Восставшие кронштадтцы требовали свободы слова и печати "для рабочих, крестьян и анархистов", свободы собраний профсоюзов и крестьянских объединений и (вот уж с чем никогда бы не смирились большевики!) - освобождения всех политических заключенных, упразднения большевистских политотделов в армии и гражданских организациях и "полной свободы действий крестьян над землей". Тем не менее, взяв власть в Кронштадте, "братишки" опрометчиво отпустили арестованных большевиков, надеясь, что Петроград поддержит восстание. Но поддержали кронштадтских "свободных моряков" только анархисты. "...Всякая власть держится только обманом и кровью... Поддержите и вы кронштадтцев, заставьте рабоче-крестьянскую власть прекратить обстрел свободных моряков. Рабочие, захватывайте склады оружия, вооружайтесь и отстаивайте свое право на свободный труд. Курсанты и красноармейцы! Ни один штык, ни одна пуля не должны быть направлены вами против братского Кронштадта", - призывали петроградские анархисты.
Раскольникова обвиняли в политике попустительства, в разложении Балтийского флота. Якобы, это "разложение", допущенное Федором Федоровичем, и выражавшееся в неправильной политике отпусков и ошибочной вербовке личного состава, и привело к Кронштадтскому мятежу. Мужу "валькирии революции" вменяли в вину и ту роскошь, которой он обставил жизнь Ларисы: прислуга, роскошный стол и старорежимный комфорт в быту. Быстрый и по-большевистски кровавый для обеих сторон разгром Кронштадтского восстания чуть было не лишил Раскольникова не только положения привилегированного партийца, верного ленинца и доверенного лица Троцкого, но и жизни. Тогда чекистами были расстреляны три с половиной тысячи "свободных моряков", арестовано 977 краснофлотцев, 783 флотских командиров всех рангов и 194 "административных работника" Балтфлота. Сочувствовавшего кронштадтцам Раскольникова не арестовали лишь потому, что за него просил сам Троцкий. Арест заменили "почетной ссылкой" в Афганистан: милейшему Льву Давидовичу удалось выхлопотать для Раскольникова должность полномочного представителя большевистской России в этой "дикой" стране, которая первой установила дипломатические отношения с Советами еще в 1919-м.
Бывший начальник штаба Балтийского флота Владимир Андреевич Кукель, обвиненный в сочувствии кронштадтцам, прибыл в распоряжение Раскольникова прямо из тюрьмы, не успев выветрить из кителя запах параши. Лариса умоляла мужа взять в афганский поезд и Осипа Мандельштама, но Раскольников заявил, что "поэтишке" не место среди красных военморов, пусть и ошибочно обвиненных в сочувствии контрреволюционному мятежу. Классового чуждого "поэтишку" Федор Федорович заменил на верного революционным идеалам прозаика - Льва Никулина, владевшего иностранными языками, но, увы, только европейскими. Друзья жены из круга Гумилева раздражали Федора Федоровича - он терпеть не мог ни Мандельштама, ни Жоржа Иванова и считал, что Ларисино потворство капризам "декадентов" портит ее репутацию в партии. Сколько раз по просьбе "стихоплетов" она спасала из тюрем врагов Советской власти и добывала по ордерам продукты, чтобы подкормить вечно голодную и прожорливую поэтическую братию! "Пусть сладкий нектар жрут, они ведь небожители, как ты говоришь. Зачем твоим полубогам с Парнаса крупа и селедка?", - заявил Ларисе Раскольников и лишил Гумилева пайка Балтфлота.
Этот справедливый с точки зрения Федора Федоровича поступок стоил ему недельной немилости жены: она отказывалась разговаривать с мужем до тех пор, пока паек не вернули - правда, в урезанном виде. Но взять Мандельштама в афганский поезд Раскольников категорически отказался: Федору вполне хватало того, что в их жизни неизменно присутствовал третий - Гумилев, Гафиз. Раскольников знал, что Лариса хранит письма Гафиза, перечитывает их и даже плачет над ними. В такие минуты "комиссарша", "товарищ Рейснер", "валькирия революции" превращалась в растерянную и несчастную девочку, и Раскольникову приходилось то возвращать ее к реальности грубым окриком, то утирать ее слезы...
В июне 1921 года, на дороге из Герата в Кабул, советская делегация встретила муллу, который возвращался из Мекки. Святой человек, совершивший паломничество к великой Каабе, не был худ, изможден и бледен, и ехал он не на "задерганном осле", как в стихотворении Гафиза о паломнике Ахмет-оглы, которое обожала Лариса, а на лоснящемся породистом жеребце. Сытый человек сидел на сытой лошади и благоговейно перебирал бусины четок. На "задерганном осле" ехал тощий слуга муллы с фиолетовым фингалом под левым глазом и в рваной папахе.... Замыкала этот маленький караван запасная лошадь попроще, навьюченная палаткой, утварью и провизией: в дороге мулла не желал обойтись без комфорта. Лариса была разочарована: вместо служителя Аллаха, исполненного горячей и бескорыстной веры, она увидела сытого мещанина.
Чалмоносный паломник, совершивший хадж в святой город Мекку и видевший камень Каабы, оторвался от четок и бросил на Ларису недоумевающий взгляд. Не пери-утешительницу, прекрасную деву, которую Аллах отпустил из рая в чудесный сад поэта Гафиза, увидел мулла в этой странной, одетой в мужской наряд женщине в остроконечном шлеме. Караван демонов во плоти пылил по Хезарийской дороге: демоны ухали, свистели и приплясывали, кровавые звезды украшали их остроконечные шлемы, а возглавляла караван демонов женщина в мужской одежде. Мулла окаменел от изумления и негодования, а его тощий слуга схватился за спрятанный под халатом старый револьвер, вопросительно глядя на господина.
- Ишь ты, испужался, буржуй толстозадый! - хохотнул один из морячков, успевший изрядно хлебнуть спирта. - А второй, разбойник, - чисто мощи, а туда же, зенки топорщит! Шмальнуть его, что ли?
- Не стоит смеяться, товарищ! - одернула его Лариса. - Местное население уважает служителей культа. А нам пропаганду вести нельзя. Мы здесь послы, а не Красная армия.
Комиссарша намеренно назвала муллу служителем культа. Она давно привыкла говорить на понятном матросам языке и даже боялась иногда, что в дыму и огне сражений, среди пролитой крови, своих и чужих ран, забудет высокий язык поэзии. Поэтому и бормотала стихи в недолгие передышки между боями - пока бойцы устало матерились и били вшей, а их командиры размешивали кокаин в водке и твердили о мировой революции. В такие минуты Ларисе казалось, что стихи чужды этому миру, привыкшему жить в крови и пепле, но когда она, словно заклинание, повторяла заветные, истертые работой сердца строки, все становилось на свои места, и жизнь обретала смысл и вес. Даже такая - на дорогах братоубийственной войны, которую "братишки"-моряки фамильярно называли Гражданкой.
Вот и сейчас ей хотелось сказать другое, совсем другое - обратиться к святому человеку почтительно и возвышенно, например, так: "Ты, дервиш, первый в нашей вере, ты сыплешь мудрость, как цветы...". Но Лариса знала, что ответом на ее странные слова будет хохот балтийской братвы, а кто-нибудь из "братишек" обязательно скажет: "Совсем с ума спрыгнула баба, по-своему, по-барски, заговорила...". Вместо этих возвышенных строк Гумилева комиссарша добавила: "Совнарком запретил нам ставить к стенке местных попов и буржуев - пока что нам нужно привлечь на свою сторону временного попутчика, так называемого эмира Амманулу-хана".
- Братва, с местными пока не связываться! - веско поддержал жену Раскольников. И добавил, обращаясь к доморощенному переводчику: "Товарищ Лепетенко, поприветствуйте служителя культа!".
- Ну, Семен, сбрехни что-нибудь по-ихнему, по-персюцки, - подначивали Лепетенко товарищи.
Семен Лепетенко открыл затрепанный словарь, стал мусолить пальцем страницы, потом пробормотал несколько слов, отдаленно напоминавших фарси.
Мулла испугался еще больше: приветствие человека в полосатой рубахе без ворота показалось ему страшной тарабарщиной, языком шайтана. От такой мерзости следовало немедленно очистить себя намазом. Святой человек с помощью слуги спустился с лошади, слуга расстелил для него на земле молитвенный коврик, приготовил кувшин и медный таз для омовения, и мулла стал молить Аллаха, чтобы дьявольское видение рассыпалось в прах, стало тенью и маревом.
- Смотри, братцы, поклоны бьет! - удивлялись дипломаты Страны Советов.
- И славно у него выходит, ровно в церкви, - с невольным восхищением сказал молодой матрос, прятавший под тельником крестик.
- Отставить разговорчики! - прикрикнул на него Раскольников. - Поехали, пусть местный служитель культа и дальше в пыли валяется. Наше дело - сторона. Пока - сторона. Мы в этой стране представляем Советскую Россию, но к мировой революции их призывать права не имеем. Наркоминдел запретил особой директивой.
Чтобы успокоить муллу, Лариса сняла с головы буденовку. Под остроконечным шлемом были спрятаны пышные темные волосы, ионийские завитки которых сводили с ума друзей-поэтов. Теперь мулла видел в Ларисе пери, для забавы или по странной прихоти надевшую мужской костюм. Только пери могла оставить открытым такое прекрасное лицо, только пери Аллах мог наделить таким смелым и царственным взглядом глубоких и темных, как на старинных персидских миниатюрах глаз. И только у пери могла быть такая по-детски растерянная и по-царски торжествующая улыбка!
Мулла поднялся с колен, почтительно склонился перед Ларисой и произнес слова приветствия. Ответом ему был хохот балтийских морячков, не испытывавших никакого почтения ни к дородному "служителю культа", ни к его тощему слуге. Тогда мулла решил, что пери попала в плен к демонам и схватил было за узду ее лошадь, но Раскольников, которому изрядно надоела эта странная сцена, дал знак каравану.
Демоны вместе с пери исчезли в дорожной пыли, а уязвленный в самое сердце мулла еще долго стоял посреди дороги и смотрел им вслед. Удивительное видение послал ему Аллах: райскую деву пленили дэвы, надели ей на голову остроконечный шлем с кровавой звездой, заставили носить мужскую одежду и, быть может, завладели ее бессмертной душой... Горько и грустно стало мулле, словно он и не совершал паломничество в святой город Мекку. И долго еще потом он вспоминал райскую деву, которая ехала по Хезарийской дороге в сопровождении каравана демонов. Вспоминал и просил у Аллаха свободы для несчастной!
Глава пятая. Штурм Персии
Встреча с муллой напомнила Ларисе о подлинной цели ее пути. Раскольников и балтийские морячки из его свиты, Владимир Кукель, оправивший на дно морское отборные корабли Черноморского флота, чтобы они не доставались белым и Антанте, переводчик поневоле Семен Лепетенко, даже собрат по перу - Лев Никулин, все они ехали в Афганистан, чтобы сделать азиатского Петра I, эмира Амманулу, если не другом, то хотя бы союзником Советской России. На одном из привалов Раскольников, смакуя циничные подробности, рассказал "братишкам" о том, что Амманула еще тот "хрен" - организовал убийство своего любимого папаши Хабибуллы и собственноручно выколол глаза обожаемому дяде Насрулле. "Словом, - поправился Раскольников, когда к его рассказу прислушалась Лариса, - Амманула - человек крупный и решительный, как в политике, так и в преступлениях".
"Ты прав, политика и преступления - одно и то же", - съязвила Лариса, и Раскольников снова почувствовал - с бесцветной опустошенностью и отчаянием, что его с женой разделяет пропасть, которую не преодолеть боевыми подвигами и славой, разделенной на двоих властью и даже этим совместным изгнанием. Лариса прошла с ним Гражданку - не стесняясь, отдавала жестокие приказы, расхаживала с маузером по палубе и охотно играла в комиссаршу. Но ее руки, сжимавшие маузер, была непростительно белыми, и расхаживала она перед матросами в парижском платье, и даже порой грассировала всем назло, так что "братишки" хорошо понимали, что кожанка комиссарши - "невзаправду", что эта барыня охотнее бы надела что-нибудь свое, барское, и ведут ее по военным дорогам боль и ненависть, нестерпимая ненависть к прежнему, дореволюционному миру, и к нему же - безумная, бездумная любовь.
Федор Ильин, назвавший себя Раскольниковым из любви к топору, который опустил на голову старухи-процентщицы герой романа Достоевского, еще недавно - мичман императорского флота, закончивший гардемаринские классы, незаконный сын протодиакона Федора Александровича Петрова и дочери флотского генерал-майора Антонины Васильевны Ильиной, был для революционных балтийских "братишек" своим. В Федоре Федоровиче не наблюдалось Ларисиной невольной утонченности, непростительной для большевистского начальства одухотворенности. Он шел по революционным дорогам потому что искал власти - и нашел ее. Нашел, как любой балтийский морячок, которому удалось выбросить за борт командира и взять власть на судне.
В балтийской матросской вольнице Раскольников-Ильин был своим, а Лариса - чужой, прихотью командира, "персидской княжной", которую новоявленный Стенька Разин для забавы нарядил в комиссарскую кожаную куртку и галифе. Матросов удивляла небывалая, почти собачья преданность, которую Раскольников испытывал к Ларисе, к ее редкой, властной красоте и невольной, старорежимной одухотворенности. "Персидская княжна" стала командиршей, отдавала приказы, ловко стреляла, во время высадок на берег носилась на коне перед строем - словом, усердно и искусно играла свою роль. Но в редкие минуты затишья маска комиссарши падала с ее уставшего лица: в такие мгновения она смотрела вокруг непонимающим взглядом и бормотала стихи, при звуке которых Раскольников хватался за маузер, бросался к жене, а потом, испуганный и завороженный ее властным спокойствием, опускал оружие и отходил в сторону. Чьи стихи читала она? Конечно, Гумилева.
Лариса ехала в Афганистан, некогда входивший в огромную Персидскую империю, чтобы собственными глазами увидеть чудесный сад средневекового персидского поэта Гафиза, именем которого подписывал свои письма к ней Гумилев. В этих письмах Гумилев был Гафизом, поэтом, которого современники называли "языком чудес", а она - Лери. Ее новое имя рифмовалось с Пери, она была райской девой, попавшей в чудесный сад Гафиза и оставшейся там навсегда. "О Сердце Веры, князь Гафиз, ты видишь пери пред собою, Она сошла из рая вниз, стать лучшего из нас женою...", - как заклинание, шептала Лариса. Гумилев подарил ей прекрасную Персию - страну поэтов, блистательнейшим из которых был Гафиз, и комиссарша ожидала увидеть хоть отблеск этой волшебной страны, луч, упавший прямо из рая на сады земного Ирана.
...Еще раньше, в триумфальном апреле 1920-го, Лариса и Раскольников пытались взять неодолимо манящую Персию приступом. Неукротимая завоевательная энергия Советской власти, мощные амбиции и изобретательная мстительность Федора Раскольникова вкупе с хитросплетеними подковерных баталий в партии большевиков сдвинули вал красного наступления - вперед, через Каспий, в край благоуханных роз и вдохновенных поэтов, безжизненных песков и раскаленных камней. Тогда революция представлялась Ларисе ковром-самолетом, поднятым в воздух очищающим и уничтожающим пламенем революции... "Нигде не жить постоянно - лучше всего на ковре самолете!", - так ответила она весной 1918 года на вопрос анкеты: "Где бы вы предпочли жить постоянно?", составленной братом Федора, Александром Ильиным-Женевским, революционером и подающим надежды шахматистом.
Она не знала тогда, что этот ответ окажется пророческим, и вскоре ее ковром-самолетом станут зыбкие мостики боевых кораблей Волжско-Каспийской флотилии. Той самой, которую будет вести под огонь ее муж. Лариса вспомнила этот ответ потом, когда стояла рядом с Федором в боевой рубке эскадренного миноносца "Карл Либкнехт", флагманского корабля десантного соединения Волжско-Каспийской флотилии и Красного флота Азербайджанской Советской республики. Тогда они вышли с бакинского рейда и взяли курс на персидский портовый город Энзели.
В центре походного ордера, окруженный краснознаменными боевыми кораблями (два самых крупных из которых гордо именовались "вспомогательными крейсерами", но на деле были лишь вооруженными каботажными судами), шел впечатлявший размерами и грязью нефтеналивной пароход. На палубе парохода было черным-черно от матросских бушлатов, хрипло надрывалась гармонь, и густой смрад махорочного дыма смешивался с самогонным перегаром. Пароход перевозил две тысячи "братишек" десантного отряда. Это был главный опасный сюрприз, который приготовил Раскольников британцам и белогвардейцам, засевшим в Энзели..
Командующий флотом заметно нервничал, выходил на мостик, осматривал в бинокль мутное марево над горизонтом, ежечасно проверял порядок и ход своих немногочисленных вымпелов. Сигнальщики флажками передавали приказы командующего ускорить движение флота, и кочегары эскадры, обливаясь потом и исходя матом у огнедышащих топок, щедро кормили их скверным, мелким каменным углем. "Скорее, скорее! - цедил сквозь прокуренные зубы Раскольников. - Тащатся, как беременные крысы с камбуза... Внезапность, только внезапность - тогда победа! Иначе...".
Лариса подходила к Федору, нежно касалась его плеча, спокойно и ободряюще улыбалась. Ах, как чертовски приятно было чувствовать поглаживающие прикосновения ее мягкой ладони, ее поддержку - по-женски ласковую и по-мужски твердую! Лариса была его красным вдохновением, его счастьем, но в остальном Раскольников рассчитывал только на себя.
Реввоенсовет республики и даже правительство Советского Азербайджана официально не поддержали Энзелийскую экспедицию и предложили Раскольникову действовать на свой страх и риск. Впрочем, этому правительству - без году неделя, и сформировалось оно только благодаря смелым действиям его, Раскольникова, на Каспии! Иначе в Баку сидели бы теперь деникинцы и мусаватисты.
Накануне, в тенистом саду бакинской резиденции Серго Орджоникидзе они пили зеленый чай с рассыпчатым бакинским курабье. Тогда товарищ Серго, лукаво прищурившись, пояснил: "Товарищ Федор, ты сам понимаешь деликатный характер ситуации. Военным походом на Энзели ты так или иначе нарушишь суверенитет соседней Персии и оживишь боевые действия с англичанами... Партия не считает нужным запрещать тебе, но, в случае неудачи твоего похода, мы представим его перед всеми как пиратский налет, и ответственным окажешься ты. Советская власть не готова рисковать своими достижениями в Закавказье ради возвращения своей законной собственности - кораблей и вооружения, которые увели в Энзели деникинцы!"
- Но этой самой собственности беляки угнали из Баку и Петровска немало! На десятки миллионов червонцев пойдет счет! - огрызнулся Федор. - В Энзели и плавбаза с миноносками, и авиаматка с гидропланами. Если мы вернем все это добро - морская безопасность республики на каспийских рубежах будет надежно защищена на годы вперед!
- Советский Азербайджан не собирается воевать с соседями, - вступил в разговор председатель Совнаркома новоиспеченной республики Нариман Нариман-оглы Наримов, известный жизнелюб и литератор, которого красноармейцы прозвали "тройным Нариманом" не только за имя, но и за редкое дородство. - Твой план, товарищ Раскольников, в случае провала даст в руки империалистам повод для новой интервенции в Советское Закавказье, которое мы отвоевали ценой таких усилий!
- Особенно ты отвоевал, - презрительно сыронизировал Раскольников. Военные заслуги товарища Нариманова были более чем скромными.