(Обиженно). Весьма сожалею, что вам это показалось таким смешным… Мы носим в себе, повторяю, тяжелую драму. Об этом вы можете судить хотя бы по виду этой женщины, одетой в траур.
Директор (сначала сбитый с толку, потом сердито). Будет, довольно! Замолчите наконец! (Персонажам.) Прошу освободить сцену (Заведующему сценой). Да выгоните вы их!
Заведующий сценой (толкает пришельцев к выходу, но потом внезапно останавливается, словно его удерживает какая-то сила). Прошу! Прошу!
Отец (Директору). Обождите, выслушайте нас. Мы…
Директор (переходя на крик). Да понимаете ли вы, что мы работаем?
Премьер. Разве можно так шутить?…
Отец (выходя вперед, решительно). Ваше недоверие поражает… Неужто вы, актеры, не привыкли иметь дело с живыми воплощениями персонажей, сотворенных автором? Неужто только потому, что нас нет в шпаргалке суфлера… (Показывает на суфлерскую будку.)
Падчерица (с вызывающей улыбкой приближаясь к Директору). Поверьте, господин директор, что перед вами действительно шесть самых необычных и интересных персонажей… хотя и сбившихся с пути!
Отец (отстраняя ее). Да, если хотите, сбившихся с пути… (Директору.) И вот в каком смысле: автор, который дал нам жизнь, потом раздумал или не смог возвести нас в ранг искусства… Это было настоящим преступлением, потому что кому выпало счастье породить хоть один настоящий живой персонаж, тот может смеяться даже над смертью. Он не умрет! Умрет человек, писатель, орудие творения, но само творение не умрет никогда! И заметьте, что для жизни в веках это творение не нуждается ни в каких-то особых качествах, ни в необходимости совершать чудеса. Кто такой Санчо Панса? Кто такой дон Аббондио? И тем не менее они вечны, потому что им посчастливилось найти благодатную почву, найти фантазию, которая сумела взрастить и выпестовать их, наделить бессмертием!
Директор. Все это прекрасно… Но что вам нужно в театре?
Отец. Мы хотим жить, господин директор!
Директор (с иронией). В веках?
Отец. Нет, господин директор, хотя бы одно мгновение – в вас.
Премьер. Скажи пожалуйста!
Премьерша. Они хотят жить в нас!
Молодой актер. С удовольствием! (Показывая на Падчерицу.) А я с ней!
Отец. Обождите, пьесу еще надо сделать. (Директору.) Если вы и ваши актеры согласны – мы мигом примемся за дело!
Директор (сухо). За какое дело? Здесь этим не занимаются! Мы только исполняем драмы и комедии!
Отец. Правильно… Вот почему мы и пришли сюда…
Директор. Где ваш текст?
Отец. Он внутри нас.
Актеры смеются.
Драма заключена в нас; мы сами – драма, и мы сгораем от нетерпения представить ее так, как нам подсказывают бушующие в нас страсти!
Падчерица (с шутливым бесстыдством). Ах! Моя страсть! Если б вы только знали мою страсть… к нему! (Показывает на Отца и делает жест, будто хочет его обнять. Потом заливается громким смехом.)
Отец (в гневе). Держи себя прилично! Прекрати этот дурацкий смех!
Падчерица. Ну, тогда хотите, я покажу вам, как я умею петь и танцевать? Этому я обучилась всего за два месяца – после того как умер отец. (Затягивает "Берегитесь Чу Цын-Чу" Дейва Стемпера, переделанную в фокстрот или медленный уанстеп Френсисом Салабером. Поет первый куплет, сопровождая пение танцевальным па.)
Les chinois sont un peuple malin,
De Shangai à Pekin,
Ils ont mis des écrit eaux partout:
Prenez garde à Tchou-Thin-Tchou!
Актеры и актрисы (смеются и хлопают в ладоши). Отлично!..
– Браво!..
– Изумительно!
Директор (сердито). Тише! Можно подумать, что вы в кафешантане. (Отведя Отца в сторону, с некоторым удивлением.) Скажите: она сумасшедшая?
Отец. Нет… Хуже!..
Падчерица (прерывая его, Директору). Хуже! Хуже! Разве дело в том, хуже или лучше? Прошу вас, дайте нам сыграть эту драму сейчас же… В нужное время вы увидите… когда эту душку… (Берет за руку Девочку, которая до сего времени стояла, прижавшись к Матери, и подводит к Директору.) Видите, какая чудесная крошка! (Берет ее на руки и целует.) Милая ты моя, милая!.. (Опускает на пол и прибавляет как бы против воли, в волнении.) Так вот, когда господь приберет ее к себе… и когда этот идиот (грубо, за рукав выталкивает вперед Мальчика) сделает самую большую свою глупость – а ведь он полный кретин (резко отпихивает его), – тогда вы увидите, на что я способна, да, сударь, увидите! Сейчас еще не время! Ведь после того, что произошло между ним и мной (с жуткой многозначительностью подмигивает в сторону Отца), я больше не в силах находиться в этой компании. Я не могу видеть страдания Матери из-за этого болвана-переростка. (Показывает на Сына.) Взгляните на него, взгляните! Безразличен, холоден как лед, полон презрения ко мне, к этому мальчугану (показывает на Мальчика) и к этой крошке… и все оттого, что он законный сын… А мы, видите ли, незаконные!.. (Подходит к Матери и обнимает ее.) И эту несчастную женщину, которая приходится матерью всем нам, он не признает, смотрит на нее свысока, будто она только наша мать… Прохвост! (Все это произносится скороговоркой, в крайнем возбуждении. Сделав ударение на слове "наша", слово "прохвост" она произносит тихо, с таким выражением, будто хочет сплюнуть.)
Maть (с бесконечной печалью в голосе, Директору). Сударь, во имя этих двух несчастных созданий умоляю вас… (Пошатывается, вот-вот лишится сознания.) О боже, боже!..
Отец (с помощью взволнованных, сбитых с толку актеров поддерживает ее). Стул! Ради бога, скорее стул!..
Актеры (поспешно подбегая). Так это не игра? Ей и в самом деле дурно?
Директор. Скорее стул!
Один из актеров приносит стул; другие предупредительно обступают ее. Мать, сидя на стуле, пытается помешать Отцу приподнять с ее лица вуаль.
Отец. Взгляните на нее, синьор, взгляните!..
Мать. Нет, нет, ради бога, не надо!
Отец. Оставь, пусть смотрят! (Поднимает вуаль.)
Мать (вскакивает со стула и закрывает лицо руками, с отчаянием в голосе). Заклинаю вас, господин директор, не позволяйте ему привести свой замысел в исполнение! Я этого не вынесу!
Директор (я недоумении, совершенно сбитый с толку). Я решительно не понимаю, где мы находимся и что тут происходит! (Отцу.) Это ваша жена?
Отец (поспешно). Да, сударь, моя жена!
Директор. Так почему же вы говорите, что она вдова?
Актеры, словно сбросив с себя тяжелый груз, разражаются громким смехом.
Отец (уязвленно, с обидой). Не смейтесь! Ради всего святого, не смейтесь! Ведь в том-то и заключается драма этой женщины, сударь! Она принадлежала другому мужчине, и тот, другой, должен был бы быть здесь!
Мать (кричит). Нет, нет! Не слушайте его!
Падчерица. На свое счастье, он умер два месяца назад. Как видите, мы еще носим траур.
Отец. Но здесь его нет не потому, что он умер. Его здесь нет – посмотрите на эту женщину, и вы мигом поймете, почему его здесь нет! Драма этой женщины вовсе не в том, что она любила двух мужчин… к настоящей привязанности она не способна… разве что чувство благодарности, да и то не ко мне, а к тому, покойному! Она ведь не женщина-любовница, а мать! Ее драма – и заметьте себе: драма страшная – заключена вот в этих четырех отпрысках от двух разных мужчин, которым она принадлежала.
Mать. Я принадлежала? И у тебя хватает духу говорить, что я принадлежала, будто я сама этого хотела? Это он, синьор! Это он силой навязал мне того, другого! Он вынудил меня уйти с ним!
Падчерица (с возмущением). Это ложь!
Мать (растерянно). Как так – ложь?
Падчерица. Ложь! Ложь!
Мать. Что ты можешь об этом знать?
Падчерица. Ложь! (Директору.) Не верьте ей! Знаете, почему она так говорит? (Показывая на Сына.) Только ради него. Она клянет себя, убивается из-за этого сынка… хочет уверить его в том, что если она и бросила его двухлетним ребенком, то только потому, что ее вынудил он…
Мать (настойчиво). Вынудил, вынудил! Богом клянусь, что вынудил! (Директору.) Спросите его самого. (Показывая на мужа.) Пусть скажет!.. А ты (показывая на Дочь), ты ничего не знаешь.
Падчерица. Знаю только, что с моим отцом ты была счастлива до самой его смерти. Разве не так?
Мать. Так…
Падчерица. Он всегда был так ласков и заботлив к тебе! (Мальчику, в ярости.) Разве не так? Скажи! Чего молчишь, болван?
Мать. Оставь ребенка в покое! Зачем ты хочешь, чтобы меня считали неблагодарной? Я вовсе не желала обидеть твоего отца! Я просто сказала, что бросила дом и сына вовсе не по своей прихоти!
Отец. Это верно, господин директор. Виноват я.
Пауза.
Премьер (своим товарищам). Ну и сценка!
Премьерша. Да, для нас это просто готовый спектакль!
Молодой актер. И еще какой!
Директор (живо, с интересом). Послушаем, что будет дальше! (Говоря это, он спускается по приставной лесенке в зрительный зал как бы для того, чтобы охватить картину в целом.)
Сын (не двигаясь с места, тихо, холодно, с иронией). Вот, вот, послушайте, как он будет философствовать! Сейчас он заговорит о демоне опыта!
Отец. Я тебе сто раз говорил, что ты просто циник и болван! (Директору.) Он издевается надо мной за то, что я сказал в свое оправдание.
Сын (презрительно). Пустая болтовня!
Отец. Почему же болтовня? Разве, когда случится горе, не приносят нам подчас облегчение самые обыкновенные слова?
Падчерица. Особенно те, что заглушают угрызения совести.
Отец. Угрызения совести? Неправда! Я не заглушал их одними словами.
Падчерица. Ну да, еще чуть-чуть – деньгами… Да, да, именно деньгами!.. Вспомните хотя бы те сто лир, которые вы предложили мне в уплату!
Актеры содрогаются от омерзения.
Сын (презрительно, сводной сестре). Вот это уже подло!
Падчерица. Подло? А сто лир в синем конверте, которые были оставлены на столике красного дерева в гостиной заведения мадам Паче? Вы знаете, господа, мадам Паче? Это из тех хозяек, которые под вывеской "Платья и пальто" завлекают таких, как мы, бедных девушек из порядочных семей.
Сын. Так неужели эти паршивые сто лир, которые он хотел тебе уплатить и, по счастью, – по счастью, заметь! – просто не имел повода уплатить, дают тебе право всех нас тиранить?
Падчерица. Но ведь ты-то знаешь, что еще немного – и деньги были бы мои? (Хохочет.)
Мать (вмешиваясь). Как тебе не стыдно, дочка!
Падчерица (запальчиво). Чего стыдиться? Просто я решила отомстить. Мне и сейчас жутко вспомнить эту сцену! Представьте комнату… Здесь вешалка, там диван-кровать, зеркало, ширма, а перед окном – тот самый столик красного дерева, и на нем синий конверт с деньгами. Я вижу конверт… Стоит протянуть руку – и он мой… Отвернитесь, синьоры, ведь я почти голая!.. Теперь уж я не краснею – краснеет он… (Показывает пальцем на Отца.) Но тогда, уверяю вас, он был бледен, как мертвец. (Директору.) Даю вам слово!
Директор. Ничего не понимаю!
Отец. Еще бы! Когда на вас обрушиваются со всех сторон! Прикажите им замолчать, дайте я скажу… На их наскоки я отвечать не буду…
Падчерица. Нечего тут рассказывать, нечего!
Отец. Да не рассказывать, а просто кое-что пояснить!
Падчерица. На свой лад, конечно!
Директор выходит на сцену, чтобы навести порядок.
Отец. Но ведь если все зло отсюда! В словах-то именно все зло и есть! В каждом из нас – целый мир, и в каждом – этот мир свой, особенный. Как же мы можем понять друг друга, господа, если в свои слова я вкладываю только то, что заключено во мне, а собеседник мой улавливает в них лишь то, что согласно с его собственным миром? Мы только думаем, что друг друга понимаем, а на деле нам никогда не столковаться! Вот, к примеру, моя жалость к этой женщине (показывает на Мать) была понята ею как жестокость.
Maть. Но ведь ты же прогнал меня!
Отец. Вы слышите? Прогнал! Ей кажется, что я ее прогнал!
Мать. Говорить-то ты умеешь, а я нет… Но раз ты на мне женился… уж почему не знаю!.. Была я бедная, забитая…
Отец. Вот потому-то я и женился! Твоя забитость трогала меня, я верил… (При виде отрицательных жестов Матери замолкает, в отчаянии разводит руками и, видя никчемность своих попыток убедить ее, Директору.) Вот видите! Она не согласна! Ведь это ужасно, господин директор, право, ужасно, когда… (Постукивает себя полбу.) Тут пусто!.. Сердце! Ну да, конечно, для детей! Но ведь когда тут пусто – поневоле впадешь в отчаяние!
Падчерица. А может, ты скажешь этим господам, что дал нам твой светлый ум?
Отец. О, если б можно было предугадать все зло, которым так часто оборачиваются наши благие намерения!
В этот момент Премьерша, которая мучается ревностью при виде заигрываний Премьера с Падчерицей, выступает вперед и спрашивает Директора.
Премьерша. Простите, господин директор, мы будем продолжать репетицию?
Директор. Да, да! Конечно! Дайте только дослушать!
Молодой актер. Удивительный случай!
Молодая актриса. Поразительный!
Премьерша. Конечно, для тех, кто проявляет к нему особый интерес! (Бросает многозначительный взгляд на Премьера.)
Директор (Отцу). Объясните все толком. (Садится.)
Отец. Пожалуйста. Видите ли, был при мне секретарем человек, преданный своему делу, тихий, порядочный. С ней он мигом и во всем решительно находил общий язык… (Показывает на Мать.) Боже упаси вас подумать что-нибудь такое… Был он скромен, покорен и чист душой, совсем как она… Оба они были не только не способны сделать что-либо дурное, но даже помыслить о дурном!
Падчерица. Зато он не только помыслил за них (показывает на Отца)… но и сделал!
Отец. Неправда! Я желал им добра… ну и себе тоже, сознаюсь. Но ведь дело зашло так далеко, господин директор, что я слова не мог сказать ни тому, ни другому без того, чтобы они тут же понимающе не переглянулись… не посмотрели вопросительно друг на друга, будто спрашивая, как отнестись к моим словам, как бы не задеть моего самолюбия. Это, как вы понимаете, бесило меня, и порой я просто приходил в отчаяние.
Директор. А почему вы не выставили за дверь этого вашего секретаря?
Отец. Легко сказать – выставить! Я и выставил его! Но тогда эта несчастная женщина совсем потеряла рассудок и бродила по дому, словно понурая собака, подобранная на улице из жалости.
Мать. Еще бы, если…
Отец (мигом повернувшись к ней, как бы желая предупредить ее слова). Все дело в сыне? Не правда ли?
Мать. Сначала, господин директор, он отобрал у меня сына!
Отец. Но вовсе не из желания причинить ей боль. Я хотел, чтобы он рос здоровый и сильный духом, поближе к земле!
Падчерица (показывая на Сына, иронически). Оно и видно!
Отец (поспешно). Ах, значит, я виноват и в том, что он вырос таким? Я отдал его кормилице, в деревню… Жена хотя и из простых, но сама кормить не могла. К деревне, знаете ли, у меня какая-то особая тяга… Быть может, это заскок, но что поделаешь? Я всегда возлагал проклятые надежды на здоровую простую мораль…
При этих словах Падчерица заливается громким смехом.
Заставьте ее замолчать! В конце концов, так же нельзя!
Директор. Замолчите! Не мешайте слушать, черт возьми!
Окрик Директора заставил ее умолкнуть. Она так и застыла с усмешкой на лице, далекая, словно ушедшая в себя. Директор спускается в зрительный зал, чтобы взглядом охватить всю сцену.
Отец. Больше я не мог видеть подле себя эту женщину. (Показывает на Мать.) Но, верьте, не столько из-за мертвящей пустоты, которая царила в доме, сколько из сострадания, искреннего сострадания к ней…
Мать. Потому-то ты и прогнал меня…
Отец…и к этому человеку! Я дал денег… я должен был избавить ее от себя!
Maть. И избавиться от меня!
Отец. Ну что же… отчасти! А в результате – лишь одна беда. Я старался сделать как можно лучше… и лучше для нее, чем для себя, клянусь вам! (Скрещивает руки на груди; Матери.) Я не терял тебя из виду до тех пор, пока тот, другой, не увез тебя куда-то далеко, глупо приревновав меня. Верьте мне, господин директор, что интерес, который я проявлял к новой семье моей жены, был самым бескорыстным, Я с такой нежностью следил за тем, как подрастают ее новые дети! Даже она это подтвердит! (Делает жест в сторону Падчерицы.)
Падчерица. Ну как же! Я была еще малюткой – косы до пят, панталончики длиннее юбки – вот такой маленькой, – а он, помню, все поджидал меня у школы. Все ходил смотреть, как я подрастаю…
Отец. К чему эти гадкие намеки? Это же просто подло!
Падчерица. Почему же?
Отец. Подло! Подло! (Директору, как бы пытаясь что-то объяснить.) Мой дом, господин директор, когда она ушла (показывает на Мать), сразу мне опостылел. Как ни было с ней тяжело, а все не так одиноко! Я метался по комнатам, как зверь в клетке. Когда этот субъект (показывает на Сына) был привезен из деревни от своей кормилицы, он показался мне совсем чужим. Рос он без матери, как-то в стороне, и между нами не было никакой близости. И вот тогда-то – как ни странно, господин директор, – сперва я заинтересовался, а потом мало-помалу и привязался к новой семье моей жены, в появлении которой, как вы понимаете, отчасти я был повинен; мысли о ней заполняли образовавшуюся пустоту. У меня явилась настоящая потребность знать, что там, в этой маленькой семье, занятой милыми житейскими заботами и такой далекой от сложности моих душевных переживаний, все благополучно. И вот, желая убедиться, я и ходил смотреть на этого ребенка к дверям школы.
Падчерица. Он ходил за мной по пятам, дорогой улыбался, а когда я подходила к дому, махал мне рукой – вот так! Я отвечала ему сердитым взглядом. Ведь я даже не знала, кто он такой. Дома я рассказала обо всем маме. Видно, она сразу поняла, кто это.
Мать утвердительно кивает головой.
Несколько дней она не пускала меня в школу. Когда же я снова пошла, то увидела его у дверей – это было смешно, – он стоял с большим бумажным пакетом в руках. Подойдя, он приласкал меня и вытащил из пакета большую соломенную шляпу, украшенную майскими розочками, какие носят во Флоренции… Это был его подарок!
Директор. Но, сударыня, это же домашние воспоминания, а не…
Сын (презрительно). Дешевая литература!
Отец. Какая там литература! Это сама жизнь, господин директор!
Директор. Пусть жизнь! Но ведь на сцене такое не представишь!
Отец. Согласен. Это только еще предыстория! Я вовсе не требую, чтобы вы ее изображали. С тех пор прошло много времени. Как видите (показывает на Падчерицу), она уже не та девочка с косами до пят…