"Братья-разбойники" (1821-1822).
Как всегда у Пушкина любой крайности выставляется противовес, так и на этот раз. Сомнения в народе уравновешиваются работой над исторической темой. Пушкин создает поэму-балладу "Песнь о вещем Олеге" (1822), в которой дает образец подлинного историзма, глубокого проникновения в сам дух далекой по времени эпохи Древней, дохристианской Руси. Характерен здесь образ кудесника, народного мудреца и пророка, независимого от могучих владык и гордящегося своим "правдивым и свободным вещим языком", дружным с небесною волей (предощущение будущего "Пророка").
Тогда же Пушкин приступает к работе над поэмой "Братья-разбойники". Этот эпический рассказ о побеге крестьян из тюрьмы перекликается с лирической темой "Узника". Здесь Пушкин впервые обращается к поэтической обработке русского простонародного языка: "Я не люблю видеть в первобытном языке нашем следы европейского жеманства и французской утонченности. Грубость и простота более ему пристали". "Проповедую из внутреннего убеждения, – добавляет он, – но по привычке пишу иначе".
В "Братьях-разбойниках" от этой привычки Пушкин сознательно отошел. Посылая А. Бестужеву в "Полярную звезду" отрывок из этой так и не законченной поэмы, Пушкин пишет: "Если отечественные звуки: харчевня, кнут, острог – не испугают нежных ушей читательниц "Полярной звезды", то напечатай его". Как замечает Д. Д. Благой, "с "Братьев-разбойников" начинается интенсивный процесс выработки Пушкиным своего поэтического языка, использующего все богатство языка "отечественного" и вместе с тем устанавливающего его общенациональную норму". Именно потому Пушкин замечал о "Братьях-разбойниках": "Как слог я ничего лучше не написал". Отрывок из незавершенной поэмы получит дальнейшее продолжение в творчестве Пушкина вплоть до "Дубровского" и "Капитанской дочки". Не исключено, что завершению замысла этой поэмы помешали драматические обстоятельства личной жизни поэта.
Пребывание в Одессе осложнилось конфликтом с новым начальником. Видя пренебрежительное отношение поэта к обязанностям по службе, Воронцов специально отправляет его в оскорбительную своей бессмысленностью командировку "на саранчу". Пушкин подает прошение об отставке, забыв, что в положении ссыльного такое прошение может быть истолковано "как мятеж и дерзость". Довершает катастрофу неосторожная фраза Пушкина в письме к Вяземскому, которое распечатала московская полиция: "Ты хочешь знать, что я делаю, – пищу пестрые строфы романтической поэмы – и беру уроки чистого афеизма. Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей, которого я еще встретил. Он исписал листов 1000, чтобы доказать, что не может быть существа разумного, Творца и Правителя, мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души. Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к несчастью, более всего правдоподобная". Любопытно, что спустя пять лет "учитель" Пушкина, проповедующий атеизм, станет ревностным пастором в Лондоне, а "ученик" будет писать глубоко православные стихи. Но роковые строки написаны. 8 июля 1824 года Пушкина высочайшим повелением увольняют со службы, а затем ссылают в родовое имение Михайловское под двойной надзор – полицейский и духовный. 1 августа 1824 года поэт выехал из Одессы. В Михайловском он подвел итог южному периоду своего творчества: в лирике – стихотворением "К морю", в эпосе – романтической поэмой "Цыганы".
Элегия "К морю". Еще из Одессы в ответ на предложение Вяземского откликнуться на смерть Байрона Пушкин писал: "Твоя мысль воспеть его смерть в 5-й песне его Героя прелестна – но мне не по силам…" В Михайловском Пушкин нашел иной, достойный русского гения ход.
Элегия "К морю"
Элегия "К морю" – финал творческого состязания Пушкина с Байроном. Если начало южного периода – "Погасло дневное светило…" – связано с вариациями на тему прощальной песни Чайльд Гарольда из первой части поэмы Байрона, то элегия "К морю" – соревнование-спор с финалом последней, 4-й песни; где Байрон прощается с морем, "приятелем своим". Все, что пишет Байрон о море, является скрытой формой прославления мятежной личности, не считающейся в гордыне своей с ропотом "дрожащих тварей", "опустошителей земли". Море Байрона, как пуританский Бог, сурово и беспощадно к человеку:
Твое презренье тот узнает вскоре,
Кто землю в цепи заковать готов.
Сорвав с груди, ты выше облаков
Швырнешь его, дрожащего от страха,
Молящего о пристани богов,
И, точно камень, пущенный с размаха,
О скалы раздробишь и кинешь горстью праха.
Заметим, что отношение Байрона к морю, при всем жестоком величии морской стихии, покровительственное. Романтическая личность оказывается не только равной морю, но еще и превосходящей его:
И, как теперь, в дыханье шумном шквала
По гриве пенистой рука тебя трепала.
Байрон в порыве вдохновения обуздывает море как лихой наездник.
Неукротимый вольнолюбец, он рассекает "руками шумный вал прибоя".
Элегия Пушкина пронизана нежной любовью поэта к стихии, которая родственна ему своим неукротимым движением. В красоте моря он чувствует дыхание Творца, давшего человеку свободу, но сохранившего из любви к творению скрытую власть над ним:
Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые
И блещешь гордою красой.
Если Байрон – властелин моря, то Пушкин видит в море лишь "предел желанный" своей души. Пушкин вспоминает о своих мечтах поэтического побега по хребтам моря в более свободную, как ему тогда казалось, Западную Европу. Теперь Пушкин сознает наивность своих мечтаний и надежд. Что такое земное счастье, слава и успех? Море обнажает их тщету: на скале среди его пучины покоится лишь "гробница" былого человеческого величия. Угас Наполеон,
И вслед за ним, как бури шум,
Другой от нас умчался гений,
Другой властитель наших дум.
Байрон в своем гордом самомнении видел себя властелином моря, но перед величием морской стихии гаснут горделивые претензии земных владык. Тщетны кичливые надежды человека на силу "кесаря" ("тиран" – Наполеон) или на силу духа ("просвещенье" – Байрон):
Мир опустел… Теперь куда же
Меня б ты вынес, океан?
Судьба земли повсюду та же:
Где капля блага, там на страже
Уж просвещенье иль тиран.
Море у Пушкина не увенчивает земное величие и славу. Его призывный шум напоминает о тщете суетных мирских желаний. Оно учит человека в смирении любить божественную, нерукотворную красоту и совершенство. В этом заключается "предел желанный" человеческой души; к этому пределу зовут Пушкина морские волны.
Поэма "Цыганы"
Поэма "Цыганы" – завершение спора с Байроном, который наметился в первой южной поэме "Кавказский пленник". Не выходя за рамки романтизма, но превращая его в "романтизм критический", Пушкин показывает в этой поэме, что мечты Байрона и его кумира Руссо о возврате человека в "естественное состояние", по существу, являются игрой "на понижение". Она ведет человека не вперед, а назад: это измена высшему предназначению, к которому зовет нас морская стихия голосом Творца, заключенным в ней.
Пушкин на собственном опыте испробовал возможность возврата человека в природу. Будучи в Кишиневе, он несколько недель провел в цыганском таборе. В "Цыганах" Пушкин осудил эту прихоть как слабость, как самодовольство и эгоизм. Алеко, утверждающий свободу для себя среди не тронутых цивилизацией, "естественных" людей, не терпит никаких ограничений этой свободы и тем самым становится деспотом по отношению к Земфире и молодому цыгану, ее любовнику. Двойное убийство, совершенное Алеко, вызывает осуждение старого цыгана:
Оставь нас, гордый человек!
Мы дики, нет у нас законов,
Мы не терзаем, не казним,
Не нужно крови нам и стонов;
Но жить с убийцей не хотим.
Ты не рожден для дикой доли,
Ты для себя лишь хочешь воли…
Но Пушкин, по словам Д. Д. Благого, вскрывает и "тщету руссоистско-байроновской иллюзии о возможности для цивилизованного человека вернуться назад, в "природу", на не тронутую "просвещением" первобытную почву. Независимо от Алеко самый быт цыган не так уж безоблачно идилличен. "Роковые страсти" и связанные с ними "беды" существовали в таборе и до прихода Алеко. "Счастья нет" и у носителя простоты, мира и правды в поэме – старика цыгана, уход от которого Мариулы, охваченной неодолимой любовной страстью к другому, при всей "естественности" этой страсти, с точки зрения самого же старика цыгана, навсегда разбил его личную жизнь. "Я припоминаю, Алеко, старую печаль". И эта "старая печаль" живет в душе цыгана на протяжении всего его жизненного пути. Тем самым разбивается иллюзия руссоизма о счастье "золотого века" – докультурного, дикого человечества".
Так зрелый Пушкин, опережая восторги своих современников, видевших в нем "русского Байрона", решительно одолел искус "байронизма" и вышел к новому, трезвому и реалистическому взгляду на жизнь.
Пушкин в Михайловском. Творческая зрелость.
"Кто творец этого бесчеловечного убийства? Постигают ли те, которые вовлекли власть в эту меру, что есть ссылка в деревне на Руси? Должно точно быть богатырем духовным, чтобы устоять против этой пытки. Страшусь за Пушкина" – так принял известие о ссылке друга в Михайловское П. А. Вяземский.
Но Промыслу было угодно направлять во благо все, что случалось с Пушкиным. Прошло несколько месяцев Михайловского изгнанничества, и в письмах поэта, рядом с жалобами на скуку, начинают появляться другие мотивы: "Книг, ради Бога, книг!" "Вот уже четыре месяца, как нахожусь я в глухой деревне – скучно, да нечего делать; здесь нет ни моря, ни неба полудня, ни итальянской оперы. Но зато нет – ни саранчи, ни милордов Воронцовых. Уединение мое совершенно – праздность торжественна… Целый день верхом, вечером слушаю сказки моей няни… она единственная моя подруга – и с нею только мне не скучно".
"Знаешь ли мои занятия? – до обеда пишу записки, обедаю поздно; после обеда езжу верхом, вечером слушаю сказки – и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! каждая есть поэма!"
Сохранились записи семи сказок, сделанные Пушкиным со слов Арины Родионовны; на их основе Пушкин написал впоследствии "Сказку о царе Салтане", "Сказку о попе и о работнике его Балде", "Сказку о мертвой царевне и о семи богатырях". Один из сюжетов он передал Жуковскому, и тот написал на него "Сказку о царе Берендее". В первый период пребывания в Михайловском Пушкин пишет стихотворение в форме баллады "Жених" (1825), давая ему подзаголовок "простонародная сказка".
"У лукоморья стоит дуб, а на том дубу золотые цепи, и по тем цепям ходит кот: вверх идет – сказки сказывает, вниз идет – песни поет", – начинает Арина Родионовна очередную присказку своим певучим, завораживающим голосом. И вот появляется под завывание зимней вьюги за окнами деревянного дома пролог к поэме "Руслан и Людмила" – "У лукоморья дуб зеленый". В лирике нарастают и крепнут неведомые ей доселе звуки и слова, пронзительные в своей простоте и возвышенности истинно русские интонации:
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя,
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя.
Народная жизнь в ее буднях и праздниках, ярмарочное многоголосье и пестрота, строгое монашеское бдение в Святых Горах, простодушие сельских батюшек с их удивительной речью, объединяющей в себе народное просторечие с высокой торжественностью церковнославянских слов, – все это вбирает в себя душа поэта. "Пушкин черпал силу и мудрость, припадая к своей земле, приникая ко всем проявлениям русского простонародного духа и проникая через них к самой субстанции его, – писал об истоках пророческого призвания Пушкина Иван Александрович Ильин. – Сказки, которые он слушал у няни Арины Родионовны, имели для него тот же смысл, как и пение стихов о Лазаре вместе с монастырскими нищими. Он здоровался за руку с крепостными и вступал с ними в долгие беседы. Он шел в хоровод, слушал песни, записывал их и сам плясал вместе с девушками и парнями. Он никогда не пропускал Пасхальной заутрени и всегда звал друзей "услышать голос русского народа (в ответ на христосование священника)… Всегда и всюду он впитывает в себя живую Россию…"
Михайловское одиночество, по словам близко знавшей и любившей Пушкина А, П. Керн, много содействовало развитию его гения: "Там, в тиши уединения, созрела его поэзия, сосредоточились мысли, душа окрепла и осмыслилась". Осыпалось все наносное, неестественное, показное, ушло в небытие "вольтерьянство", исчезло легкое отношение к таинствам религии. Поэт перестает сочувствовать вольнодумству, осуждает Вольтера, Евангелие становится его настольной книгой.
Одиночество открывает перед ним ценность дружеских встреч, святость сердечного общения – всего того, что так ценит русский человек, что восполняет скудость нашего домашнего быта, безлюдье и затерянность маленьких деревень в дебрях лесов, в просторах необозримых пространств. Навещают Пушкина лицейские друзья – Дельвиг, Пущин, Горчаков; гостит поэт Н. М. Языков, воспевший в своих стихав окрестности Михайловского и его "благодатную хозяйку" Арину Родионовну. Но, пожалуй, самой главной гостьей и утешительницей Пушкина была поэзия:
Но здесь меня таинственным щитом
Святое Провиденье осенило,
Поэзия, как ангел-утешитель,
Спасла меня, и я воскрес душой.
В Михайловском Пушкин пережил небывалый творческий подъем, сопоставимый лишь с болдинской осенью 1830 года. Он завершил начатых на юге "Цыган", написал третью, четвертую и пятую главы "Евгения Онегина", создал "Бориса Годунова", "Графа Нулина", "Сцены из Фауста", "Разговор книгопродавца с поэтом", цикл "Подражание Корану", "Андрея Шенье", "Я помню чудное мгновенье…" и множество других (около 90) лирических стихов.
Трагедия "Борис Годунов".
Из всего написанного им в этот период Пушкин особенно выделял историческую трагедию "Борис Годунов", ознаменовавшую свершившийся поворот в его художественном мироощущении. Первым толчком к возникновению замысла явился выход в свет в марте 1824 года 10-го и 11-го томов "Истории государства Российского" Карамзина, посвященных эпохе царствования Феодора Иоанновича, Бориса Годунова и Лжедмитрия I. История восхождения на русский престол Бориса Годунова через убийство законного наследника царевича Димитрия взволновала Пушкина и его современников неожиданной злободневностью. Ни для кого не было секретом, что приход к власти Александра I осуществился через санкционированное им убийство отца. Исторический сюжет о царе-детоубийце приобрел в сознании Пушкина актуальный смысл.
Но в процессе работы над ним "аллюзии" – прямые переклички прошлого и настоящего – отступили на задний план. Их вытеснили гораздо более глубокие проблемы историко-философского значения. Возник вопрос о смысле и цели человеческой истории. Предвосхищая автора "Войны и мира" Л. Н. Толстого, Пушкин дерзнул понять, какая сила управляет всем, как эта сила проявляется в действиях и поступках людей.
Ответы, которые он искал в драмах западноевропейских предшественников и современников, не могли удовлетворить его пытливый ум. Драматургические системы французских классиков и английских романтиков основывались на идущей от эпохи Возрождения уверенности в том, что человек творит историю, являясь мерою всех вещей. В основе драматического действия там лежала энергия самоуверенной и самодовольной человеческой личности, возомнившей, что все мироздание является "мастерской" для приложения ее сил.
И классикам, и романтикам осталась недоступной, по мнению Пушкина, логика исторического процесса, глубина национально-исторического характера. У классиков человек выступал носителем общечеловеческих пороков и добродетелей, у романтиков – рупором лирических излияний автора. Только в исторических хрониках Шекспира Пушкин находил созвучие своим собственным творческим поискам.
"Изучение Шекспира, Карамзина и старых наших летописей дало мне мысль облечь в драматические формы одну из самых драматических эпох новейшей истории. Не смущаемый никаким влиянием, Шекспиру я подражал в его вольном и широком изображении характеров, в небрежном и простом составлении планов. Карамзину следовал я в светлом развитии происшествий, в летописях старался угадать образ мыслей и язык тогдашнего времени".
Трагедия Пушкина "Борис Годунов" решительно порывала с драматургической системой классицизма, обеспечивая автору невиданную до него в драматургии творческую свободу. Действие "Бориса Годунова" охватывает период в семь с лишним лет. События переходят из царского дворца на площадь, из монастырской кельи в корчму, из палат патриарха на поля сражений, из России в Польшу. Пушкин отказывается от деления трагедии на акты, разбивая ее на двадцать три сцены, позволяющие охватить русскую жизнь со всех сторон, показать ее в самых разных проявлениях.
В "Борисе Годунове" отсутствует стоявшая в центре трагедии классицизма любовная интрига: история увлечения Самозванца Мариной Мнишек играет служебную роль. "Меня прельщала мысль о трагедии без любовной интриги", – скажет автор.
Вместо ограниченного классическими правилами количества действующих лиц (не более десяти) у Пушкина около шестидесяти персонажей, охватывающих все слои общества: от царя, патриарха, бояр, дворян, иностранных наемников – до монахов, бродяг-чернецов, хозяйки корчмы и простого "мужика на амвоне", призывающего народ бежать в царские палаты на расправу с "Борисовым щенком". В трагедии, вопреки традициям, отсутствует главный герой. Годунов умирает, а действие продолжается. Да и участвует он в шести сценах из двадцати трех.
Отказывается Пушкин и от "единства слога", стремясь к исторической достоверности, а в ее пределах – к индивидуализации речи действующих лиц. Речь Бориса, например, торжественна и книжна в обращении к патриарху и боярам в момент его избрания на царство и сближается с народным просторечием в общении с сыном и дочерью.
Порывает Пушкин и с "единством жанра", соединяя в трагедии высокое с низким, трагическое с комическим. Наконец, автор "Бориса Годунова" решительно меняет принципы изображения человеческого характера. От мольеровских героев, носителей одной доминирующей страсти, он переходит к шекспировской полноте изображения. Борис Годунов не похож у него на классического "злодея". Этот "цареубийца", пришедший к власти через кровь маленького Димитрия, еще и умный правитель, заботящийся о народном благе, любящий отец, несчастный человек, которого мучит совесть за совершенное им злодеяние. Его противник – Гришка Отрепьев – честолюбив, но одновременно пылок, отважен, способен на искреннее любовное увлечение.