По скромности я решил, что кто-то из друзей мило разыграл меня. Но кто? Перебрав всех знакомых, я остановился на мысли, что это придумано сотрудницей ГАИМКа М. Но разговор с нею по телефону сразу же убедил меня в полной ошибочности предположения.
Придя на службу на следующий день, я опять обнаружил письмо с такой же надписью "лично". Надо ли говорить, что там были стихи:
Дворец был Мраморным – и впору
Событью. Он скрывал Тебя.
Судьбой командовал Суворов –
И мы столкнулись – Ты и я.
Нева? Была. Во всем разгоне.
И Марс, не знавший ничего,
Тебя мне подал на ладони
Большого поля своего.
С тех пор мне стал последним кровом
Осенних листьев рваный стяг,
И я, у дома Салтыкова,
Невольно замедляю шаг;
Как меч на солнце пламенею
И знаю: мне не быть в плену:
Оставив мирные затеи,
Любовь ведет со мной войну.
На следующий день я уже с беспокойством подходил к столу. Конечно, лежит письмо и разумеется "лично".
Фельтен для Тебя построил зданье,
Строгое, достойное Тебя.
И Нева бежит, как на свиданье, –
Спутница всегдашняя твоя…
Вставлен в снег решеток росчерк черный,
Под ноги Тебе, под голос пург,
Набережные кладут покорно
Белый верх своих торцовых шкур…
И, Тобой отмеченный, отныне
Мне вдвойне дороже город наш –
Вечный мир второй Екатерине,
Нам воздвигшей первый Эрмитаж!
Каждый вечер я советовался с родными, кто бы мог быть автором стихов? С какой целью он их мне посылает? Если за розыгрыш, не слишком ли он затянулся? И зачем письма отсылаются на службу? Вдруг ими заинтересуется спецчасть? Вдруг, вызовут в местком - что это, мол, за странная корреспонденция? Ведь не мог же на самом деле в меня влюбиться человек ни разу не поговоривший толком, ни разу не выявивший себя так или иначе…
Опять я звонил разным знакомым и, предупредительно хихикая, говорил, что я уже всё равно догадался, что благодарю за прекрасные стихи, но прошу прекратить их присылать: ведь я их не заслужил… В ответ я слышал то встречную шутку, то выражение недоумения, а то и колкость.
Обнаружить автора стихов не удавалось. А на служебном столе каждый день меня ждало новое письмо.
Не услышу Твой нежный смех -
Не дана мне такая милость.
Ты проходишь быстрее всех -
Оттого я остановилась.Ты не думай, что это - я,
Эго горлинка в небе стонет…
Высочайшая гибель моя.
Отведут ли Тебя ладони?
Очень беспокойной стала моя жизнь: какая-то женщина постоянно следит за мною, а я не подозреваю ее присутствия:
Стой! Я в зеркале вижу Тебя.
До чего Ты, послушай, высокий…
Тополя, тополя, тополя
Проросли в мои дни и сроки.Серной вспугнутой прочь несусь,
Дома сутки лежу без движенья –
И живу в корабельном лесу
Высочайших твоих отражений.
Иногда характер ассоциаций в стихах был далек от того, что являлось родным и важным для меня, и факт их посвящения мне лишний раз казался очевидным недоразумением:
К вискам приливает кровь.
Всего постигаю смысл.
Кончается книга Руфь –
Начинается книга Числ.Руки мне дай скорей,
С Тобой говорю не зря:
Кончается книга Царей,
Начинается книга Царя.Какого вождя сломив,
В какую вступаю ширь? –
Кончается книга Юдифь,
Начинается книга Эсфирь.Не помню, что было встарь.
Рождаюсь. Владей. Твоя.
Кончается книга Агарь –
Начинается жизнь моя.
Но потом снова расцветали родные туземные образы:
Других стихов достоин Ты.
Развязан первой встречи пояс:
Нева бросалась под мосты,
Как та Каренина под поезд.
На эту встречу ты подбит
Был шалым ветром всех созывов…
И я схватилась за гранит,
Как всадник держится за гриву;
И я… но снова о Тебе…
Так фонарем маяк обводят.
Так выстрел крепости, в обед
Доверен вспугнутой погоде.
Так всякий раз: Нева. Гранит,
Петром отторгнутые земли…
И поле Марсово на щит
Отцветший свой меня приемлет.
Подчас в стихах появлялись оттенки, свидетельствовавшие о том, что автору были известны заветнейшие мои интересы. Об этом ему могли рассказать только самые близкие из моих друзей. Разглашение подобных симпатий также внушало беспокойство: ведь во вторую половину тридцатых годов самое похвальное внимание к такой, например, теме, как история русского флота, понималось как нечто весьма неблагонамеренное. А что, как не андреевский флаг, имел в виду автор в следующих строчках:
Ты живешь, сказал он, в доме синем
С белым. Правда, или же не так?
В море жизни надо мной отныне
Поднят нежный позабытый флаг…
К сожалению, я не помню дальше этого стихотворения (как и многих других), кончавшегося словами:
Знаю, близится моя Цусима,
Но уже не повернуть назад.
Глубокой зимой скончался многолетний шеф Античного отдела Эрмитажа О. Ф. Вальдгауэр . Возле его гроба, утопавшего в цветах, два дня звучала музыка. Эти похороны были замечательный особой музейной торжественностью. Вряд ли кто-либо удостаивался такой посмертной почести: открытый гроб был пронесен при свете факелов по залам античной скульптуры…
Мне пришлось немало хлопотать по всему печальному церемониалу. Поэтому на следующий день я нашел на столе стихи.
Тот неурочный зимний сад
В предсмертный час мне будет сниться…
Четыре факела горят
На самой черной колеснице…
Дальше я не помню ничего, кроме последних строчек:
Свет факелов, горящий между арок…
Как близко ты решился стать ко мне.
Я принимаю страшный твой подарок!
Опять тягостное ощущение, будто нахожусь под наблюдением, хотя бы и самым доброжелательным. А неизвестный поэт открыто признавался в "охоте" надо мной:
Как Гумилев – на львиную охоту,
Я отправляюсь в город за Тобой:
Даны мне копья – шпилей позолота –
И, на снегу, песок еще сухой,
И чернокожие деревья в дымной
Дали, и розовый гранитный ларь, –
И там, где лег большой пустыней Зимний,
Скитаюсь, петербургская Агарь…
Были стихи, посвященные встрече в зале апулийских ваз, черных с золотом апулийских ваз, где я (готов поклясться) никого не встречал, кроме одной малознакомой дамы, которая, разумеется, никогда не написала бы мне ни строчки: мы только здоровались.
К весне печаль и тревога появились в стихах. Их несколько эпигонский "петербургский" характер, что в какой-то мере сам по себе гарантировал верность спокойной туземной литературной и бытовой традиции, уступил место нервному болезненному настроению. Беспокойными стали рифмы. Строчки обрывались неожиданно и капризно. Строчки обрывались неожиданно и капризно. В стихах нередко утверждалось самоубийство как единственный выход из воображаемых романтических отношений. Жалко, что я ничего не запомнил, кроме пугающих слов: "…на подоконник, или на дно…".
Поэтому я очень обрадовался, когда появились стихи, продолжающие классическую манеру, например "Летний сад":
Младшим – стройное наследство,
Лебедь, кличущий назад, –
Ты мной дивно правишь с детства,
Венценосный Летний Сад.
Дрогнет мраморное вече.
Жолудь цокает в висок.
Место первой нашей встречи
От тебя наискосок.
Так. Скудеющей походкой.
Так. Растеряны слова.
Там, за дымчатой решеткой,
Тяжко стелется Нева.
Струны каменные – четче
Всех чугунных – горний кряж…
Так тебя украсил зодчий,
Тот, что строил Эрмитаж.
Летний Сад, какое лето
Нас введет сюда вдвоем?
Вдоль гранита плещет Лета,
Покоренная Петром.
Однажды за чайным столом у покойного поэта и писателя … мы читали и обсуждали все эти стихи. Высказывались всевозможные догадки по поводу их автора, так и не опознанного в течение почти целого года. Все были согласны в том, что моя скромная особа послужила лишь чисто внешним поводом для вдохновения. Несомненно, адрес должен был скоро перемениться. И мое идиотски прозаическое, обывательски трусливое отношение к этим стихам уязвляло меня самого, внутренне отлучало от таинственного автора, заставляло желать, чтобы он переменил адрес скорее.
На следующий день я услыхал в телефоне незнакомый голос:
– Лев Львович! Вы читали мои стихи?..
– Кто это говорит?
– Говорит автор стихов. Вы читали их?..
– Читал. Я не знал, что это вам будет неприятно… Вы скажете, кто вы?
Ответа не последовало. Зато через день были получены новые стихи. С тех пор прошло более четверти века, но я никогда не забуду чувства обиды и стыда, которые пришлось пережить, прочтя их. Стыдно мне было не перед автором. Она напрасно сердилась на оглашение своих произведений: я, действительно, не был связан каким-нибудь обещанием. Вообще, перед этим человеком совесть моя была чиста. Но эти грозные строки я не раз вспоминал в других обстоятельствах, угрызаясь за поступки и мысли. Вот эти стихи (в скобках даны слова, приблизительно восстановленные мною по памяти):
Твой голос? Не бойся: не вздумаю я
С тобой разговаривать часто!
Как будто я - Фигнер, а голос меня
Взял и отвел в участок!Как будто – Рылеев. Стою. На плацу.
Оплевана. Всем Петербургом.
А если ударю. Тебя. По лицу.
Как раб Преступленьем. Ликурга.Как будто с пристрастием начат допрос.
(И дома, и в грохоте улиц
Я слышу надменный и грубый вопрос:)
Перовская? Гельфанд? Засулич?Пускай мне твой голос в горло удар,
Пускай не рожу тебе сына –
Вольноотпущенник! Трус! Жандарм!
Предатель! Шпион! Мужчина!
Да, что там говорить! Эти строки способны привести надолго в самое удрученное состояние…
Дня через два пришло письмо за полной подписью – Лидия Ивановна А…ва. "Раз всё равно уже всё известно – прошу вас внести в стихи следующие исправления", был приложен список мелких изменений.
С тех пор я беседовал с автором стихов как раньше, когда и не подозревал о ее таланте. Это была та самая дама, которую я когда-то встретил в зале апулийских ваз, которую, конечно, не раз встречал на набережных, на улицах, в кино. Но мы никогда не разговаривали сколько-нибудь серьезно.
В 1938 году все стихи Лидии Ивановны были у меня отобраны при обыске. Изучение этого маленького архива давало основание моему тогдашнему официальному собеседнику говаривать: "А у тебя немало было лирики в жизни…"
Свет тесен. В дни Отечественной войны мы выяснили с одной знакомой, что она хорошо знала Лидию Ивановну, даже состояла с ней в родстве. Так я узнал о трагической смерти Лидии Ивановны.
Человеку психически неуравновешенному, ей приходилось периодически лечиться в больнице. Здесь ее застала война. Психоз бурно разыгрывался в условиях голодного истощения: Лидию Ивановну упорно преследовала мысль о насильственной мучительной смерти от рук фашистов. В больнице она и скончалась.
О стихах Лидии Ивановны я много думал, когда существовал вне жизни, перебирая былое. А вернувшись в мир, я получил от упомянутой знакомой несколько приведенных здесь стихотворений.
Уже более четверти века прошло с тех пор, как Лидия Ивановна написала эти стихи, более полугода, как я собрал их в этом рассказе. Вдруг недавно доя дочь принесла пожелтевшие листочки, найденные среди старых конспектов, писем, вырезок…
– Они, наверное, доставят тебе радость!
Знакомый почерк! Два уцелевших стихотворения Лидии Ивановны от 31 января и 2 февраля 1935 года, звучащие как привет с того света.
Никогда не бывало. Не будет. Нет.
Мы несказанного – не скажем.
Керамический вымысел, черный бред,
Черепок недошедшей чаши…Я скошена быстрой походкой Твоей.
Как выстою, холодея, –
Нежней апулийских двухцветных вещей,
Мрачнее тарентских изделий.Пыталась с Тобой разговаривать я.
О чем не посмела мечтать я! –
Должно быть, не стоит любовь моя
Простого рукопожатья…Так молния разбивает дом.
Так падает тень на счастье.
Помедли: с Тобой, на секунду – вдвоем,
Тобой завоеванный мастер.
* * *
Всё в жизни – от будущего тень.
Под будущее – ссуда.
В извилинах времени скрыт тот день,
В который Тебя забуду.О, выхвачу, как из ножен – меч,
Из жизни, с собой на пару,
Не выброшусь в сажень косую плеч,
Но выстою под ударом!О локоть Твой – о, рука на мече! -
Обопрусь – пораженный вид Твой
Через жизнь понесу на своем плече,
Как через поле битвы.На память заучивай каждый стих.
Лентяй, не узнал спросонок,
Верхом на пеонах – о, сколько их! –
Скачущих амазонок.
М. М. Павлова. "ПОЭТА ХРУПКАЯ СУДЬБА…" (Послесловие)
Поэтическая судьба Лидии Аверьяновой сложилась прихотливо и драматично: она закончила свой жизненный путь в 37 лет, не выпустив ни одного сборника, единичные публикации 1920-х – начала 1930-х гг. в советских газетах и журналах литературного имени ей не составили, на родине о ней забыли.
Признание пришло к Аверьяновой посмертно, под псевдонимом, в кругах эмиграции: в 1937 г. ей удалось переправить два последних сборника "Стихи о Петербурге" и "Пряничный солдат", составивших книгу "Серебряная Рака", известному итальянскому слависту Этторе Ло Гато. От него рукописи попали к Глебу Петровичу Струве.
Г. Струве вспоминал: "Перед войной я несколько раз читал стихи Лисицкой о Петербурге в частных домах в Лондоне. Помню одно чтение в доме А.В. Тырковой-Вильямс в присутствии В.В. Набокова, который приезжал ненадолго в Лондон и которому я устраивал вечера чтения его произведений в нескольких английских домах. <…> Помню, некоторые стихотворения Лисицкой ему понравились. Тогда же, помнится, я послал несколько стихотворений И.И. Бунакову-Фондаминскому в "Современные записки". Я знал, что этот журнал был известен Лисицкой и что она его ценила. Но я счел нужным нарушить строгий наказ автора и заменить ее фамилию придуманным мною псевдонимом, основанным на шутливом прозвище ("Лис"), которым она подписывала иногда свои письма к нашей общей знакомой-англичанке. Кажется, редакция "Современных записок" и приняла их (у меня нет сейчас возможности проверить, не появились ли они в единственной в 1940 году книге журнала)".
После окончания войны, не зная, жив ли автор, Струве напечатал ряд подборок из стихов о Петербурге – в "Новом журнале" (Нью-Йорк), "Русской мысли" и "Возрождении" (Париж), "Гранях" (Франкфурт-на-Майне), "Мостах" (Мюнхен). В 1946–1962 гг. в русской зарубежной печати появилось новое литературное имя: А. Лисицкая предстала перед читателями как поэт петербургской ноты, кровно связанный с акмеизмом. И только в 1995 г. стихи о Петербурге вернулись "из эмиграции" на родину – в подборке на страницах журнала "Звезда" – уже под собственным именем автора, как она того и хотела, "высылая" в 1937 г. рукопись из СССР.
О Лидии Аверьяновой известно немного, свидетельства о ее рождении противоречивы, обстоятельства жизни и смерти неопределенны или загадочны. Ее литературный архив рассредоточен между Петербургом и Стэнфордом (США). В 1935 г. она передала свои документы на хранение в Пушкинский Дом (письма к ней разных лиц, а также стихотворения 1920-х гг.); рукописи сборников "Стихи о Петербурге" и "Пряничный солдат", а также отдельные сопутствующие им бумаги отложились в фонде Г.П. Струве в архиве Гуверовского института. Благодаря сохранившимся материалам стало возможным собрать поэтическое наследие А. Лисицкой / Л. Аверьяновой в книгу и сопроводить ее рассказом о судьбе автора. А судьба эта, как писал В.М. Глинка, знавший поэтессу, оказалась прочно вплетенной в "паутину перекрестных нитей самой грибницы русской культуры: Оксман–Ахматова–Аверьянова–историк и ученый вел. кн. Николай Михаилович–Эрмитаж–А.И. Корсун–Л.Л. Раков… Всё связано со всем".