"Когда стояла у подножья…"
Когда стояла у подножья
Горы, что называют "Жизнь",
Не очень верилось, что можно
К ее вершине вознестись.
Но пройдено уже две трети,
И если доберусь туда,
Где путникам усталым светит
В лицо вечерняя звезда,
То с этой высоты спокойно
И грустно оглянусь назад:
- Ну, вот и кончились все войны,
Готовься к отдыху, солдат!..
"Из последних траншей сорок пятого года…"
Из последних траншей
Сорок пятого года
Я в грядущие
Вдруг загляделась года -
Кто из юных пророков
Стрелкового взвода
Мог представить,
Какими мы будем тогда?..А теперь,
Из космических семидесятых,
Я, смотря в раскаленную
Юность свою,
Говорю удивленно и гордо:
- Ребята!
Мы деремся
Еще на переднем краю!
"Улицей длинной, узкой…"
Улицей длинной, узкой
Вскарабкавшись на косогор,
Он в небо глядит - наш русский,
Израненный наш собор.Когда окружен фашистами
Был город со всех сторон,
В грохот боя неистовый
Ворвался церковный звон.Священник в худой сутане,
Беззвучно творя молитвы,
Трясущимися руками
Звал верующих на битву.И дряхлые прихожане,
У бога не ждя пощады,
Бойцам бинтовали раны
И строили баррикады.Улицей длинной, узкой
Вскарабкавшись на косогор,
Он в небо глядит - наш русский,
Израненный наш собор.Тяжелый, словно рыданье,
Гремит колокольный звон…
За доблесть на поле брани
Земной приношу поклон!
МОСКОВСКИЙ ПЕЙЗАЖ
Хоть небоскребы жадно душат
Ее в объятиях своих,
В глаза бросается церквушка -
Веселый теремок, игрушка,
Меж громких од негромкий стих.
УКОРОМ ВСЕМ
И вышел на трибуну как-то боком
С немодною бородкой человек.
Поправил микрофон, потом заокал,
Как спринтер, прямо с места взяв разбег.Его в пол-уха слушали вначале,
Но очень скоро стало ясно мне,
Что людям нес он не свои печали -
Его душа болела о стране.О тех краях, что росчерком единым
Хотят на растерзание отдать
Не ведающим жалости машинам -
Заставить реки повернуться вспять:
Опять природу жаждем покорять.Опять стада бульдозеров покорных
Рванутся в деревеньки на таран.
Морей нам, что ли, мало рукотворных,
Что превратились в лягушачий стан?Зачем, кому такое было надо?
Иль родина иным не дорога?..
Укором всем - затопленные грады,
В болота превращенные луга.Нет зарослей веселых, камышовых -
Они, кормильцы рек, осушены.
Теперь там свалка, целлофана шорох -
Пейзаж луны, захламленной луны…Природа! Ты отплатишь нам жестоко.
Не постоишь ни за какой ценой…
Ушел с трибуны человек, что окал,
Как весь мой Север окает родной.Ушел ершистый и не горбя плечи.
Как бы на марше, сдержан и угрюм.
Но тут же встал товарищу навстречу
Другой поэт, другой "властитель дум".И столько было в голосе накала,
В глазах такая затаилась боль…
О, как внимали рыцарю Байкала!
Байкал, Байкал, мы все больны тобой!Мы все болеем родиной, Россией,
С нее влюбленных не спускаем глаз.
Когда земля защиты попросила,
Забыли, что уволены в запасФронтовики - святой эпохи дети.
Им, все познавшим, с теми по пути,
Кто хочет от грядущего столетья
Лавину равнодушья отвести.
У КОСТРА
Хороводились звезды. Трещали поленья.
Отступил в темноту энтеэровский век.
- Жаль мне ваше наивное поколенье! -
Очень искренне вдруг произнес человек.То выглядывал, то в тучу прятался месяц.
Наши спутники спали и видели сны.
Был моложе меня лет на восемь, на десять
Собеседник и, значит, не видел войны.Он во всем преуспел. А какою ценою?-
Для иных не имеет значенья цена…
Кто умение жить посчитает виною?
(Если только наружу не выйдет она…)Насмешила меня суперменская жалость,
Я с полслова ее поняла до конца -
Только вера в людей мне в наследство досталась
От хлебнувшего лиха работяги-отца.По горящей земле пол-России протопав,
Отхлебнув свою толику в общей беде,
Я, как ценный трофей, принесла из окопов
Только веру в людей, только веру в людей.Жить бы дальше без драки. Не тронешь - не
тронут
Те умельцы, кому помешать я могу,
Те, что жаждут занять всевозможные троны,
С исполинскою плошкой спеша к пирогу.Но не стану молчать! Это сердца веленье.
Поднимаюсь в атаку опять и опять.
Жалко тех мне из вашего, друг, поколенья,
Кто умеет на подлость глаза закрывать…
"Пусть больно, пусть очень больно…"
Пусть больно, пусть очень больно -
И все же круши, кроши:
Стучит молоток отбойный
В запутанных шахтах души.Стучит он и днем и ночью -
Хватает тревог и бед.
Проверка идет на прочность,
Конца той проверке нет.И что же здесь скажешь, кроме
Того, что твержу весь век?-
Надежней всего в изломе
Обязан быть человек…
"Нужно думать о чем-то хорошем…"
Нужно думать о чем-то хорошем,
Чтоб не видеть плохого вокруг.
Верю - будет друзьями мне брошен,
Если надо, спасательный круг.Нужно верить в хорошее, нужно!
Как молитву, твержу не впервой:
Есть одна лишь религия - Дружба,
Есть один только храм - Фронтовой.Этот храм никому не разрушить,
Он всегда согревает солдат,
И в него в час смятения души,
Как замерзшие птицы, летят.
ИЗ СЕВЕРНОЙ ТЕТРАДИ
В ТУНДРЕ
Ни кустика, ни селенья,
Снега, лишь одни снега.
Пастух да его олени -
Подпиленные рога.
Смирны, как любое стадо:
Под палкой не первый год.
И много ли стаду надо?
Потуже набить живот.
Век тундру долят копытцем
И учат тому телят…
Свободные дикие птицы
Над ними летят, летят.
Куда перелетных тянет
Из тихих обжитых мест?
На северное сиянье?
А может: на Южный Крест?..
Забывшие вкус свободы,
Покорные, как рабы:
Пасутся олени годы.
Не зная иной судьбы.
Возможно, оно и лучше
О воле забыть навек?
Спокойней. Хранит их чукча -
Могущественный человек.
Он к ним не подпустит волка,
Им ягель всегда найдет.
А много ль в свободе толка?
Важнее набить живот.
Ни кустика, ни селенья.
Сменяет пургу пурга.
Пастух да его олени -
Подпиленные рога.
И вдруг, не понять откуда,
И вдруг, неизвестно как,
Возникло из снега чудо -
Красавец, дикарь, чужак.
Дремучих рогов корону
Откинув легко назад,
Стоял он, застыв с разгону,
В собратьев нацелив взгляд.
Свободный, седой и гордый,
В упор он смотрел на них.
Жевать перестали морды.
Стук жадных копыт затих.
И что-то в глазах мелькнуло
У замерших оленух.
И как под ружейным дулом
Бледнел и бледнел пастух.
Он понял: олени, годы
Прожившие, как рабы,
Почуяли дух свободы,
Дыханье иной судьбы…
Высокую выгнув шею,
Откинув назад рога,
Приблизился к ним пришелец
На два или три шага.
Сжал крепче винтовку чукча
И крикнул: "Назад иди!"
Но вырвался рев могучий
Из мужественной груди.
Трубил он о счастье трудном -
О жизни без пастуха,
О том, как прекрасна тундра,
Хоть нет в ней порою мха.
О птицах, которых тянет
Из тихих обжитых мест
На северное сиянье,
На призрачный Южный Крест.
Потом, повернувшись круто,
Рванулся чужак вперед.
Олени за ним. Минута,
И стадо совсем уйдет.
Уйдет навсегда, на волю…
Пастух повторил: "Назад!"
И, сморщившись, как от боли,
К плечу приложил приклад…
Споткнувшись и удивленно
Пытаясь поднять рога,
Чужак с еле слышным стоном
Пошел было на врага.
Но, медленно оседая,
На снег повалился он.
Впервой голова седая
Врагу отдала поклон.
Не в рыцарском поединке,
Не в битве он рухнул ниц…
А маленький чукча льдинки
С белесых снимал ресниц.
И думал: "Однако, плохо.
Пастух я, а не палач…"
Голодной лисицы хохот,
Срывающийся на плач.
Сползает на тундру туча.
А где-то светло, тепло…
Завьюжило. Душу чукчи
Сугробами замело…
Назад возвратилось стадо
И снова жует, жует.
И снова олешкам надо
Одно лишь - набить живот…
Ни кустика, ни селенья,
Снега, лишь одни снега.
Пастух да его олени -
Подпиленные рога.
В ТАЙГЕ
Кто видал енисейские дали,
Тот о них не забудет нигде…
А деревья вокруг умирали,
Умирали по пояс в воде.Почернели, листва облетела.
Запах тлена и мертвый плеск…
Кто-то трезвый, могучий, смелый
Порешил затопить здесь лес.И боролись за жизнь великаны:
Хоть была неизбежной смерть.
Было больно, и страшно, и странно
На агонию эту смотреть.Было больно. И все-таки взгляда
Я от них не могла отвести,
Мне твердили: "Так нужно, так надо.
Жаль, но нету другого пути.Что поделаешь? - Жизнь жестока,
И погибнуть деревья должны:
Чтоб кровинки веселого тока
Побежали по венам страны.Чтоб заводы в тайге загудели,
Чтоб в глуши прозревали дома".
Я кивала: "Да, да, в самом деле,
Это я понимаю сама".
…А деревья вокруг умирали,
Умирали по пояс в воде.
И забудешь о них едва ли -
Никогда, ни за что, нигде…
"Сидели у костра, гудели кедры…"
Сидели у костра, гудели кедры.
Метались то ли искры, то ли снег.
И был со мною рядом злой и щедрый,
Простой и очень сложный человек.В который раз я всматривалась снова
В глаза с прищуром, в резкие черты.
Да, было что-то в нем от Пугачева,
От разинской тревожной широты.Такой, пожалуй, может за борт бросить,
А может бросить все к твоим ногам…
Не зря мне часто снится эта проседь,
И хриплый голос, и над бровью шрам.Плывут, качаясь, разинские струги -
Что ж, сон как сон: не много смысла в нем…
Но в том беда, что потайные струны
Порой заноют в сердце ясным днем.И загудят в ответ с угрозой кедры,
Взметнутся то ли искры, то ли снег.
Сквозь время улыбнется зло и щедро
Простой и очень сложный человек.
МОЙ ОТЕЦ
Нет, мой отец погиб не на войне -
Был слишком стар он, чтобы стать солдатом,
В эвакуации, в сибирской стороне,
Преподавал он физику ребятам.Он жил как все. Как все, недоедал.
Как все, вздыхал над невеселой сводкой.
Как все, порою горе заливал
На пайку хлеба выменянной водкой.Ждал вести с фронта - писем от меня,
А почтальоны проходили мимо…
И вдалеке от дыма и огня
Был обожжен войной неизличимо.Вообще-то слыл он крепким стариком -
Подтянутым, живым, молодцеватым.
И говорят, что от жены тайком
Все обивал порог военкомата.В Сибири он легко переносил
Тяжелый быт, недосыпанье, голод.
Но было для него превыше сил
Смириться с тем, что вновь мы сдали город.Чернел, а в сердце ниточка рвалась -
Одна из тех, что связывают с жизнью.
(Мы до конца лишь в испытанья час
Осознаем свою любовь к Отчизне.)За нитью - нить. К разрыву сердце шло.
(Теперь инфарктом называют это…)
В сибирское таежное село
Вползло военное второе лето.Старались сводки скрыть от старика,
Старались - только удавалось редко.
Информбюро тревожная строка
В больное сердце ударяла метко.Он задыхался в дыме и огне,
Хоть жил в Сибири - в самом центре тыла.
Нет, мой отец погиб не на войне,
И все-таки война его убила…Ах, если бы он ведать мог тогда
В глухом селе, в час отступленья горький,
Что дочь в чужие будет города
Врываться на броне "тридцатьчетверки"!
В ШУШЕНСКОМ
I. В ДОМЕ ЗЫРЯНОВЫХ
Я навек поняла отныне,
Стало в Шушенском ясно мне:
Людям надобно со святыней
Оставаться наедине.Помолчать, грохот сердца слыша,
Не умом, а душой понять:
Здесь Он жил, вот под этой крышей,
Эта койка - его кровать.Здесь невесте писал про Шушу,
Здесь морщинки легли у рта…
Я хочу тишину послушать,
А при людях она не та.И когда все уйдут отсюда,
И затихнет людской прибой,
Я немного одна побуду,
Я побуду, Ильич, с тобой…
2. ВЕНЧАНИЕ
И вижу я внутренним взором
Церковную узкую дверь.
Мне жаль этой церкви, которой
Нет в Шушенском больше теперь.Двух ссыльных в той церкви венчали
Давно это было, давно.
Царапались мыши, стучали
Кедровые лапы в окно.И вижу я внутренним зреньем,
Как пристально, из-под очков,
В затрепанной рясе священник
Взирает на еретиков -Веселых, не верящих в бога,
Бунтующих против царя!..
Так пусто, темно и убого.
Так холодно у алтаря.Мигают оплывшие свечи,
Свисает с иконы паук.
Мерцание медных колечек,
Застенчивость девичьих рук…Я много бродила по свету,
Все, может быть, только затем,
Чтоб встретить на Севере эту
Песнь песен, поэму поэм.И все-таки встречи не будет -
Ту церковь снесли, говорят…
Простим несмысленышей, люди -
Не ведали, знать, что творят!За лесом туманятся горы,
Синеет Саянский хребет.
Вхожу я в ту церковь, которой
В сегодняшнем Шушенском нет…
3. ЗАПАХ ВРЕМЕНИ
А такое и вправду было,
Хоть и верится мне с трудом:
Кто-то начал со страшной силой
Украшать этот бедный дом."Что, мол, нам экскурсанты скажут?
Все должно быть на высоте!"
И повесили люстру даже
Расторопные люди те.И портьеры (что подороже!)
Стали здесь "создавать уют",
И слоны из пластмассы - боже! -
Протоптали дорожку тут.И центральное отопленье
Провели за короткий срок -
"Как, простите, товарищ Ленин
В ссылке жить без комфорта мог?.."Штукатурили в доме бревна,
У крыльца развели цветник…
И тогда, оскорбившись кровно,
Правда свой отвернула лик.Стало в доме фальшивым что-то,
Сразу свой потеряло вес…
Годы шли, как на приступ роты -
Соскребали мы позолоту,
Бутафорский снимали блеск.Нынче в доме, где ссыльный Ленин
Прожил несколько долгих лет,
Нет центрального отопленья
И сверкающей люстры нет.Пахнут бревна смолою снова,
Никаких нет на окнах штор…
Запах времени! Дух былого!
Как волнует он до сих пор…Нас изба привечает скромно,
Ветры времени в ней сквозят.
Так мала она! Так огромна!-
Даже в сердце вместить нельзя.
"В краю угрюмом, гиблом, льдистом…"
В краю угрюмом, гиблом, льдистом,
Лишен семьи, свободы, прав,
Он оставался коммунистом,
Насилье высотой поправ.
Да, высотой души и чести,-
Пожалуй, "планки" выше нет…
Не думал о себе, о мести -
Лишь о стране в оковах бед.
Шел сорок первый - лихолетье.
О, как в штрафбат просился он!
Не соизволили ответить,
Начальник просто выгнал вон.
И хмыкнул: "Во, дает очкарик!
Но только нас не проведешь!"
И тот ушел, в момент состарясь,
Еще бы - в сердце всажен нож.
В бараке пал ничком на нары,
Убит, казалось, наповал…
Но разве даром, разве даром
Он власть Советов защищал?
И зря ли по нему разруха,
Как по окопу танк, прошла?
Сказал себе: "Не падать духом!
Нельзя сегодня помнить зла.
Обязан я забыть, что ранен,
Вперед обязан сделать шаг…"
Он на партийное собранье
Созвал таких же бедолаг.
Таких, как он, - без партбилета…
Подпольным, тайным был их сход.
(Эх, жаль, что протокола нету!)
И он сказал: "Настал черед
Нам позабыть обиды, беды,
Лишь помнить общую беду.
И думать только про Победу
Как в восемнадцатом году.
Отсюда выйдем мы едва ли…
Но, братья, Родина в огне!
И в шахте, на лесоповале
Мы тоже нынче на войне.
Нам тяжелей, чем там, в траншее.
Но верю - час придет, поймут,
Что даже и с петлей на шее
Партийцами мы были тут.
Конечно, что быть может горше,
Чем слыть врагами в этот час?.."
А утром, на плацу промерзшем
Не опускали зеки глаз.
И удивлялся их конвойный,
На пальцы мерзлые дыша,
Чем были, лес валя, довольны
Те, в ком лишь теплилась душа.
И почему, в полусознанье,
На землю падая без сил,
Все про какое-то собранье
Очкарик чахлый говорил…
"Ни от чего не отрекусь…"
Ни от чего не отрекусь
И молодых приму упреки.
Как страшно падали мы, Русь,
Прямолинейны и жестоки!
Ведь свято верили мальцы
Во тьме тридцать седьмого года,
Что ночью взятые отцы -
Враги страны, враги народа…Я ни за что не отрекусь
От боевой жестокой славы.
Как мы с тобой взмывали, Русь,
В одном полете величавом!
Шли добровольцами юнцы
Туда, где смерть дает медали,
Тогда казненные отцы
На подвиг нас благословляли…
ДЕТИ ДВЕНАДЦАТОГО ГОДА
(Поэма)
Мы были дети 1812 года.
Матвей Муравьев-Апостол
ТРИНАДЦАТОЕ ИЮЛЯ
Зловещая серость рассвета…
С героев Бородина
Срывают и жгут эполеты,
Бросают в огонь ордена!
И смотрит Волконский устало
На знамя родного полка -
Он стал в двадцать пять генералом,
Он все потерял к сорока…Бессильная ярость рассвета.
С героев Бородина
Срывают и жгут эполеты,
Швыряют в костер ордена!
И даже воинственный пристав
Отводит от виселиц взгляд.
В России казнят декабристов,
Свободу и Совесть казнят!
Ах, царь милосердие дарит,
Меняет на каторгу смерть…
Восславьте же все государя
И будьте разумнее впредь!
Но тем, Пятерым, нет пощады!
На фоне зари - эшафот…
"Ну, что ж! Нас жалеть не надо
Знал каждый, на что он идет".
Палач проверяет петли,
Стучит барабан, и вот
Уходит в бессмертие Пестель,
Каховского час настает…
Рассвет петербургский тлеет,
Гроза громыхает вдали…
О, боже! Сорвался Рылеев -
Надежной петли не нашли!
О, боже! Собрав все силы,
Насмешливо он хрипит:
"Повесить - и то в России
Не могут как следует!
Стыд!.."