* * *
– …Ты что, Серёга?! О чём ты говоришь вообще?! Пока светло, давай дёргать отсюда!
– Слушай, ляг, поспи. Что ты пургу гонишь?
Как ребёнок, бля. Что тебе эти головы дались? Обычные чурбанские примочки – за столом сладкие слова, тосты-хуёсты, понты колотят… потом пугать начинают. Ты что – не понимаешь? Он спецом нас за этот столик привёл – так посадил, чтобы они на виду были, чтобы заколбасило нас.
Я их ещё на подходе увидел. Да пусть, бля, этот Аюп Пиздосович хоть на капот Крузака своего эти головы поставит, мне похер. Чучело огородное… Я должен с квартирой решить.
Сергей распахнул куртку, воздушным движением выдернул из оперативной наплечной кобуры пистолет.
– У чехов такая же херня – в лицо тебе смотрят, глазами вращают, на мозг давят и прогоны гнилые. Про горло резать, пилой пилить… Видишь именной "Стечкин"? – Мне его Рогожкин, командующий внутренними войсками, вручил. Примерно за такую же хрень в Ножай-Юрте мы тогда пятерых завалили. За пару минут. Я прижал палец к губам и обвёл рукой стены – наверняка прослушивается. Серёга отмахнулся.
– …Как гранату в жопу всунешь чеху, так он сразу перестаёт глазами крутить, разговаривает спокойно, вежливо. Бараны, бля. Хорошая пословица была – "Чувствуешь только гранату в жопе, а всё остальное – ощущаешь".
Не очкуй, Алик. Пусть только дёрнутся – полкишлака переложу, у Аюпа этого яйца как горох маш станут.
– Фасоль.
– Чего?
– "Маш" – это фасоль. А горох – это "нут"…
– A-а… Ты это… поспи давай, – сказал Серёга.
– Я уезжаю. Ты как хочешь, а я – уезжаю.
– Прекрати, слушай. Ну, что ты, в самом деле? Что тебе до их местных разборок?
– Я уезжаю! Ты что – не понимаешь?! Здесь людей в землю живьём закапывают, а ты… ты… Ты понимаешь вообще?…
– Да как ты поедешь? Мы ж сумму оговорили, у меня денег-то мало, тогда карту оставь свою, я сам всё решу.
– Нет. Не оставлю. Я уезжаю. И тебе надо уезжать. Собирайся, пойдём! Я пошёл на автовокзал!
– Ну, нельзя же так, Алик! Ну что ты меня подставляешь? Что ты творишь?!
– Я уезжаю!
– Блядь, ну и очкун ты! Так нельзя, Алик, что за детский сад, бля. Так дела не делаются. Ладно, давай всё-таки ухо защемим минуток на двести, всю ночь не спали, меня развезло чего-то. Встанем, поговорим. Сейчас поругаемся только. Решишь уехать – езжай.
* * *
На автовокзале стоял новенький китайский автобус и несколько бомбил.
– Доюомент! – потребовал широкомордый водитель автобуса.
Я протянул паспорт.
– Нет. Доюомент хукумат давать, потом ехать.
– Какой ещё "доюомент"? – рявкнул Серёга. – Мы сюда без всякого доюомента приехали!
– Доюомент! – крикнул водитель и тронул с места, закрывая двери.
– Какой?!.. Какой ещё документ! – закричал я. – Вы не имеете права! Это незаконно!
– Дуру не гони, – сказал Серёга, – ты, что – Немцов, что ли? Ладно, не суетись. Пойдём.
Мы подошли к бомбилам.
– В Душанбе.
– Доюомент есть? – спросил таджик с прокалённым на солнце лицом, и такими же отожжёнными руками. От кистей до локтей их покрывала сетка толстых перекрученных вен. Как сплетённые верёвки мясного фарша.
– Слушай, какой документ? Мы из Душанбе приехали за двести баксов. Я тебе триста даю, – сказал Серёга.
– Доюомент нет – нельзя ехать, – сказал Венозный. Он смотрел на Серёгу без всякого выражения на лице, нашего предложения он, похоже, не слышал.
– Эй, кто поедет?! – обратился Серёга к остальным. – Душанбе – пятьсот баксов!
Люди стояли молча. Я пытался поймать чей-то взгляд, не смог. Таксисты не отводили взглядов, не отворачивались, не мигали.
Смотрели сквозь нас, время от времени сплёвывали тягучей серо-зелёной слюной, невидящие глаза казались мутно-белыми бельмами.
Заходящее солнце, длинные тени от жутких плоских стен автовокзала, серо-зелёный узор плевков на асфальте. Пересохшие, как рыбья чешуя, глаза тускло поблёскивают с пустых морщинистых лиц.
С пустых, как яичная скорлупа, как смятые бинты.
…Как смятые гнойные бинты на полу безлюдного больничного коридора. Кафель отбит, мёртвый свет люминесцентных трубок. Трубки ритмично щёлкают, вспыхивают и гаснут. Пустой коридор, пыльные двери. Шорох в замке, металлическое шуршанье ручки, длинный скрип петель. Вздрагиваю, оборачиваюсь, никого. Все двери закрыты. Высохшие гнойные бинты в прерывистом бело-зелёном свете, шуршанье за дверью.
Когда я видел этот сон?
В детстве? Месяц назад?
В самолёте?
Или сон – всё, что я вижу сейчас?..
Из наступающих сумерек визгливо захохотал-замяукал какой-то зверь, ему в ответ проскрипела незнакомая птица. Протяжно, как ржавая дверная петля.
Так, наверное, кричала птица Сирин. Или Гамаюн.
Я схватил Серёгу за руку.
– Серёж… Пойдём пешком. Спустимся в долину, там найдём кого-нибудь. Пойдём, пожалуйста, Серёж! Я тебя прошу, пойдём.
– Ночью по горной дороге? Прогулочка – как в жопу улочка. Прогулка – я ебу, какая… Шакалы вон орут как. Тебя одного не отпустишь, я идти не могу, дела не сделал. Не знаю. Давай в чайхану зайдём, подумаем, – Сергей помотал головой.
На автобусный круг влетел белый "Круизёр" Аюпа, крутанулся, затормозил.
Выскочил Костистый водитель, перебросился парой слов с бомбилами, побежал за нами.
– Какой проблема? Гостевой-хана сказал – вы ушёл. Уехать надо? Теперь нельзя уехать, доюомент хукумат надо получать. Погранзона здесь. Без доюомент нельзя. Строго, очень строго.
Костистый набрал номер, быстро, с уважительными интонациями, заговорил по мобильному. Покивал, выключил телефон.
– Аюп-муаллим сказал: хотите уехать, завтра утром будет доюомент, уедете. Никакой проблема. Завтра. Теперь хукумат закрыт. От себя говору – Аюп-муаллим немножко огорчил.
Аюп-муаллим сказал: если дела не хотите делать, надо сказать, сидеть, покушать, потом ехать. Вы – гость, зачем уехать, ничего не сказать? Немножко огорчил Аюп-муаллим. Не надо не сказать.
Аюп-муаллим сказал: уехать или не уехать, всё равно. Теперь надо отдыхать, чтоб хороший вечер, вы – гость. Отвезу вас в наш луччий ночной место, там вино, музыка, женчин.
– Ночной клуб Фирюзабада? – ухмыльнулся Серёга.
– Клуб, клуб, – закивал Костистый. – Поехали. Вино, музыка, курить, молодой женчин… кто хотели – мальчики молодой тоже есть разный.
– Не-е, мы старые люди, – сказал Серёга. – Нам с девочками-то дай бог справиться. Поехали.
– Ты что, Серёг?! Сами в петлю лезем!…
– Не залупайся, – шепнул он мне. – Только не залупайся. Разберёмся.
Мы сели в машину. По салону металась огромная сине-зелёная мясная муха. Толкалась в окна – как будто по стеклу выстукивали согнутым пальцем – отскакивала, носилась, нарезая десятки беспорядочных петель. Казалось, в автомобиль ворвался целый мушиный рой.
– Так что, отец? – обратился Сергей к водителю. – Кипит в городе ночная жизнь? Девки-то русские или местные?
– Разный, разный, – сказал Костистый. Покосившись, резко выбросил вбок левую руку, схватил на лету муху, растёр, открыл окно, выбросил, вытащил из пачки влажную салфетку, вытер ладонь. Использованную салфетку сложил и убрал в пакетик под сиденье.
– Ты понимаешь, с одной стороны, хочется поработать с местными кадрами, а с другой – я ж на фарси не секу. Как объясняться-то?
– Никакой проблема. Женьчин не говорит много.
Говорит: "Бале!" – "Да".
Говорит: "Ал/батта!" – "Конечно".
Говорит: "Афьюн!" – "Опиум".
– Вот бы наших так выучить, Алька! – Серёга захохотал.
– Ты говорить: "Занон!" – значит, ты хочешь женьчин, не мальчик. Ты говорить: "Лабон!" – "Губы"…
– Какие именно губы? – вставил Серёга.
– Ты можечь женьчин говорить, когда всё хоп, всё хорошо: "Ман тул нохс метином". Значит: "Я тебъя лъублу", – и Костистый залился тонким визгливым смехом.
Серёга захохотал в ответ.
– Весёлый паренёк наш водитель, – шепнул мне Серёга, – этот точно мальчиков к себе таскает. А потом этих мальчиков – в суп хуйнут… с горохом нут.
* * *
В "ночном месте" стояли низкие столики, вокруг столиков – ковры и подушки. Сладковатый дым тянулся слоями под древние, в мелких дырках – как пемза – балки потолка, из-за столиков местные мазали нас тяжелыми мутными взглядами. И "Фабрика звёзд" – "Я тебя любила, Только я забыла, Как меня сгубила.."
– Сначала терьяка пожуйте, мальчики, – сказала Лиля.
Лиля – это моя. Сидит вполоборота ко мне, откинувшись на подушки. Как и все женщины здесь – в шароварах. Большой рот, тёмные волосы, зелёные глаза. Мать – таджичка, отец – русский солдат. В смысле – Неизвестный Солдат.
– Терьяк – это что? – спросил я.
На коленях у меня лежали Лилины ноги в ременных сандалиях. Узкие щиколотки, высокий подъём, лак на ногтях бело-розовый. Как цветущий миндаль.
Она двигала ступнями влево-вправо, то поднимая выше, то опуская обратно на мои колени. В паху у меня ритмично бухал пульс, я ёрзал, пытаясь смягчить раскалённое напряжение в низу живота.
– Терьяк – это хорошая вещь… с мёдом и вином мешают…
– Что – "мешают"?
– Афьюн. Знаете, что такое афьюн?
– Знаем. Не, я лучше курну, – сказал Серёга, обнимая тощую высокую таджичку с огромными глазами, – старого пса новым фокусам не учат.
– Чуть-чуть… вам понравится, – состроила Лиля гримаску.
После терьяка мы курнули приготовленные косяки, потом Тощая принесла Серёге древнюю просмолённую трубку с костяными накладками по бокам, чуть ли не полуметровую, с чашкой на конце… какие-то булавки, маленькую лампу с лепестком-огоньком, поколдовала, из трубки потёк тяжёлый дымок.
Серёга вдохнул, повозил губами и закатил глаза.
– Алик… Это кейф. Через "е". Это настоящий кейф, Алик. Остаюсь в Фирюзабаде, устроюсь охранником в чайхану. Остаюсь.
– Смотри, накоддуечь, – сказала Тощая. – Этот трубка – старый. Говорят, он волчебный, исполняет желания.
– Где здесь кабинеты у вас, – подмигнул Сергей, – пойдём, исполним пару желаний. А может, моей мясной трубки даже на три хватит.
– Покури, покури, – Тощая забралась к Серёге под рубашку, гладила по груди и животу, целовала в шею. – Покури и пойдём.
– Алик. Не забывай. Алик?!.. Всё помнишь? Следи за собой. Будь осторожен.
Я кивнул.
– Ты сам-то не забывай.
– Не плачьте, сердце раня, – напевал Серёга, спускаясь с Тощей по деревянной лестнице. – Следи-и за собой. Будь осторожен…
– …Дай мне три тысячи, – прошептала в ухо Лиля, когда они ушли. Дым над нашими головами медленно шевелился, распадался на протоки и течения, втягивался под балки.
– Пожалуйста, – ответил я и протянул ей три тысячерублёвых купюры.
– Долларов. Три тысячи долларов.
– Не маловато? Может, десять сразу? – я сразу напрягся, жар в паху рассеялся. Хоть я по Серёгиному указанию и убрал кредитку под стельку ботинка, оставив в карманах только мелочь – наши рубли и долларов двести в переводе на местные сомони, но всё равно – не люблю я таких напрягов.
– Дай. Мне нужно. В Россию уеду отсюда. Тебе они всё равно ни к чему.
– В смысле?! – я оттолкнулся от подушек, выпрямился. – Что значит – "ни к чему"?!
Лиля смотрела сквозь меня. Я вдруг вспомнил пустые пересохшие глазницы таксистов на автовокзале.
– Что значит – "ни к чему"? Что это значит? Что?!
Я почти кричал, Лиля смотрела мимо. Никто из местных не поднял глаз, не повернулся на мой крик.
– Ладно, забей. Я пошутила.
– Пошутила?!
– Ал/батта. Пошутила. Забей. Сейчас тебе сделаю "хаома".
– Это что?
– То же, что и терьяк, но ещё разведённое кое с чем. Меня мама учила, это древнее, очень древнее питьё. Сейчас никто почти уже не знает, что такое настоящая "хаома". Нужно травы в определённые дни собирать, пять минут до восхода солнца, желёзки бабочек с нектаром… много чего… шестьдесят частей в "хаоме"…
Лиля вытащила из-за пазухи глиняную бутылочку, вылила в пиалу белёсую жидкость, размешала в ней терьяк с блюдца.
– Сначала ты. – Боишься? – усмехнулась Лиля и отпила из пиалы. – Пожалуйста. Но на женщин "хаома" всё равно не действует. Успокоился? Только много не пей сразу. Чуть-чуть, на язык.
Я пригубил.
Дым медленно окрасился в бело-розовый цвет, на нём выросли листья, цветы, крупные красные гроздья. Лилины миндалевидные глаза приблизились ко мне вплотную, она одним движением, как занавеску, сняла с себя одежду, прошла сквозь мою кожу, оказалась внутри – как в душевой кабине – и уже изнутри, словно перчатку, натянула член себе на руку.
Собственный стон я услышал одновременно изнутри и снаружи. Я целовал её пальцы изнутри и хватал свой член снаружи.
Хватал и не мог схватить под горами песка. Член вырос на полметра, на метр… гудел, трясся, разрывался от бешеных потоков крови, но сверху сыпался и сыпался песок, давил… пальцы Лили внутри раздвигались всё шире и шире, наслаждение перетекало в боль и обратно, как горячий горный воздух… я плавал в розовом мареве под потолком, я весь превратился в дым и дым наполнил всего меня, я тянул и тянул вниз свою полупрозрачную дымную бесконечно длинную руку, расстегнул молнию, оттуда хлынул раскалённый песок.
Я разгребал песок, я хотел докопаться до Лилиной руки, моя ладонь уже чувствовала её пальцы сквозь тончайшую кожу члена… сквозь полупрозрачную шелуху, как на стволе чинары…
– Пойдём вниз? – сказала Лиля, куснув меня за мочку уха. Другая Лиля, не та, которая была у меня внутри. – Смотри, как я умею.
Она взяла со стола длинный – чуть короче бутылки – огурец и сжала его губами. Втянув щёки и оттопырив низ подбородка – как пеликан – она сантиметр за сантиметром погрузила огурец себе в рот. Снаружи осталось сантиметров пятнадцать, Лиля держала огурец за самый кончик. Её язык желобком вытянулся снизу, она ещё подтолкнула огурец, и он оказался целиком внутри.
Кроме маленького кончика у неё в пальцах.
Горло и подбородок оттянулись книзу уродливым зобом, щёки запали, девушка стала похожа на средневекового кастрата.
Лиля дёрнулась в рвотном спазме, сдержалась, приблизила своё лицо ко мне и медленно извлекла тридцатисантиметровый огурец наружу.
– Хочешь? – спросила она.
Не дожидаясь ответа, поднесла покрытый вязкой слизью огурец к моим губам и мягко надавила. Мой рот раскрылся, она надавила ещё. Я смотрел в её глаза, чувствовал сладковатый вкус Лилиной слюны, твёрдую огуречную корку, горечь содержимого её желудка, толкнувшегося наружу. Я не чувствовал своего тела, кости размякли, волны слепой крови прорвали сосуды и затопили мозг.
– Пойдём Пойдём вниз, я тебе так же ртом сделаю. Хочешь? – сказала Лиля и положила руку мне на живот.
Внизу на дощатом помосте лежали ковры, подушки и несколько одеял, мебели, кроме сундука у стены, никакой. Грубые шерстяные одеяла напоминали лошадиные попоны. Хотя я никогда в жизни не видел лошадиных попон, но представлял их по книжкам именно такими – плотными, с торчащими волосьями, в складках и рельефных наплывах. Как раскатанные-расплющенные валенки, короче.
Лиля опустилась на ковёр, притянула меня к себе и прижалась губами к губам. Лилин тяжёлый язык заполнил мой рот целиком, я задохнулся. Задохнулся её языком, глазами напротив, розовым дымом в голове. Она отстранилась именно тогда, когда в моих лёгких кончился воздух.
– Глотни ещё "хаома". Не бойся, второй глоток не такой сильный.
Я глотнул и потерял вес. Лёгкий и прозрачный, я парил над полом, Лиля снимала с меня одежду, стягивала обувь. Провела рукой от подбородка до низа живота, уложила на пол и, встав на коленки, принялась закатывать меня в ковёр.
– Так делали в Персии… шахам и эмирам… я всё сделаю для тебя… а ты – для меня… да?., да?
Я кивнул. Голова вращалась, перед глазами мелькали потолок, стены, пол… потолок, стены, пол… пол, стены, потолок.
Тело исчезло, мысли испарились. Я стал звонким глиняным кувшинчиком, только вместо "хаома" меня до краев заполнял розовый дым.
Ковёр вместе со мной сделал четыре оборота и остановился, снаружи оставалась одна голова.
Лиля села на корточки у моей головы, её сандалии почти касались висков.
Погладила мне шею, обвела двумя пальцами уши… снаружи… внутри, потрогала губы, легко прикоснулась к щекам.
Прозрачность и невесомость исчезла, я рвался к ней всем телом, но в плотной трубе ковра не мог даже шевельнуться. Член тёрся уздечкой о шершавое плетение, порхающие Лилины пальчики прожигали меня насквозь, я мычал и дёргался.
Напрасно.
Вдруг внизу, под ковром, я услышал царапанье и писк.
– Что это?!
– Да что ты так?… Подумаешь, крысы. Их здесь полно, но они внизу все, наружу никогда не выйдут. Тихо, тихо…
Меня окатила ледяная волна. Голова снаружи… и неподвижное беззащитное тело.
И крысы.
Подбираются, чувствуют беспомощность, принюхиваются. Вытягиваются вперёд, приплющиваются, толкаются лапами, протискиваются в горловину ковра вдоль моих ног. Я чувствую их лапки, их острые коготки, их тесное ввинчивающееся движение вдоль моего тела выше, выше. Надкусывают кожу, отдёргивают лоскуты в сторону, прогрызаются внутрь живота, лезут в кишки, расцарапывая когтями ход пошире, тонко пищат, рвут зубами живую, пульсирующую печень, желудок, опускаются ниже, к бёдрам…
– Пусти!.. Раскрути! Отпусти!.. Ковёр! – задыхаясь, я мотал головой, выламывая шею. – Пусти!.. Пусти!!! – Ну что ты, что ты… Сейчас, сейчас… – Лиля быстро раскрутила ковёр, погладила меня по голове, вытащила из сундука банку с серым порошком, сыпанула горсть под дощатый настил, там, где кончались ковры. Царапанье мгновенно прекратилось, писк стих.
– Всё, всё. Их больше не будет. – Лиля утёрла мне пот со лба, поднесла к губам кувшинчик с хаомой и быстро наклонила.