хотя его, тогда, кажется, никто не хотел, даже генерал Занкевич... Все пошло словно по дьявольской воле! А вот твои новые друзья-матросы режут невинных людей прямо на больничной койке с воплями революционного восторга!
Лариса вспыхнула:
- Если ты про Шингарева и Кокошкина, то в этом случае враги, оголтелые контрреволюционеры получили по заслугам. Скажешь: они ничего не сделали? А ядовитую змею, которая еще не успела вонзить в нашу революцию свое жало, что, не нужно растоптать? Контрреволюционеров мы выводим в расход без всякой пощады!
- Экое милое купеческое выражение: "В расход"! - заметил он. - "Приход - расход"... Само собой подразумевается: без суда и следствия, это же чистая коммерция, а не правосудие! Впрочем, где у вас "приход" мне пока не ясно... Это и есть твоя революция? По мне, это что угодно, кроме революции: заговор, переворот, бунт, бессмысленный и беспощадный, варварство и человекоубийство!
- Революции не делают в белых перчатках, - отпарировала Лариса.
- Лери, я не знаю, в чем делают революции. Но власть хватают в ежовых рукавицах... - усмехнулся Гафиз. - И еще запускают раскаленные иглы под ногти осужденных! Говорят, у вас в ЧК, хоть все и безбожники, а снова взяли на вооружение арсенал смиренного инока государева Малюты Скуратова?!
- Дай Бог тебе никогда не узнать об этом, Гафиз, - почувствовав внезапный холод, прошептала Лариса. Действительно, о методах товарищей из ЧК ходили самые жуткие слухи.
Некоторое время они стояли молча. На всякий случай она спросила, машинально, почти без надежды:
- Ведь ты не перейдешь к нам?
- Я теперь сам по себе, Лери, - уклончиво ответил Гумилев. - Если и служу, то лишь поэзии.
- Но ты все равно знай: если что-то случится с тобой, я все сделаю. Вытащу из любой беды. Постараюсь вытащить... Если смогу и если успею.
Их молчание не то, чтобы потеплело, но словно шаткий призрачный мостик снова протянулся между ними. Гафиз все-таки спросил:
- Ты действительно выходишь замуж за этого... Ильина. Или Раскольникова? За этого прилежного ученика Малюты с красным бантом вместо метлы и с наганом вместо топора?
- Да, Гафиз. А ты, говорят, все-таки развелся и собираешься жениться на Анне Энгельгардт... Извини, на этой дурочке?
Он усмехнулся:
- Да, Лери. Только она не дура, я уже говорил тебе.
- А я тебе еще не говорила, что между революционером и опричником такая пропасть, как... Как, наверное, между мной и этой твоей Аней Энгельгардт!
Он засмеялся, казалось, вполне искренне. Как давно она не слышала, как он смеется!
- Тепер нам остается только попрощаться, да? - ее голос дрогнул, а в глазах вдруг стало предательски мокро.
- Пока попрощаемся, конечно! Но мне кажется, мы еще встретимся, Лери. - ответил он. - Может быть, к тому времени ты разочаруешься в своей революции. Только уже поздно. На твоих руках теперь все равно - кровь. А ее, знаешь, очень трудно смыть. Даже если пролил ее в бою или на охоте! А ты... Мне очень жаль тебя, Лери.
Она помолчала. Слез больше не было. Убежденно произнесла:
- Дай Бог встретимся! Если ты не поторопишь встречу, далеко же тебе придется за мной ехать! К тому времени наша большевистская революция дойдет до Индии! Мы зажжем ее очистительным пламенем весь мир!
Он удивленно пожал плечами:
- А "дай Бог" тогда к чему? Ты разве в Него еще веришь?
- Иногда... - потупила взгляд Лариса. Гафизу ей врать не хотелось.
- Тогда, товарищ ко-ген-мор, - смотри-ка, выговорил с первого раза! - поцелуй меня на прощанье. Только до Индии вы не дойдете. Там Афганистан по пути. Его даже Александр Великий не смог покорить.
Она все-таки подошла, торопливо приложилась горячими губами к его губам, как будто боялась, что кто-то увидит и донесет, потом резко отпрянула, бросила на ходу: "Счастливо!".
Лариса снова уходила - как тогда, в имении Сережи Ауслендера, под Новгородом, но сейчас он почти не испытывал боли, только сожаление. Ей предстояло стать валькирией революции и умереть - по нелепой случайности, или по приговору своих же товарищей - неважно. Валькирии всегда пропадают по какой-то глупости! Она уходила к смерти, и он молча смотрел ей вслед. "Когда она разочаруется в раздувании мирового пожара, большевики не позволят ей жить, - с мучительной предопределенностью подумал Гафиз. - Но это, похоже, будет уже после меня. Порознь - к смерти, как предсказывал пан Твардовский..." Как ни странно, эта мысль даже придала ему твердости: "Ну, значит, я пошел!" Он шел один, к собственной судьбе, все понимая и ни о чем не жалея. Он сам выбрал этот путь, мучительный и славный.
Часть вторая
Глава первая. При дворе афганского эмира Амманулы, август 1921 года
До Индии оставался всего лишь шаг. Шаг, который нужно было сделать, оставив позади сахарные горы Кафиристана - белые, как кружевная балтийская пена или как первый, далекий снег там, в России, розы с терпким, пьянящим запахом, который за последние дни совершенно измучил Ларису, пальмы - цвета зеленого сукна бильярдных столов, мимозы и узкие, жаркие, кривые улочки Кабула, наполненные пестрым гомоном и нечистотами. Это вечное афганское лето нужно было навсегда удалить из памяти и сердца и устремиться вперед, к новым завоеваниям и победам, в Индию, вслед за Александром Македонским, чтобы заменить английский колониализм пожарами русской революции. Мифической всемирной революции, которой жестоко и бестрепетно служила Лариса Рейснер, еще недавно - первая леди Балтийского флота, затем - "комиссарша" краснознаменной Волжско-Каспийской флотилии, а теперь - "полпредша", жена посла Советской России в Афганистане - Федора Федоровича Раскольникова... Но этот шаг они с Раскольниковым так и не сделали, хотя так мечтали о нем. Их, как было принято говорить на языке новой бюрократии новой страны, "закупорили", "замариновали" в Афганистане, привязали ко двору эмира Амманулы-хана, который был необходим Советскому правительству как смертельный враг англичан, жестокий проевропейский реформатор и самовластный восточный деспот, решивший принять большевистскую помощь и умерить аппетиты британского льва.
Лариса, бредившая завоеванием Индии, вскоре поняла, что их с Раскольниковым отправили сюда в почетную ссылку, в вечное заточение, пропитанное душным ароматом роз и отгороженное от кипучей действительности неприступной стеной, как дворец эмира от его варварской, крикливой и грязной столицы. И кипарисы, и розы - спутники их вынужденного уединения, которое, "ради драгоценной безопасности высокого посла и его миссии", день и ночь охраняли мрачные усатые "сарбозы" из гвардии эмира - Лариса научилась ненавидеть. Да, теперь она ненавидела пышный и ленивый Восток страстно и обреченно, с той же силой и обреченностью, с которой раньше грезила о нем. Ненавидела, как узник ненавидит стены своей тюрьмы. И невольно вспоминала полузабытую детскую сказочку из прошлой жизни о соловье, умолкшем в золоченой клетке.
Эмир Амманула, страстный коллекционер автомобилей, собранных на конвейерах Старого и Нового света, и племенных лошадей, взращенных на просторах Аравии и его собственного полудикого королевства, свободно говорил по-французски с казавшимся очаровательным гортанным акцентом. Этот бесстрашный воин, недавно заставивший попятиться вышколенные британские войска, был по сути хладнокровным убийцей, который безжалостно расправился с ближайшими родственниками, стоявшими на пути к трону.
Но для европейцев Амманула играл роль утонченного денди и поражал гостей из "цивилизованного мира" изысканностью манер, из которых внезапно выскакивала смертоносная грация восточного хищника. Отдаленные горные племена и кланы лоскутного королевства Амманулы не спешили принимать диктат Кабула, но здесь, в своей столице, эмир повелевал абсолютно всем и всеми - даже сотрудниками советского полпредства.
Советская миссия была подвергнута "шикарному дворцовому аресту", а сам Амманула не без труда балансировал между альянсом с мощным северным соседом и изоляцией от опасной советской идеологии, черпавшей начало в цареубийстве. Нет, эмир Амманула ничего принципиального против цареубийства не имел - по дороге к трону он приказал умертвить любимого отца Хабибуллу и собственноручно выколол глаза обожаемому дяде Насрулле. Но он, наследник, мог поднять оружие против равных себе, тогда как горстка плебеев-заговорщиков с их наемниками не имела природного права лишать жизни "белого царя". Так не подобает грязным рукам безумной ведьмы-повитухи из какого-нибудь хазарейского полудикого клана принимать рождение наследника благословленной Аллахом династии!
Но они, эти плебеи, смогли убить "белого царя" и его семью. Следовательно, они были сильны по праву сильного. Эмир уважал право сильного, ибо никогда не пренебрегал им. Стать союзником сильного - подлинная мудрость правителя. Именно так говорил великий шах Аббас, легендарный повелитель Персии, которого Амманула считал образцом властелина. Убийцы "белого царя" победили: а победителей следует уважать... И опасаться.
Следовательно, пускай полпред Советской России, в котором прогрессивный монарх Афганистана генетическим чутьем разбойника и предводителя горных разбойников, чувствовал родственное влечение к убийству, пока нежится со своей ослепительной супругой на китайских шелках в тени благоуханных садов. Пускай его люди, неотесанные, даже по сравнению с примитивными сарбозами (те хоть всегда знают, перед кем нужно склониться) сыплют пепел с начинённых гашишем самокруток на персидские ковры и жиреют от щербета. Пускай они знают об Афганистане, о его повелителе и его смелых намерениях ровно столько, сколько желает сам эмир. Дворцовые стены и двойные караулы надежно отделят их от нищеты, смрада и болтливости азиатского города! Пускай телеграфная станция и курьерская диппочта станут их единственной связью с внешним миром...
В конце концов, ради чего эмир Амманула с кровью вбивал в косное устройство своей страны европейские технологические новшества, как ни для того, чтобы поставить их к себе на службу не менее надежно, чем архаичных евнухов на службу своей возлюбленной первой супруги - француженки... Красавица-парижанка была самой шикарной европейской вещицей в коллекции эмира. Были в этой коллекции и местные драгоценности: пуштунки, туркменки, узбечки и уроженки индийского Пенджаба. Аллах позволил правоверным содержать четырех жен и сколько угодно наложниц, если ни одна из них не будет обделена вниманием мужа и господина.
Лариса, с присущей ее натуре бурной деятельностью, брала от сонного дворцового бездействия все, что могла взять. Первая дама советского посольства бесстрашно флиртовала с эмиром Амманулой, каталась верхом с супругой эмира - француженкой. Не страшилась - или делала вид, что не страшится - восточной ревности и коварства, которыми оказавшиеся здесь европейцы овладевали поразительно быстро - или погибали! Тягучими, словно янтарные капли щербета на серебряной ложечке, вечерами она пыталась учить фарси и писала бесконечные письма в Россию - с просьбами и жалобами, историческими отступлениями и бытовыми зарисовками, вопросами и намеками на свое нынешнее полутюремное положение. Последнее требовало особого мастерства иносказания: в отличие от перлюстраторов эмира Амманулы, среди которых в главных специалистах по России ходили бывшие есаулы и сотники Семиреченского казачьего войска, на Гороховой и Лубянке очень быстро научились читать между строк.
"Мы живем под вечным бдительным надзором целой стаи шпионов, - писала "советская аристократка" еще одной "полпредше" - вернее, "полпреду-женщине" - послу Советской России в Швеции Александре Коллонтай. - Не имеем никакой связи с афганским обществом и общественным мнением по той простой причине, что первое боится до смерти своего чисто феодального эмира и без особого разрешения от министра полиции или иностранных дел никуда "в гости" ходить не смеет, а второе - то есть общественное мнение - вообще не существует. Его с успехом заменяют мечеть, базар и полиция...". В "стае шпионов" были и чекистские информаторы, заблаговременно приставленные к Ларисе и Раскольникову. Впрочем, к невольному удовлетворению полпреда и его супруги, этих тайных информаторов нередко вылавливали из сточных канав Кабула и Джелалабада с перерезанным горлом. Здесь семиреченские сотники и урядники из эмирской "охранки" зря хлеб не ели, а опыта и злости им после Гражданской было не занимать...
Однако "сигналы о классово несознательном поведении" все-таки долетели из Кабула до недреманного ока и всеслышащего уха пролетарской революции. "Советская аристократка" шокировала Москву своим неслыханным апломбом - манерами бывшей первой дамы большевистского Адмиралтейства и тайной любовью к стихам "подозрительных" поэтов - Николая Гумилева, который давно был "на карандаше" в ЧК, Осипа Мандельштама, Георгия Иванова и "внутренней эмигрантки" Анны Ахматовой. Лариса не только хранила книги "подозрительных" поэтов, но и из непонятной ей самой страсти к страданию, заставляла своего мужа, Федора Раскольникова, заучивать наизусть стихи Гумилева, шантажируя "отлучением от постели". После таких поэтических упражнений Раскольников, неравнодушный к литературе настолько, что некогда заменил свою простую русскую фамилию Ильин на имя героя знаменитого романа Достоевского, впадал в настоящее бешенство и бросался с револьвером на ручную обезьянку Ларисы, свернувшую головы ее же попугаям. Лариса заступалась за обезьянку, Раскольников прятал револьвер в ящик стола в обмен на разрешение в ближайшее время не прикасаться к "подозрительным" стихам. Словом, жизнь в полпредстве Советской России текла "по накатанному руслу", как выражались не в меру наблюдательные клешники-балтийцы из охраны. Впрочем, морячки давно сменили клёши на дорогие халаты с пятнами бараньего жира, а "революцьённую бдительность" заметно снизили под влиянием пагубного пристрастия к гашишу и обжорству.