Для этих авторов консерватизм не был политической философией, он преподносился и осознавался в большей степени как сформированная неприятием "исторического" и "политического" "онтологическая" позиция – символ устойчивости и постепенности, доверия к "саморазвитию" жизни, выражение "контрреволюционности" и позитивно окрашенного "охранительства". Поэтому, например, в связи с "деревенщиками" возможно говорить и о традиционализме, противополагавшем себя революционаризму, и о консерватизме, антиподом которого выступал либерализм. Характер окказионального использования этих антитез в данном случае вторичен, поскольку правые "долгих 1970-х" самоопределялись, критикуя революционаризм 1920-х годов и считая современных либералов главными пропагандистами идеологии модернизационных изменений, а значит, наследниками революционеров, причем наследниками в самом буквальном смысле – детьми и внуками тех, чьими руками делалась революция и устанавливалась советская власть (отсюда сарказм в адрес "детей ХХ съезда" и "детей Арбата").
В хрестоматийной ныне работе "Консервативное мышление" (1927) Мангейм выдвинул тезис о реактивной природе консерватизма: "…развитие традиционалистской позиции, превращающейся в ядро определенного общественного направления, не происходит спонтанно, а выступает как реакция на тот факт, что "прогрессивность" оформилась в качестве определенной тенденции", иными словами, консерватизм складывается и существует как движение "против". Ре-активность, то есть самообоснование через отрицание взглядов оппонента, иногда рассматривается как конститутивный принцип консервативного мышления, чьи исторические модификации также объединяются понятием "реакция". Последняя дефиниция чаще возникает в работах, где исследуются философский, семиотический или риторический аспекты консерватизма. Так, Жан Старобинский прослеживает миграцию пары "действие – реакция" в западноевропейской интеллектуальной истории и демонстрирует, как в ходе переосмысления революционного опыта "реакция" стала обозначением политических движений, руководствовавшихся идеей восстановления порядка. Автор отмечает, что психологическая "реактивность" может быть "тенью" политической "реакционности": связь между реагированием как таковым и "отложенной", "вторичной" реакцией – рессентиментом представляется ему весьма отчетливой, впрочем, как и параллели между непосредственными вторичным типом реакции, с одной стороны, и фрейдовскими идеями "отреагирования" и "невротического вытеснения", с другой. За кристаллизацией в идеологических дискуссиях XIX – ХХ веков трех базовых тезисов "риторики реакции" – об извращении, тщетности и опасности наблюдает Альберт Хиршман. Он полагает, что каждый тезис был очередным идеологическим контрударом по либеральным интеллектуальным и политическим новшествам (от идеи всеобщего равенства до идеи "государства всеобщего благосостояния"). Замена понятия "реакция" частно-политическими определениями (наподобие "консервативной революции") либо предельно широким термином "антимодернизм" кажется неоправданной Игорю Смирнову: предлагаемые альтернативы снимают разграничение действия и противодействия и затемняют "диалектичную" природу реакции, являющейся по сути своей "отрицанием отрицания". Смирнов же именно из принципа ответного действия выводит культурную специфику реакции: она может быть реставрационной или утопичной, но всегда силится "истощить… обстоятельства", вызвавшие ее; она предполагает защиту, то есть действует из "объектного состояния", которое становится "абсолютной предпосылкой мировидения" и способствует "натурализации" провозглашаемых истин и защищаемых институтов; она склонна к неприятию "интеллектуального почина" и коммуникативно ориентирована на апелляцию к харизматическому авторитету вождя и государственных институций, с одной стороны, и к народу, с другой.
Замечание о реактивной природе консервативной мысли, на мой взгляд, потенциально эвристично по отношению к "деревенщикам" и "неопочвенничеству" в целом, поскольку позволяет, во-первых, рассмотреть их коллективное консервативное высказывание как эмоционально окрашенную реакцию на "экстраординарные" исторические события, во-вторых, установить связь между разнообразными аспектами структурной (имеющей отношение к положению в поле литературы) и собственно художнической позиции писателей – речь идет о комбинации конформистских и нонконформистских стратегий, фрондировании в обозначенных границах, существенной роли в сюжетной организации базовой оппозиции "свой – чужой", особой риторике публицистических статей, как будто рассчитанной на постоянный спор с подразумеваемым оппонентом. Проблема, конечно, не в том, чтобы найти ключевой типологизирующий принцип, который объяснит специфику "неопочвеннических" построений структурными особенностями реакционного дискурса и поможет включить "деревенщиков" в очередную классификационную сетку, но с якобы уже бо´льшими теоретическими основаниями, чем прежде. Наоборот, конкретный случай (случай "деревенщиков") интереснее и в каком-то смысле "драматичнее" инварианта, и его рассмотрение будет предложено в работе. Это потребует контекстуализации и ответа на вопросы: когда и почему возникает реактивность? осознается ли она в качестве исходной точки в конструировании собственной позиции? насколько она обусловлена расстановкой сил в культурном и политическом полях? насколько зависит от индивидуальных биографических обстоятельств? Возможно, размышляя над этими вопросами, мы приблизимся к более объемной реконструкции содержания консервативного дискурса "деревенской прозы" и пониманию того, какими культурными ситуациями он был запущен, как он работал, как был опосредован эмоционально. В общем, у нас появляется шанс вернуть субъективное измерение истории "деревенской прозы" и ее авторов, которые слишком часто то выводились в пространство архетипов и "духовных скреп", то фигурировали в качестве карикатурного персонажа, символизирующего "убожество" советской культуры.
Глава II
"МНЕ БЫ ХОТЕЛОСЬ КОГДА-НИБУДЬ СТАТЬ ВПОЛНЕ ИНТЕЛЛИГЕНТНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ": ПИСАТЕЛИ-"ДЕРЕВЕНЩИКИ" И ПРОБЛЕМЫ КУЛЬТУРНОГО САМООПРЕДЕЛЕНИЯ
Дмитрий Быков в статье "Телегия" обвинил "деревенскую прозу" в "антикультурной страстности", якобы не имевшей себе равных в отечественной литературе. Между тем, упреки в антиинтеллектуализме – подозрительно-настороженном отношении к явлениям современной культуры и новым цивилизационным стандартам – в адрес "деревенщиков" звучали и раньше, обычно со стороны либерально настроенной критики "долгих 1970-х". С обвинениями в "антикультурности" "деревенщики" бы, вероятно, поспорили – культура как набор ценностей и инструментов для создания и поддержания коллективной идентичности их весьма занимала, публичную озабоченность ее состоянием они высказывали неоднократно. Иначе и быть не могло: культура, по словам Максима Вальдштейна, остававшаяся "одним из ключевых компонентов в дискурсе как интеллигенции, так и советских властей", "постепенно составила одну из центральных духовных ценностей советской цивилизации". Вальдштейн основанную на гибридизации гегельянства и марксизма, партикуляристского "романтического национализма" в духе XIX века и универсализма, популярную (в смысле массовости распространения) "теорию культуры" отличает от структуралистского "культурализма" и других позднесоветских культурологических "отклонений" (наподобие идей Леонида Баткина). Для нее, по мнению исследователя, характерны, во-первых, интерес к механизмам культурной преемственности (в то время как структуралисты сосредоточивались на изучении разрывов и режима прерывности), во-вторых, выраженный эссенциализм. Национал-консерваторам культура, действительно, представлялась особой символической областью, словно надстроенной над жизнью, так что метафору "войти в культуру" в данном случае можно было понимать буквально, как обозначение "транзита" в иное пространство. Культура была для них резервуаром смыслов, уже некогда открытых и воплощенных в высших художественных творениях и теперь нуждающихся в защите от экспансии "примитивных" ценностей современной цивилизации, "небытия, популяризации и коммерциализации".
Свойственная советскому дискурсу тенденция "объединять понимание культуры как "образа жизни" и как резервуара самых ценных достижений человечества" всецело определила русло рассуждений "деревенщиков" о культуре. Они воспринимали ее как "высший взлет" духа и одновременно капитал, наличие которого помогает достичь социальной успешности. Кроме того, коллективная память выходцев из деревни сохраняла исторически сформировавшееся представление о городском "происхождении" культуры. "Те, кто культивируют землю, все меньше и меньше способны культивировать самих себя", – обращал внимание Терри Иглтон на эту "исторически сложившуюся" несообразность. Словно подтверждая это наблюдение, Сергей Залыгин, наиболее благополучно, в сравнении со многими коллегами по "деревенской прозе", социализировавшийся и взявший успешный старт в научно-административной карьере, признавал культурную ущемленность крестьянства:
Приспособление к земле, консерватизм земледельческой технологии создали и труд, и уклад, в результате которых сам земледелец со временем оказался менее других сословий обеспечен земными благами, менее других просвещен и образован.
Вместе с тем именно "деревенщики" – продукт советского просветительского проекта – стали ярким примером отступления от сложившегося положения вещей. Делая профессиональную писательскую карьеру в городе, выходцы из деревни обретали новый статус и связанные с ним публичные функции. Это подталкивало "деревенщиков" к "выяснению отношений" с полноправно обретавшимися в пространстве культуры "интеллигентами" и "интеллектуалами" (позитивная и негативная транскрипции "человека культуры"). Расщепляя культуру на "природу" и "цивилизацию", регулируя дистанцию (от слияния до разделения) между собой и профессиональными "людьми культуры", "деревенщики" проговаривали и уточняли природу собственного консерватизма. Специфика их культурного самоопределения, как на коллективном, так и на индивидуальном уровне, как в процессах конкурентной борьбы, так и в ситуациях мировоззренческих кризисов, станет предметом рассмотрения в этой главе. Я попытаюсь взглянуть на деревенщиков как на сообщество, сформированное переживанием депривации, "лишенности" и, как следствие, интуитивно ориентированное на выражение определенных эмоций, частично мною перечисленных выше – "боль", "горечь", "печаль", "возмущение" и т. п. Иначе говоря, речь пойдет о "деревенщиках" как об "эмоциональном сообществе", если использовать популярный после публикации работы Барбары Розенвейн термин. Погружаться в специализированное изучение "истории эмоций" я, конечно, не намерена, более того, значительная часть материала в этой главе будет проанализирована в свете идей Пьера Бурдье. И все же упомянуть об "эмоциональных сообществах" необходимо, поскольку, во-первых, этот термин отчасти совпадает с бурдьенианским представлением о "габитусе", во-вторых, рассмотрение специфики самоинтерпретации и самопрезентации "деревенщиков" не позволяет проигнорировать вопрос о роли "эмоционального фактора" в процессах возникновения группы, и тут размышления Розенвейн о способности эмоций трансформировать габитус и обеспечивать переход субъекта из группы в группу могут многое объяснить.
В поисках оппонента: Эстетика конфронтации и этика солидарности
В рецензии на книгу Василия Белова "Лад" критик Владимир Турбин привлек внимание к выпадам писателя против воображаемого высокомерного и многознающего читателя, заведомо готового обвинить автора "Лада" в идеализации русской жизни:
Белов учит идеализации. Хорошо поступает. Но не срывается ли, противореча своему же собственному степенному тону, на какие-то раздраженные, нервозные интонации? Рассказывает, например, о северянах, ладивших такелаж для русского флота, и раздраженно воскликнет, что об этом мало известно романтикам "алых парусов" и бесчисленных "бригантин". Рассуждает об естественном деревенском здоровье и – такой же раздраженный выпад против профессионального спорта, физических упражнений, ставшего повсеместным бега. Славит доброту, терпимость, взаимное понимание, и тут же – нетерпимость. Почто уж так-то?
Инженер, бухгалтер или тот же вологодский юноша, приехавший в город и ставший студентом, никоим образом не повинны в том, что они ни ржицы не сеют, ни лен трепать не горазды, ни вервие вить. Что живут они не в избах, а на предоставленной им горсоветом жилплощади. Что любят они и писателя Белова, и еще – о ужас! – писателя Грина. Что поют они "Бригантину" и смотрят футбол "Спартак" – "Реал", интересно. Ничего предосудительного в их образе жизни, смею думать, никак не содержится. И если хочешь, чтобы понимали тебя, пойми других.