Он бесшумно стал искать свои вещи в хаосе раскиданных по комнате предметов. Несколько раз под руки ему попадалась все та же Ленина зажигалка, которую он теперь знал хорошо; на столе, под перчатками, он нашел сумку, из раскрывшегося бока которой торчала пачка сотенных бумажек. Он стал одеваться, Лена все спала. Она шевельнула ногой под одеялом, словно снился ей бег или видела она себя оленем. Он разложил по карманам выпавшие карандаш, карманную книжку, гребешок, он стоял совсем готовый. Солнце все светлее, все ярче прорезало штору. Саша подошел к кровати.
Он обеими руками повернул к себе сонную голову Лены, она открыла глаза. Медленно, словно следя за невидимой радугой, она обвела комнату сонным взором и вдруг встрепенулась:
- Вы одеты? Вы уходите? Как же я ничего не слышала?
Он молчал, не сводя с нее глаз.
- Который час? Уходите скорее, что о вас дома подумают!
- А о вас разве нет?
- Обо мне никогда никто не думает.
Он сел к ней на постель.
- Десятый час. А вы останетесь?
- Да, я останусь.
- На весь день?
- Во всяком случае до завтрака.
Он понял, что невозможно заставить ее уйти вместе с ним, что она по-прежнему будет делать все, что захочет.
- Вы меня больше не любите? - спросил он, зная, что это неправда, но его тянуло непременно задать этот вопрос.
- Какие вы глупости спрашиваете! Вам не стыдно?.. А вы? - спросила она внезапно, ища его глаза.
Он трогал ее колкие короткие волосы, все отстраняя их от высокого влажного лба.
- Уходите, право, пора, - сказала она строго, - я напишу вам, когда можно будет опять прийти.
- Сюда?
На этот раз она быстро окинула взглядом комнату.
- Да, сюда.
"Надо идти, надо идти, Иван не ложится, Бог знает, что будет", - твердил себе Саша.
- О вас беспокоятся, - сказала она, - уходите, это неразумно.
Но, говоря так, она все держала его за руку, пока внезапно не выпустила и сама не отодвинулась.
- Прощайте, уже, наверное, скоро десять. Пока вы доедете…
Он вскочил, еще раз взглянул на нее, плечо ей перерезала белая атласная лента рубашки. И вдруг он вышел в переднюю и оттуда, схватил пальто, - на лестницу, хлопнул дверью с тугим замком и помчался вниз, вдоль перил, делая все ту же спираль вокруг клетки лифта. Он пробежал мимо двери швейцарской, едва не вбежал в громадное зеркало и выскочил на улицу, всю в солнце, в голубых лужах, в которых лежало и томилось небо, в прозрачный воздух солнечного дня.
Он пошел по белым плитам тротуара, в сторону, как ему показалось, наибольшего движения. Он был в чаду. Что это была за улица? А номер дома? Он бросился назад, чтобы еще раз увидеть и заметить парадную дверь, откуда только что вышел, но он уже отошел от нее и не помнил, сколько приблизительно сделал шагов - сто пятьдесят, сто или только пятьдесят? Двери все были одинаковые, дома стояли одинаковые тоже: в номере семнадцатом он увидел пальму - ему показалось, что пальмы на лестнице не было; в номере девятнадцатом лифт был по левую сторону от входа - но он уже ничего не мог вспомнить; а в двадцать первом на пороге стояла женщина и колотила коврик, и он не останавливаясь повернул назад.
Название улицы он прочел на углу - оно было ему незнакомо, но что было ему до улицы, когда он в своем безумии даже не заметил номера дома? Теперь эта квартира потеряна, он не сможет найти ее, он не знает, на чье она имя, и если Лена не захочет, он никогда уже не вернется туда. "Как странно, - подумал он в раздражении на себя, - словно ее и не было! Словно и не было этой ночи, этого утра!"
Ему пришлось идти пешком довольно долго, пока он, наконец, вышел на довольно просторную, обсаженную деревьями площадь. Он опять почувствовал себя в чужом городе - он никогда не был здесь и не знал этих мест; шел автобус, на котором можно было доехать до Северного вокзала. А солнце все ярче и ярче сверкало на металлических частях автомобилей; попадая в стекло, луч сам вдруг на короткий миг делался солнцем, и освещал все вокруг себя, и слепил. Саша стоял на углу, мимо него сновали люди; яблоки, поздний виноград выбегали из высокооконного гастрономического магазина на тротуар, к его ногам. И вдруг душное воспоминание пронзило его: запах апельсинной корки, запрокинутое бледное лицо, японское что-то в скулах. Там все еще лежала она, в тихом сумраке седьмого этажа, который, как только она встанет и откроет окна, пропадет навеки. Она лежала там, одна, он оставил ее с горячими плечами, охваченными прохладными лентами, и никто в целом мире не знал, что она любила его, что она была его, что она привела его туда, под желтый портрет, и была с ним счастлива. И ростбиф, и краны в ванной, и пейзаж в коридоре (художник-то, верно, был не из важных!), всё, всё прошло расплавленным оловом в его памяти, и широкая, не очень мягкая низкая кровать, и одеяло, совсем новое, легкое и теплое, и то, как под утро, когда он внезапно проснулся, по потолку прошли какие-то светы - откуда и куда? - или это только так показалось? Все это было, было, пятью чувствами он испытал эту действительность, а сейчас не было ничего, и не осталось даже адреса, даже имени. И любой прохожий может подойти и сказать: "Молодой человек, все это вы выдумали; молодой человек, вы ошибаетесь".
Было десять часов, когда он открыл дверь своей комнаты. Иван сидел на постели и хмуро смотрел на него, было ясно, что он все-таки спал, но спал чутко, проснулся от Сашиных шагов и теперь хотел уверить себя и его, что и не думал спать.
- В другой раз предупреждай о посещении тобой домов терпимости, - сказал Иван сердито, - чтобы пункт первый - мне не беспокоиться и пункт второй - не тратиться на розыски.
Это было обычное Иваново изречение, во многих случаях уже сказанное, Саша слегка улыбнулся, но раздражение вдруг появилось у него к Ивану и к его словам, откуда и почему - он сам не понял.
- Опять же дома терпимости, - продолжал Иван, почесывая спину, - не обязательно заваливаться спать до утра; ну часок, ну два, ну три - что это, в самом деле, за обломовщина, непременно оставаться на ночь!
Он говорил это и сам не верил ни одному своему слову; ему не хватало воображения представить себе Сашину ночь, и в глубине души он представлял ее себе совершенно невинно.
Он тянул одеяло к лицу; и Саша видел плоские черные ногти, которые уже ничем нельзя было отмыть, и ему показалось невероятным, что в эту же постель, на эти же простыни ляжет он сегодня вечером, он, которого обнимала Лена. С чувством внезапной брезгливости смотрел он на сероватую, сальную наволочку, о которую терся щекой Иван и в которую сегодня ночью он сам будет смеяться и плакать. Он стоял с опущенными руками и смотрел на брошенные на стол, на книги и бумаги, подштанники - стул был занят пиджачной парой, газетой и сапожной щеткой, и ему стало тошно, тошно и грустно. Иван уже спал - ни солнце в небе, ни ослепительный день не могли заставить его не спать. И тогда Саша почувствовал, что готов бежать отсюда куда угодно, чтобы только не видеть спящего Ивана.
В этом желании присутствовала причинявшая сладкую муку мысль о Лене. "А она все там", - повторил он в десятый раз. Он не мог больше оставаться в этой полутемной, прокуренной комнате, ему хотелось бежать по улице, сходить с ума на народе. Он вынул бумажник, денег было немного. Тогда, уверившись, что Иван спит, он подошел к его куртке, опустил руку во внутренний карман и вытянул двумя пальцами, бесшумно и осторожно, пятьдесят франков. Это было как облегчение, как глубокий вздох после усилия, как сон после жарких часов бессонницы. Саша вышел.
Он сам не знал, куда и зачем он пойдет. Он чувствовал себя легким, здоровым, уверенным в себе. Какие-то бесы размножались в нем с необъяснимой быстротой. "Надо бы послать цветов моей любовнице", - сказал он себе и удивился весело и нагло звучащему слову. Сперва это желание тщеславием своим было ему неприятно, ему показалось, что он куда-то летит и надо бы сделать усилие - остановиться. Но цветочный магазин попался ему на глаза тотчас же, словно везло ему в это утро особенно. Он зашел и стал выбирать цветы, сам не зная, на чем остановиться, - в первый раз в жизни был он в цветочном магазине. Барышня с дурным цветом лица и широким задом все попадалась ему под ноги, и ее кислые советы раздражали его. Все было дорого, у роз был истасканный, вялый вид, гвоздика выглядела бедно. Саша пожал плечами, смутясь, сделал такое лицо, будто сожалеет о том, что не туда попал, и вышел. В черном стекле двери он увидел, что дурно выглядит и небрит, и решил зайти в парикмахерскую.
Когда он вышел, напудренный, с приставшими к мочкам волосами, было половина двенадцатого, и он вспомнил, что идет к Андрею завтракать, об этом было условлено два дня тому назад. Впервые в жизни ему захотелось, чтобы свидание с Андреем было уже позади: Андрей, столько раз смотревший ему в душу, превратился в Сашином воображении в какого-то соглядатая, будто наперекор его желанию подсматривал Андрей за ним, будто Саша не шел первый к нему с каждым пустяком, с каждой мелочью. Мысль о том, что и сегодня Андрей по-своему, по-особенному взглянет на него и придется отражать эту назойливость, наполнила его неприятным чувством. Но в неожиданно предстоящем поединке было и утешительное: можно будет показать свое искусство притворяться когда надо, уметь быть не таким простым, как это было до сих пор, и самого дорогого человека не пожалеть, обдав его, когда надо, холодом.
Он позвонил. Татьяна Васильевна открыла ему и велела вытереть ноги. "Да сегодня сухо!" - сказал он. "Да, но вчера был дождь, - ответила она, - я ходила на рынок, я знаю, все мостовые в лужах". Она сказала Саше, что сегодня телячьи котлеты и компот, что Женечка Шиловская тоже придет и что Михаил Сергеевич еще не вернулся от больных.
- Что это ты так смотришь на меня? - сказал Андрей. - У тебя какие-нибудь неприятности?
- Наоборот. Никаких неприятностей.
- А вид такой, будто на душе неважно. Может быть, простужен?
- Нисколько не простужен. Лицо как лицо. - Андрей опять взглянул на него, Андрей теперь стал какой-то дотошный.
- Женя придет, - сказал он, - она тебя видеть хочет, говорит, что ты нелюдимый, к ним не ходишь.
- Я заходил вчера вечером, - сказал Саша старательно, - ее дома не было.
- А! Что же не сказал? Она вчера у родных была, а я, знаешь, работал. Я бы тебя предупредил.
- Посидел часок с Леной.
- Слушай: говорят, она тебе нравится?
- Кто говорит?
- Не знаю, не помню. Ты смотри, осторожнее.
- Почему осторожнее? Она мне не нравится, Женя твоя лучше.
- Осторожнее оттого, что она женщина, знаешь ли, несколько другая, чем ты. Закрутит так, что покой потеряешь.
- Ну, разве она может?
- Может. Были случаи.
- Что ты говоришь?
- Я говорю, что были такие случаи.
Саша почувствовал, как стынут у него лоб и щеки, мороз дернул его от затылка по хребту. "Ах вот как, уж и репутация известная!" - подумал он злобно. Зуд любопытства чуть было не толкнул его задать Андрею вопросы касательно прошлого Лены. Он прошелся по комнате.
- Посмотри, - сказал Андрей, - вчера на набережной купил потрепанного Брантома, может быть, дифтеритный, гляди, какой драный! Сто франков дал.
Саша провел рукой по старому переплету.
- Жене подарю. Смешно?
Саша криво улыбнулся.
- Отчего же, дари… Она каждый день к тебе приходит?
- Нет, бывает, что и я к ней хожу, только редко. Знаешь, Миля, сестра ее, забавная очень, на зайца похожа.
Андрей встал, ему показалось, что в прихожей позвонили.
- Прости, - сказал он и выбежал. Саша остался один.
Он был подле этих книг, подле всей этой жизни, которую еще недавно делил с Андреем. Случилось что-то, что вдруг вырвало его отсюда, поставило насмешливым, недобрым судьей над нею. В нем произошло что-то, чему он не мог найти объяснения. "А она все там, - опять прошло в его мозгу, - там, там, одна, оделась, тоже будет завтракать. Свет в окне, комната днем, верно, кажется меньше, вода шумит, тепло". Воспоминание это раздражало его - в нем было тоскливое торжество. Он постарался приглушить его, чувствуя, что оно может в любую минуту обратиться в чудовищный, все заслоняющий собой вывод, после которого дальнейшее будет в постоянной от этого вывода зависимости. Он сжал руки, напряг всю волю, чтобы только не докатиться до пугающей, уже нашедшей смутные очертания мысли.
- Здравствуйте, - сказала Женя входя. - Я думала, мы с вами будем чаще встречаться. Почему вы прячетесь от меня?
Он взглянул на нее. Она не была похожа на Лену, у нее было очень живое, почти некрасивое лицо; он заметил еще при первой встрече, что разница лет между ними казалась большей. И все-таки было в ней что-то, что сейчас просквозило Леной, какое-то общее семейное сходство, в цвете кожи, в неуловимом движении губ и глаз, дополняющее и объясняющее Саше внешность самой Лены. От этого пойманного расплывчатого сходства ему стало радостно. "Не похожа, а кровь одна, - мелькнуло в его мыслях. - И у нас с Иваном сходства нет, а для посторонних тоже, может быть, мелькает". И сразу неприятно стало думать, что Иван кому-то может дополнить и объяснить его.
И вдруг вырвалось то, с чем он все это время боролся, то, что он так упорно удерживал, вырвалось, сверкнуло и осветило все: гордая радость, что Лена сама отдала ему себя, сама увезла его, сама выбрала его. Не надо было ни желать, ни бороться - желать и бороться оставалось ей, - на его долю выпадало соглашаться или не соглашаться.
Все упростилось до чрезвычайности, и легкость наступила после того, как он увидел последствия Лениной любви к нему. Он почувствовал такое блаженство утешенного самолюбия, что вся его любовь или то, что называл он любовью, вдруг померкло и осталось одно сладко сверлящее душу упоение собой.
"Что я? Кто я? Нищий, с матерью позорного поведения, с братом, работающим на чаевых, с Катериной, глупой и провинциальной, с будущим, навязанным мне; сослепу за кем-то куда-то идущий, с ничтожной жизнью и всегдашней завистью в сердце", - крепло в нем, пока он выходил в столовую и усаживался за стол, где над бутылкой кислого вина хлопотал Михаил Сергеевич, красноносый, седой, с сильным запахом травянистого перегара из-под мышек и изо рта. Здесь Саша считался когда-то сыном, в давние времена лицея и экзаменов; протертые кресла, кисти портьер, вышитые салфеточки почему-то всегда казались ему немного российскими; Татьяна Васильевна, сухопарая, желтая от печени, безбровая, сидела напротив него и называла его Сашенькой; и вот среди них, здесь же, за столом, появилась эта Женя, бессмысленно напоминающая ту, другую, второю нитью связывающая его с Леной, нитью безыскусственной, завязанной не по его воле. Здесь была она, которую он видел теперь совсем близко, оттого что никто ее не стеснялся и никто не занимал ее, она была здесь в еще новой, но уже прочной слитности с Андреем. "И когда это успела она приучить к себе и привыкнуть сама?" - подумал Саша. Лицо ее было свежо, воротник и рукавчики платья ослепительны, а под подбородком была заколота брошка, витая старая брошь Татьяны Васильевны.
Разговор шел о кольцах, на которых внутри должны быть выгравированы имена, о том, что за Аустерлицким мостом выловили на рассвете труп молодого мужчины.
- Да, да, - говорил Саша, - конечно, кольца и имена на них, а мне нужно в библиотеку к двум часам, ну хотя бы к половине третьего.
Он все время чувствовал запах, шедший от Михаила Сергеевича, и удивлялся, что Женя его не чувствует - если бы чувствовала, наверное, не сидела бы с ним рядом и, может быть, перестала бы приходить: ведь Михаил Сергеевич тоже по-своему дополняет Андрея. Он скользнул взглядом по лицам, но раздражение не убавилось, раздражение на все, что он видел вокруг себя. "Ну хорошо, а засаленную грудь прислуги не может она не видеть! Не может же не сравнить мысленно ту, в наколке, на каблучках, с этой бабехой". Он изнемогал от мелочей, которые внезапно полезли ему в голову и грозились испакостить и заполнить все, что он думает, что он чувствует.
"Расставили сети, поймали богатую невесту, - думал он, прислушиваясь к голосу Татьяны Васильевны, - а я вот… - ему стало стыдно, но он превозмог это чувство, - никого не ловил, меня ловили. Небось за Андреем так не бегали, писем ему не писали, не отдавались ему в третий вечер знакомства".
"Боже мой, о чем, о чем я думаю! Ведь это отвратительно. Хоть бы уйти скорее… А Андрей красавец, не то что я, и дом приличный".
- Так как же, Саша, - говорил Михаил Сергеевич, - нравится вам моя будущая невестка или нет? Между бровями - три сантиметра, от подбородка до углов рта по пяти с половиной. По-моему, хороша.
Женя смеялась.
- Посмотрим, какова будет ваша жена. Уверен, что вы еще лет десять не женитесь, а потом раздобудете себе пятнадцатилетнюю - вы такой, ей-Богу! Сперва побеждать ее года два будете, а потом она вас под башмак возьмет.
- Обидно вас слушать, Михаил Сергеевич.
- А вы не слушайте. Возьмите компоту.
- Не хочу вашего компоту. Это раньше такое возможно было.
- Э! Не говорите. Все - по-прежнему. В этой области перемен не бывает.
- Вы просто не следите. Раньше два года - пустяки были, а сейчас от всякой женщины чего угодно в неделю добиться можно.
Михаил Сергеевич взглянул на Татьяну Васильевну и поднял брови.
- Вот так победчик, ай-ай-ай! Можно подумать, что кроме уличных женщин других не видел.
Саша поймал под ноготь холодную крошку, как блоху.
- Это раньше было, - сказал он бесстрастным голосом, - разбирали, кто уличная, а кто не уличная, а сейчас разница почти стерлась.
- Почти? - переспросил Андрей, краснея.
- Оставим это, - сказала Женя. - Он прав, не надо спорить.
Саша сдержался, чтобы не ответить ей.
- Вы все-таки, милый, слишком, - сказал Михаил Сергеевич, - женщины и теперь есть такие, которых уважать приятно. - И он опять выразительно посмотрел на Татьяну Васильевну. Саша спокойно поднял глаза.
- Среди ваших пациенток вы таких видали?
Михаил Сергеевич моргнул ему на Женю, но Саша сейчас же отвел глаза: он не хотел понимать никаких намеков.
После завтрака он решил, что надо посидеть хотя бы полчаса, несмотря на то что ему очень хотелось уйти и было тяжело встречаться глазами с Андреем. В этом доме, где им никогда не соблюдались светские приличия - сначала он был слишком мал для них, а потом ему в голову не приходило, что это кому-нибудь нужно, - он решил, что уйти сегодня сразу после завтрака невозможно. Эта пустая мысль была лишь бессознательным следствием той отчужденности, которую ему здесь сегодня пришлось испытать; ему казалось, что он это делает из-за Жени. Скука была написана на его лице, текла в его молчании; Женя продолжала смотреть на него с любопытством и вполголоса переговаривалась с Андреем, сидя у него на кровати; Андрею было неловко, он старался не обращаться к Саше, но все время чувствовал его стеснительное присутствие. Прощаясь с ним в прихожей, он спросил с укором: "В чем, собственно, дело? Что за перемена?" На что Саша ответил - слова сорвались у него с языка, он не успел поразмыслить над ними, - что перемена не в нем, а в самом Андрее, что это всем давно ясно; и он предательски показал глазами в направлении комнаты, где сидела Женя.