Ступив на синий пол служебного помещения, Ниточкин испытал волнение. Вдруг, они не угадали, и голову отсекут Толстому? Еще он волновался, что не заметит чего-нибудь важного, без чего нельзя выполнять специальную услугу, а спросить будет уже не у кого – любовник подружки в Америке. Но сильнее всего Ниточкин боялся, что его стошнит, когда после падения тяжелого лезвия голова отделится от туловища.
На постамент, подпирающий "стул", поднялись все, включая Даниила Антоновича. Они переговаривались вполголоса. Ниточкину было непонятно, о чем они говорили, потому что жена Клара, толкая его в бок, свистящим шепотом делилась своими планами по обустройству офиса – она собиралась поставить кофемашину, столик на колесиках и голландскую композицию из сухих цветов.
Когда Клара иссякла, Ниточкин вытянулся в струну и напряг слух, чтобы узнать, о чем говорят люди перед отсечением головы и услышал, как Серьёзный сказал:
– И тут он приходит и говорит: "Пива не было, я купил печенье".
Все засмеялись. Особенно громко тот, что в спортивном костюме.
"Анекдоты, – догадался Ниточкин. Они рассказывает анекдоты!" Он посмотрел на жену Клару – она улыбалась, глядя на смеющихся мужчин.
Серьёзный зачем-то снял пиджак.
– А галстук снимать? – спросил он.
– Нет-нет, он не помешает, – Даниил Антонович засуетился. Он помог Серьезному лечь и постоянно спрашивал, удобно ли ему.
– Да нормально все, – успокоил его Серьезный.
– Господа! Прошу внимания, сейчас вылетит птичка.
– Какая птичка? – шепотом спросила Клара
И в это мгновенье косое лезвие стремительно ринулось вниз, и голова Серьезного с глухим стуком упала в корзину.
– Всё, господа! Поздравляю всех! – объявил Даниил Антонович и лезвие медленно поехало наверх.
Клара хихикнула. Действительно, без головы Серьезный выглядел нелепо. Он совершенно был не похож на того представительного мужчину, который только что рассказывал анекдоты. Сейчас он напоминал набитое соломой чучело, на которое кто-то для смеха надел пиджак.
Спортивный вытащил из корзины голову и положил ее в челночную клетчатую сумку. Голова тоже разочаровала Ниточкина. На Серьёзном она выглядела внушительно, а отдельно от него как-то уменьшилась в размерах и выражение лица на ней было плаксивым.
Он посмотрел на Клару. Лицо жены выглядело расплывшимся, а взгляд блуждающим. Она сказала только одно слово: Берем!
голос, которым
Когда за клиентами закрылась дверь, Даниил Антонович уставился на Ниточкина вопросительным взглядом. Ниточкин сначала улыбался, а потом сообразил, что от него ждут. Он толкнул Клару локтем, та, словно ждала этого тычка, немедленно открыла сумочку и положила на стол сверток с пятитысячными купюрами.
– А… там еще лежит… – Ниточкин никак не мог придумать, как назвать то, что лежит без головы в служебном помещении.
– Не волнуйтесь вы так, – успокоил его бывший владелец "Дантона". – Сейчас приедет грузовое такси, придут ребята – грузчики из Книголюбов – они всегда рады левому заработку. И всё, что… "что там лежит" отправится к заказчику.
Даниил Антонович не обманул. "Дантон" действительно оказался отлаженным бизнесом. Заказы не сыпались, как из рога изобилия, но поступали регулярно. Ниточкины освоились, подружились с Книголюбами и Канцотоварами, ездили с ними на шашлыки и устраивали совместные копоративки. Ниточкин поменял "жигули" на новенький "форд", а Кларе купил маленькую "шевроле", на которой она ежеквартально отвозила отчет в налоговую инспекцию. Он принимал посильное участие в благотворительных программах, оброс знакомыми и вступил в местный союз предпринимателей. Дважды фамилия Ниточкина звучала с экрана. Первый раз по местному телевидению, когда команда КВН железнодорожного техникума упомянула его в числе своих спонсоров. А второй раз по первому каналу, когда менеджер из Канцтоваров ездил на Поле чудес. Ниточкин оплатил ему билет в оба конца, а он в благодарность пропиарил его по центральному телевидению. Ниточкин посадил девочку на телефон и очень скоро убедился, что все еще нравится молоденьким девушкам. Теперь он подумывает, не открыть ли для своей новой подруги небольшой магазин детских игрушек. Но это не срочно, это в отдаленном будущем, а пока у Ниточкина сиюминутные заботы – получить бессрочную лицензию, закончить строительство загородного дома и повесить растяжку на въезде в город "Дантон. Специальные услуги. Дай голове отдохнуть!"
Илона Муравскене. Карлсоны г. Вильнюс, Литва
Ветер.
Пронизывающий насквозь, бьющий прямо в спину. Подхватывает легко, несет вместе с песком и пылью, с охапкой листьев, с дождем – в небо!
Упираюсь руками и ногами, пальцы тонут в перине сизых облаков, нависших над морем.
Отчаянный крик морских чаек.
Ветер.
Волны смывают с палубы людей-невидимок.
Окатывают песчаные замки на берегу, слизывают все следы.
И я вижу, как огромное небо опускается в море. Морщится, как от боли, закусывает губу – тоненькой струей – кровавый зигзаг молнии.
Ныряю в шипящие волны, упираюсь в дно – хожу, брожу – наконец-то сворачиваюсь калачиком.
Текучий камень Пангеи.
Ноги и руки – сплошной клубок. Я почти не чувствую, как кто-то приподнимает мокрую рубашку и снимает пропеллер. Отрывает почти с мясом, смеется прямо на ухо, толкает в спину, дышит в затылок.
Солнце.
Желтый воздушный шарик лопнул, и в руках только обжигающие лохмотья.
* * *
Потому что когда-нибудь обязательно наступит утро.
Раздавит город солнечным светом, просочится под кожу, проскользнет по венам, коснется сердца. Выпрыгнет, пройдется по подоконнику, усядется потом, свесив ноги, закурит, небрежно попросит кофе.
А я побегу ставить чайник, расставлять чашки, нарезать пирог.
Утро.
Когда ожидание становится ломкой и при ходьбе я отчаянно тяну левую ногу, ищу взглядом скамейку, чтобы, наконец, сесть, перевести дыхание, погладить ноющую лодыжку.
Утро.
Сжать отяжелевшую голову обеими руками. Как в кольцо, растереть виски, порыться в сумочке и выудить из косметички очередную обезболивающую дозу. Вжаться в скамейку, поджать под себя ноги, окаменеть хотя бы на мгновение.
Ждать ветра.
И просидеть весь рассвет. Пока боль не отступит. Пока не расслабит хватку, не отползет, не спрячет щупальца.
Пока город не прозвенит за спиной, с шумом открывая створки окон.
Пока утро не начнется с пустоты. Пока не раздавит город солнечным светом, пока снова не просочится под кожу, пока опять не проскользнет по венам.
Пока не почувствую, как за спиной, между лопаток тихо зашелестят крылья пропеллера.
* * *
А потом увижу, как Он нелепо взмахнет руками, ударится о капот и скатится на пожелтевшую траву у колес.
А я опять загляну в его еще удивленные (живые), глаза, отброшу в сторону его старую ковбойскую шляпу, перевяжу шнурки на своих тяжелых армейских (почти) ботинках и, взвалив на плечи кособокий рюкзак, неторопливо пойду к трассе.
Из-за поворота вынырнет грязно-белый " Опель", я подниму руку, и он весело тормознет у самых ног. Водитель в бейсболке распахнет передо мной дверцы и я, юркнув в салон, наконец-то выдохну:
– Чисто, Малыш!
И Малыш, не оборачиваясь, молча, кивнет мне в зеркале.
Сегодня у него будет лицо мима, густо накрашенное белой краской. Он растянет багровый рот в улыбке и выговорит глухо, почти неслышно:
– Восславь хвалой Господа своего и проси у него прощения! Он – обращающийся!
Засмеется громко, брызгая слюной, и машина, взвизгнув, сорвется с места, и я, вдавленная в спинку сидения, почувствую, как к вискам потянулись липкие щупальца обжигающей боли.
* * *
Потому что знаю…
Как дрожат пальцы в твоей руке. Знаю, как я, закусив нижнюю губу, рвусь навстречу, распахиваясь, не прячась, простонав что-то важное, почти как " люблю".
Вплетаюсь, как лента в косы, вжимаюсь, чтобы запомнить, чтобы вынести на коже хотя бы частицу. Остываю, не разжимая дрожащих рук.
Дышу тебе в висок, чтобы утром проснуться уже от того, как ты хлопнешь входной дверью.
Но ведь ты не хлопнешь. Ты уйдешь еще ночью. Сравняешься с темнотой, оставишь капли дождя на паркете. Без пальто и шляпы.
А я не побегу следом.
И не сварю кофе в старомодной турке.
И ранее солнце не прозвенит на чашках.
Только город.
Вазастан.
* * *
Город вползает в замок вместе с темнотой, крадучись, останавливаясь, чтобы перевести дыхание, вкрапливается чуть-чуть, чтобы потом, вдруг, осмелев, разрастись и наброситься, рыча и ворча от восторга победившего.
И я оглядываю похоронный зал.
Молча, по колено в воде, упираясь спиной в мокрые стены, не вздрагивая, когда кто-то, причитая, падает прямо в воду (в кровь губы, размазывает по щекам).
– Ну что же ты, маленькая? – ты оборачиваешься. – Что же ты, девочка? А, может быть, ему не надо было умирать? Кажется, ты решаешь "да" или " нет",
И я рассыпаюсь бисером прямо по воде. Падаю на дно мелкими крошками, и вода идет горлом, и я, кашляя, не зову на помощь, а только хватаю ртом воздух, как рыба. Бью невидимым хвостом, покрываюсь серебристой чешуей, ныряю, ноги и руки – опять сплошной клубок – не чувствую.
– Но ты же хотела о смерти – ты прошепчешь в самое ухо. – Ну что же ты, маленькая? Бери! Попробуй! Гурман.
Но я только проваливаюсь в сон.
Как в пропасть.
Веду тебя за руку куда-то под лестницу, торопясь и охая, путаясь в замках и застежках. Обжигаю дыханием, прижимаюсь щекой к горячему животу, стою на коленях, как будто прошу милостыню.
– Если бы ты был деревом, я вырезала бы твои инициалы у тебя на боку. И ты бы не почувствовал боли, потому что деревья не чувствуют боли.
– Я бы почувствовал.
Ты пульсируешь между рукой и ладонью, провожаешь каждый сантиметр, каждую линию – запоминаешь? – протягиваешься вдоль лица, будто пересекаешь.
А я жадно касаюсь кончиком языка по краешку, по самому жгучему – острому – лезвие – разрываясь и тая, чувствуя, как по губам больно хлестнули тяжелые и соленые брызги.
* * *
Потому что я опять не возвращаюсь.
Опять.
Белые халаты смотрят на меня откуда-то свысока, поглядывают на мониторы и считают секунды.
Шесть километров проводов вдоль и поперек моего неподвижного тела. Прозрачные ленты по стеклу. Выпорхну, вдыхая свежесть, хотя от солнца осталась всего лишь красная точка, устроюсь рядом, пожму горячую руку. И, может быть, мне станет лучше.
– Скальпель!
Наверное, пришло время расставить все точки и запятые. Я обязательно нарисую картину и перережу запястье, ведь у каждого свое хобби, даже если оно кажется странным. Я не истеку кровью, я обязательно спасусь и отправлюсь на крышу. Опять возьму тряпку и вымою небо. Чтобы все было без пятен и не осталось разводов.
– Еще гвоздь!
И не утро.
Я не улыбнусь.
Только Малыш опять посмотрит на меня из глубины зеркала.
– Простая контузия!
Напудренное лицо мима.
– Снайпер c гвоздем в башке – это весело! – крикнет мне водитель в бейсболке.
И боль, действительно, раствориться где-то внутри меня. Застынет где-то под кожей и подберет щупальца.
* * *
Упаду в подушки.
Почувствую тебя через простынь.
Даже не приподнимусь, чтоб коснуться, чтоб сесть спина к спине, упираясь лопатками в друг друга.
– Не надо! – скажу зачем-то.
И голос прозвучит эхом, наполнит звенящую пустоту запахом, движением и жестом. Отмахнется от сигареты, отодвинет кофе, покружится на белеющем подоконнике.
– Почему мне не надо, чтобы ты летала? –засмеется. – Нет ничего хуже бабочки или птицы.
– Почему?
– Потому что люди всегда закрывают глаза заранее, так и не разглядев полета. Они рыбы и у них немая душа.
* * *
Ведь в открытое окно я увижу Вазастан.
Я отыщу свой кособокий рюкзак и шагну на качающийся мост.
Два самурая встретят меня на той стороне и нальют саке.
Дымящаяся гильза крутится в руках.
– Попала? – удивляются.
Пью саке и улыбаюсь.
– В глаз попала, а могла в сердце.
Лежу потом на холодном лунном грунте, делю звездное небо на части.
Щека к щеке.
– Интересно, а на Луне холодно?
* * *
Наверное, безнадежно просто.
И надо сделать только пять шагов, чтобы оказаться рядом.
– Почему?
– Потому что с тобой! – скажу.
Даже не насквозь, поверх тела, по изгибам, точно и уверенно, как по струнам.
– Потому что с тобой!
С каждым толчком сердца, в мозг, в остроту памяти, прямо на блокнотный лист
невыплаканной симфонии.
Ворваться вовнутрь, больно, напирая и раздирая в кровь кожу на пальцах, с шумом вдыхая чужой запах города, тела, постели. Чтоб не пожалеть ни на йоту, чтоб так и остаться .
Как останется солнце во все окно.
И небо – все та же бескрайняя синь, которую так и не потрогать, разве что разрезать, рассечь самурайским мечом надвое, на половину. Пронести на руках, не останавливаясь, до самого края.
То ли земли, то ли улицы.
И налить в бак вместо бензина саке.
И я буду тонуть в ладонях, в словах, песнях – одной и той же, и ты чуть – чуть насмешливо глянешь, закусив губы, простонешь – это ведь как соврать – правды не будет.
Ложь вкуснее.
Впереди поля, утыканные телеграфными столбами, и потрескавшийся асфальт с еле заметной разделительной полосой.
Ноги вязнут в мокром грунте. Пропеллеры висят, как перебитые крылья.
– Ты давно с нами? – один из прилетевших кладет мне руку на плечо.
– Год или больше – отворачиваюсь.
У него ковбойская шляпа и позолоченная маска с птичьим клювом.
– Послужной список большой? – его рука на плече тяжелеет.
– Короткий!
Белеет коробок придорожной закусочной.
Малыш – голый, с обломками крыльев за плечами, с ног до головы покрытый рубцами и язвами – равняется с нами.
На шее у него ошейник. Белые перья свисают на глаза. Из остатков крыльев торчат полые кости.
– У тебя еще все впереди – его глаза смеются. – Совсем все!
Утро опускается за горизонт, и солнце оказывается прямо на ладонях. Огромный шар из дутого желтого стекла.
Сажусь на корточки, и солнце катится по пожелтевшей траве куда-то в овраг.
* * *
Вздрагиваю от скрипа двери.
Взлетаю вверх и тут же падаю вниз, смотрю тысячами щелей и тысячами внезапно распахнувшихся глаз. Глаза открываются даже на ладонях, и я удивленно всматриваюсь в них, поднеся руки прямо к лицу.
– Баки пусты – слышу голос офицера. – Придется идти пешком!
Сажусь на мокрые ступеньки прямо под дверью. Вытягиваю ноги.
Ветер звенит стеклом вчерашнего солнца. В трещинах между стенами сквозняк.
Ёжусь.
– Ты ищешь кого-то здесь?
Человек в ковбойской шляпе выныривает откуда-то из темноты.
Пожимаю плечами.
Он пристраивается рядом со мной, расстегивает рваную куртку. На груди у него огромная фляга в форме сердца. Он снимает ее, отвинчивает крышку и жадно пьет, кашляя и утираясь грязным рукавом.
– Война не скоро закончится, ты еще успеешь найти, – прислоняется плечом.
Поля шляпы закрывают прорези глаз в маске.
– У тебя есть имя? – спрашивает вдруг. – Или ты тоже безымянная, как все вокруг?
Позолоченная маска с птичьим клювом съехала на бок, обнажив худые серые щеки.
– Анна – проговариваю. – А у тебя?
– У меня проще. Я солдат. Повезет – убьют тут. Не повезет – доберусь до Вазастана.
Он смеется, толкает меня плечом.
– Не дрейфь! Мы доберемся! Учебка – это не самое плохое место.
* * *
Замок плавает между облаков.
Серые шпили то исчезают, то появляются на поверхности.
От каменных часов на башне осталось лишь крошево. Ветер, набежав, перекатывает волны пыли.
– Сукино время!
Малыш грязно ругается. Он, хромая, бегает по плацу и грозит небу тростью.
На нем парадный мундир оберфюрера. Усики, словно траченные молью, торчат клочьями.
– Зиг хайль! – Малыш взбирается на невысокий помост.
Рядом три солдата вскидывают руку в приветствии.
Флаги тихо шлепают на ветру.
Малыш уже что-то выкрикивает, брызгает слюной, заламывает руки и стучит кулаком по трибуне. Его голос срывается на шипение, а потом на свист.
Он ловит ртом воздух, оглядывается и опять вскидывает руку.
– Зиг хайль!
Оборачиваюсь.
Бело-голубым пламенем вспыхивают прожектора, рассекая черноту сгустившихся сумерек.
– Ложись!
Кто-то рванул меня за руку и опрокинул на землю. Волна пыли набилась в рот.
Отплевываюсь.
Мечи прожекторов, пошарив по небу, останавливаются, замерев у лунной тропы к замку.
– Не двигайся! – рядом локоть солдата в ковбойской шляпе. – Ты что? Дура? От храбрости ошалела, да?
Помост мерцает зелеными и желтыми подсветками.
Вскидываю тяжелую снайперскую винтовку.
– Не промажь! – ковбойская шляпа щекочет мне щеку.
– Да жми ты, сука! – Малыш машет мне с помоста. – Жми, ну!
Стеклянные бисерины повисают в воздухе.