Оставшаяся часть этой главы посвящена приданию этим широким утверждениям определённой формы и содержания - на основании того принципа, что (вопреки общепринятому мнению) Небеса имеют дело с точными и конкретными фактами, которые требуют проверки, а вовсе не с абстрактной духовностью, которая по большей части есть безответственная болтовня и игра в слова.
Это истинное Первое Лицо Единственного Числа, которым я являюсь, уникально. Я исключителен всегда и во всех отношениях. Вот пять примеров:
1. Я говорю "он идёт" и "я иду" и воображаю, что, поскольку сказуемые этих двух предложений одинаковы, факты тоже должны быть одинаковыми: тогда как изменение подлежащего с "он" на "я" меняет факты - действительный опыт, о котором идёт речь, - полностью. Я вижу, что когда он идёт по загородной местности, ничто другое не шевелится: никакие кусты, дорожные указатели, деревья, дома и так далее не вовлекаются в его ходьбу: всё, что происходит, - начиная свой путь маленьким, - он становится всё меньше и меньше, когда идёт дальше, пока не уменьшается до точки. Теперь предположим, что я решаю пойти на прогулку, - что происходит? Когда я говорю, что я иду, я на самом деле совсем не перемещаюсь: это делает окружающая местность, со многими разными скоростями одновременно. Весь вид, от двух занятых ног там, внизу, до гор вон там, вдалеке, приходит в движение через мою неподвижность. Если я в привычном человеческом трансе, если я, как обычно, лгу себе, - игнорируя громадную разницу между ним и мной, между всеми другими и Мной, сжимая себя от Первого Лица до третьего лица, овеществляя себя, - тогда вся моя ходьба, бег, танцы и вождение замутнены и притуплены заблуждением, и я упускаю увлекательность и чудесность происходящего. Я сужаю великолепное и реальное событие мирового масштаба до воображаемого и тривиального локального происшествия и беспокою его реальный центральный покой воображаемым волнением. И, естественно, я быстрее устаю.
2. И вновь беспечно и на одном дыхании я говорю "он ест", "я ем" и - смешивая несмешиваемое - "мы едим". Если я не ребёнок, который ещё не подвергся пагубному влиянию языка, и не подобный ребёнку Видящий, я притворяюсь, что за обеденным столом имеет место один вид принятия пищи - тот вид, что извлекает из еды большую часть вкуса и аромата. Какой беспричинный аскетизм, какой лживый пуританизм практикуют люди! Мне нужно лишь пробудиться и прийти в чувство, чтобы сразу увидеть колоссальную - бесподобную и уморительно колоссальную - разницу между тем видом принятия пищи, который состоит в забрасывании инородных веществ в обладающие зубами щели в тех маленьких и твёрдых сферах (где они остаются совершенно безвкусными), и другим видом, который состоит в забрасывании похожих веществ в эту огромную Впадину или Пасть (где их цвет и форма магически преобразуются в бесконечное разнообразие тонких восхитительных вкусов). Клянусь, моя еда вся в два раза вкуснее, когда я не отвлекаю своё внимание от её внутреннего путешествия (потому что я уже нацелился на следующую порцию на моей вилке), а следую за ней на протяжении всего пути до пункта её назначения. Внимательность во время еды - самый пикантный и вкусный из соусов, который гарантирует, что возвысит самую простую лёгкую закуску или стряпню из того, что есть под рукой, до пира гурмана.
3. Позвольте мне теперь взглянуть на сон, который представляет собой следующий пример этого самого фундаментального - и вызывающего наибольшее сопротивление - из законов Природы, а именно: Первое Лицо - противоположность третьего во всех отношениях.
Путаница (менее вежливо: игры, трюки), спрессованная в "невинном" маленьком предложении мы спим, особенно беспорядочна и сбивает с толку - и имеет особенное отношение к данному исследованию Смерти.
Но как только я вижу то, что я вижу, вместо того чтобы видеть то, что мне сказали видеть, неразбериха рассеивается, и громадный контраст между "он спит" и "я сплю" становится совершенно очевидным. С одной стороны, "он спит" означает "его веки смыкаются, немедленно закрываются и остаются закрытыми, его движения успокаиваются, его дыхание замедляется и становится ровным, он изредка храпит, он не отвечает, когда я говорю с ним". С другой стороны, "я сплю" не значит для меня ничего, это бессмысленно. "Я спал", однако, вполне имеет смысл - при условии, что означает не более, чем нечто вроде: "в комнате было темно, и я чувствовал себя усталым, и мои часы показывали 11:30, и я пошёл босиком и в пижаме в супермаркет, где не смог найти ничего, что мне было нужно, и мои часы показывали 7:15, и в комнате было светло, и я чувствовал себя прекрасно". Просто одно за другим, а в промежутках никаких "провалов в сознании".
Конечно, удобно всего лишь сказать: "Я спал хорошо, и мне снился сон о том, как я ходил в супермаркет", вместо того чтобы надоедать людям таким нудным и личностным описанием. Но когда удобство покупается ценой истины, это плохая сделка. Почти всегда "я спал" воспринимается как означающее "я потерял сознание". Или - подробнее - "Я есть моё сознание, а также тело и мозг, которые дают ему начало; но, в отличие от них, оно всё время приходит и уходит. Оно не только начинается с рождения и заканчивается со смертью, оно ещё и выходит из строя на несколько часов каждую ночь; а временами и днём - когда я дремлю, или падаю в обморок, или когда мне дают обезболивающее. Одним словом, я прерывистый". Пока я не посмотрю на факты, это подоплёка, воспринимаемая как должное, ложь, которую я говорю себе каждый раз, когда произношу "я спал". Та же самая ложь, которую говорят себе "эпилептики", когда воображают, что теряют сознание или что они страдают эпилепсией. Стоит увидеть обман этих разнообразных "маленьких смертей", и я оказываюсь на пути видения обмана Большой Смерти.
В предыдущих главах я обнаружил явные указания на то, что по сути я безвременен. Теперь у меня есть дополнительные свидетельства совсем иного рода, подтверждающие это. То, что было для меня религиозной нелепостью, - древняя доктрина, что во сне без сновидений (если такой когда-то был, это было не-переживание) я испытываю Абсолютное и достигаю Того, что я есть, - вдруг приобретает смысл: я достигаю Безвременности, Вечное Мгновение без продолжительности и потому без провалов. Ещё раз повторю, здесь нужно доверять тому, что явно дано, так же сильно, как я не доверяю доктринам об этом: тогда всё становится ясно.
4. Эти три случая бесчисленных грязных трюков, что я проделываю сам с собой, - веря тому, что мне сказали видеть, и не веря тому, что я вижу, - создают достаточно много препятствий и весьма ослабляют нас, но едва ли они катастрофические. Я могу обойтись иллюзией, что Я - Я, Первое Лицо Единственного Числа - передвигаюсь в устойчивом мире, что я кормлю своё лицо, и даже что я прерывистый, как огонь маяка, - огонь, который регулярно гасят. Но когда дело доходит до приятия того, что происходит, когда он умирает, - а это мой ключ к тому, что происходит, когда я умираю, - я оказываюсь в большой беде. В очень реальном смысле я склонен к самоубийству.
На самом деле, стоит мне один раз осмелиться довериться фактам, контраст между этими двумя будет в высшей степени поразительным. Когда он умирает, что происходит? Его глаза закрываются, его дыхание останавливается, его тело остывает и коченеет и вскоре начинает издавать характерный запах. Когда я умру, что произойдёт? Мне не обязательно ждать, чтобы увидеть. Я могу, если захочу, сделать это сейчас, заглянув внутрь и ещё раз не найдя здесь ни единой знакомой черты и ни одного качества Д. Е. Хардинга - то есть: вновь посетив это место, где он уже умер и его нет. А Кто остаётся прямо здесь, чтобы сделать это открытие из открытий? Кто тот, что находится внутри, рядом со смертью? Кто же ещё, если не одинокий неумирающий Единый? Я ЕСМЬ остаётся, совершенно нетронутое, неуязвимое, бесконечно за пределами длинных рук жизни и смерти, и всё же объемлющее всё, что живёт и умирает. Я не верю ни слову из этого: я вижу это, вижу самым истинным видением, которому не нужно Ничего принимать на веру.
5. Нет необходимости много говорить о нашем последнем примере несовместимости Первого Лица и третьего лица, а именно о потрясающей разнице между "я родился" и "он родился". Только последнее из этих утверждений имеет смысл. Это Осознание, которым я являюсь, без конца и без перерывов, ощущает Себя как также не имеющее начала. Это то, что я нахожу, и никто не вправе противоречить мне - или, возможно, я должен сказать, противоречить Ему.
И, фактически, механика рождения не оставляет мне оправданий за смешивание себя как третьего лица с Собой как Первым Лицом: совсем никаких оправданий за то, что первого из них, - который много лет тому назад прибыл, весь запятнанный кровью и кричащий, "между фекалиями и мочой", - я путаю со вторым, который прибывает вне времени, весь сияющий и безмятежный, из Непорочной Бездны, потомок самого́ девственного Космического Чрева. (Ещё более грязна, конечно, - чтобы не сказать, противна - механика зачатия, в которой сперматозоиды, не имея своего собственного канала, вынуждены разделять один с мочой.) Только Провидение во власти чёрной комедии и готовое пойти на всё, чтобы отделить Первое Лицо, которое я есть, от третьего лица, которым я кажусь, могло придумать контраст такой шокирующий - и такой неизбежный.
Но какие мы эскаписты! Есть ли хоть какие-то факты, на которые нам не нашлось бы, что сказать?
Итак, позвольте мне попытаться сформулировать эту фундаментальную дихотомию, этот раскол между моей одиночной и центральной Реальностью и её многочисленными региональными видимостями, на менее лживом и менее многословном языке и в менее ограниченном обрамлении - обрамлении мандалы или луковичной модели. Другими словами, позвольте мне отметить его на карте моего путешествия приближающегося наблюдателя. Возвращаясь домой из открытого космоса, сквозь просторы моих "надчеловеческих" астрономических и географических регионов, он приходит к (g) - моему "человеческому" региону, всего лишь в метре или около того от МЕНЯ, который расположен в центре всех моих регионов. Здесь, в (g), он видит "существующее, делимое, плотное, живое и человеческое" существо по имени Дуглас Хардинг, наряду со многими подобными существами. Отсюда он движется внутрь по направлению к (f), что в нескольких миллиметрах от меня, к тому месту, где Дугласа Хардинга явно замещает клетка (скажем, клетка кожи), которая является "существующей, делимой, твёрдой и живой", но (точное словцо) далеко не человеческой. И далее к (e), где клетка кожи замещается молекулой (скажем, молекулой аминокислоты), которая является "существующей, делимой и плотной", но далеко не живой. Затем к (d), где молекула замещается атомом (скажем, атомом углерода), который является "существующим и делимым", но далеко не плотным - фактически, главным образом пространственным. Затем к (c), где атом замещается частицей (скажем, протоном), "отдельное существование и делимость" которого сомнительны. Затем к (b), где частица замещается кварками - гипотетическими сущностями, существование которых на самом деле очень сомнительно. Более того, в этом регионе само время под вопросом.
Лишь настолько близко может этот посторонний, мой вооружённый всей аппаратурой путешествующий наблюдатель, подобраться ко мне. Настолько близко, и одновременно настолько далеко, поскольку нет пути, ведущего от меня как объекта ко Мне как Субъекту. Я один нахожусь в (a), Я, который есть Цель - недостижимая для посторонних - этого длинного путешествия внутрь. Я, который есть уникальная Центральная Реальность, Безвременный Ноумен, и все явления, встречаемые на пути, есть его постоянно меняющиеся региональные видимости. Шаг за шагом наблюдатель отобрал у меня свойства и достижения, пока я не был сведён почти к полному ничто. Прямо здесь я мгновенно подтверждаю и завершаю это медленное отбирание. Здесь я есть единообразный Источник всех тех "временных, существующих, делимых, плотных, живых, человеческих и надчеловеческих" эффектов, Потенциал, который Сам не является ни одним из них, не является совершенно ничем подобным им и подобным вообще чему бы то ни было. Прямо здесь и сейчас у меня нет свойств, я по сути свободен даже от времени и существования (существование, существовать означает выделяться) - не говоря уже о жизни и смерти и обо всём остальном. Теряя жизнь, я нахожу бытие; теряя бытие, я нахожу Бездну. Точнее, я теряюсь в Бездне.
Ошеломляющая истина, которую эта схематическая карта - этот язык мандалы - даёт мне понять, такова, что, когда я говорю "я умру", я себе льщу! Я никогда не жил! А то, что никогда не жило, очевидно, никогда не может умереть. В качестве этого не живущего и не умирающего Источника жизни я за пределами того и другого.
Итак, моя задача не столько в том, чтобы (с Руми) "умереть прежде, чем я умру", сколько в том, чтобы "быть прежде, чем я буду жить". И не столько в том, чтобы (с Платоном) "практиковать смерть", сколько в том, чтобы "практиковать то, что я никогда не жил". Ибо жизнь есть смертельная болезнь, которой я никогда не страдал.
Показательно, что некоторые друзья-буддисты, хотя и счастливы, когда им напоминают, что они абсолютно пусты, менее счастливы, когда им напоминают, что они пусты в том смысле, что в них нет жизни и они абсолютно инертны. Также показательно, что наш эксперимент с Недвижимостью (вспомните вращение на месте, когда вы замечаете, что на самом деле вращаетесь не вы, а комната) склонен вызывать наибольшее сопротивление, иногда порождая большой гнев и страх. Как заметил Юбер Бенуа, недвижимость пугает человека даже больше, чем темнота, - вполне естественно, поскольку движение есть критерий жизни. (Отсюда различие между "быстрыми и мёртвыми".) Направленные вовне на те движущиеся вещи, стрелы внимания человека оставляют его невредимым: направленные внутрь на эту неподвижную Не-вещь, они неизменно смертельны. Тогда не удивительно, что поворот на 180° к Недвижимости приводит в ужас. И не удивительно, что в Дантовом Аду самая суровая пытка не в том, что человека швыряют туда-сюда в ревущем пламени, а в том, что его вечно держат неподвижным в твёрдом льду. Люцифер, гордый и сверхактивный отец лжи, упрямо считающий абсолютную Неподвижность абсолютной Смертью - а не также и самим Источником Жизни, - сам навлекает на себя наказание.
Всё, что нужно, чтобы освободить меня от этих мучений, - это простая правдивость, смирение перед данным, вопиюще очевидным. (Как только я принял себя как Кутуб, или Неподвижный Центр вращающегося мира, и совсем привык к себе такому, я нахожу удивительным, что мне удавалось закрывать глаза на свою абсолютную неподвижность хотя бы на мгновение.) Стоит только посмотреть, только осмелиться вернуться к своим чувствам, и я вынужден признать с Уоллесом Стивенсом (в его стихотворении "Скала"), что "иллюзия думать, что мы были живы". Затем я могу продолжить и обнаружить со Стивеном Левином (в его трогательной и ценной книге "Кто умирает?"), что "когда мы осознаём, что мы уже мертвы, наши приоритеты меняются, наши сердца раскрываются". Недвижимость, приветствуемая здесь, есть Смерть, которая приводит мир к жизни и любви.
"Представление о том, что я мёртв и не подаю никаких признаков жизни, заходит слишком далеко, это больше, чем я могу принять, - можете вы возразить. - Это оскорбляет меня, и здравый смысл тоже!"
Вполне может оказаться, что здравый Смысл не так уж обидится, отвечаю я. Если здесь есть проблема, она скорее в том; что человеку не хватает здравого смысла и что он при этом слишком изобретателен и слишком изощрён.
В начале всего этот исследования я указывал на самый неизбежный из несомненных фактов - факт здравого смысла, что вы и я стоим в ряд в камере смертников в ожидании исполнения смертного приговора. Только три незначительные детали - первое, каким способом этот coup de grace будет нанесён; второе, точная дата и время; третье, как и в каком настроении человек будет умирать, - только эти детали пока остаются неизвестными.
И теперь, гораздо позднее в этом исследовании, я обнаруживаю, что настойчиво задаю вопрос: неизвестны ли они? И ещё более настойчиво отвечаю: если да, это мой выбор. Это зависит от меня. Я понимаю, что могу ответить на все три вопроса прямо сейчас.