Особую экспрессивность художественному описанию в романтической драме Лермонтова "Странный человек" (1831) – сложном произведении о поэте, погубленном великосветским окружением, о семейной вражде и любовной измене – придает близкий творчеству Мура лирический фрагмент "Когда одни воспоминанья…", включенный в предпоследнюю ХII сцену. "Странный" Арбенин, по признанию 3-го гостя, звучащему в финале драмы, "мог бы сделаться одним из лучших наших писателей" (т.3, с. 353), однако утратил рассудок, не сумев противостоять той великосветской "фамусовской" Москве, о которой ярко написал в комедии "Горе от ума" А.С.Грибоедов. Лирический фрагмент "Когда одни воспоминанья…" также имеет источник в первой тетради "Irish Melodies" Мура, сближаясь своей тематикой со стихотворением "Когда тот, кто обожает тебя…" ("When he who adores thee…"). Наблюдая перекличку схожих смысловых ходов, нельзя не заметить осуществленной Лермонтовым кардинальной переработки оригинала, проявившейся в смысловом перефразировании, – на смену характерной элегичности, раздумьям о судьбе Ирландии, ради счастья которой герой готов отдать жизнь, пришли напряженные размышления о незаурядной личности, несущей в себе бунтарское и трагическое начала. Лирический герой Лермонтова одержим страстью, и потому становиться объектом злословия порицающей его "бесчувственной толпы", – симпатии поэта на стороне одинокого, отвергнутого "толпой" героя, страсть которого получает безоговорочное оправдание.
Мысли, положенные в основу лирического фрагмента, варьируются и в другом стихотворении Лермонтова 1831 г. "Романс к И…", а в созданном незадолго до смерти поэта "Оправдании" (1841) получают зрелое, художественно цельное выражение: "Когда одни воспоминанья // О заблуждениях страстей, // Наместо славного названья, // Твой друг оставит меж людей // <…> // Того, кто страстью и пороком // Затмил твои младые дни, // Молю: язвительным упреком // Ты в оный час не помяни" (т.1, с. 97). Однако названными стихотворениями не ограничивается влияние на Лермонтова "ирландской мелодии" Мура "Когда тот, кто обожает тебя…" ("When he who adores thee…"): общепризнанным является наличие ряда мотивов и формул, восходящих к этой "мелодии" (например, мотива женской слезы, способной смыть "приговор" недругов поэта) во многих лермонтовских стихах 1831 года, – "Из Андрея Шенье", "КН.И.……", "Настанет день – и миром осужденный…".
Мотивы второй строфы стихотворения Мура "Когда мне светятся глаза…" ("Where'er I see those smiling eyes…"), входящего в седьмую тетрадь "Irish Melodies" можно видеть в стихотворении Лермонтова "И скучно и грустно" (1840). Вслед за Муром русский поэт рассуждает об уходе молодости – лучших лет жизни, о разуверении в дружбе и любви. Мур невольно предшествовал мрачным раздумьям Лермонтова, когда задолго до появления его известного стихотворения писал: "For Time will come with all bis blights, // The ruin'd hope the friend unkind – // The love that leaves, where'er it lights, // A chill'd or burning heart behind!" – "Так! Время в свой черёд существенность прогонит, // Обман друзей, надежд расторгнутую цепь, // Любовь и вслед за ней, где искру не заронит – // Иль пепел тлеющий, иль выжженную степь" (вольный перевод П.А.Вяземского).
Как видим, несмотря на очевидные различия в представлениях Мура и Лермонтова о литературном творчестве, русский поэт высоко ценил лирические произведения предшественника, в особенности цикл "Ирландских мелодий". Посредством рецепции художественных находок Мура Лермонтов вносил в свои произведения новые мотивы, предлагал новые трактовки хорошо знакомых тем, расширял возможности языка и стиля.
II
В 1975 г. Ю.Д.Левин обратил внимание на описание любовных похождений Юрия в ХIХ главе лермонтовского романа "<Вадим>" (1832–1834), завершающееся суровым, но закономерным финалом: "…что ему осталось от всего этого? – воспоминания? – да, но какие? горькие, обманчивые, подобно плодам, растущим на берегах Мертвого моря, которые, блистая румяной корою, таят под нею пепел, сухой горячий пепел!" (т.4, с.225). Уподобление героя "плодам, растущим на берегах Мертвого моря", не было творческой находкой юного Лермонтова, а заимствовалось из третьей части поэмы Томаса Мура "Лалла Рук" "Огнепоклонники" ("The Fireworshippers"), где, проклиная изменника-раба, предавшего доблестных мужей, поэт сулит ему жизнь, полную ускользающих, тленных радостей: "With joys, that vanish while he sips, // Like Dead Sea fruits, that tempt the eye, // But turn to ashes on the lips!" (T.Moore) – "С радостями, которые исчезают, когда он пьет их, // Подобно плодам Мертвого моря, которые соблазняют глаз, // Но обращаются в пепел на устах!" (подстрочный перевод). Определенное влияние первой части поэмы "Лалла Рук" "Покровенный пророк Хорасана" можно видеть в самом образе лермонтовского Вадима, в котором решается проблема сочетания природного уродства и мнимого благообразия. Следует признать, что подобная акцентировка образа характерна только для раннего Лермонтова, – впоследствии поэт переосмысливает "трагический исход власти демагогии над простодушием", трансформирует образ лжепророка и фанатически преданной ему толпы.
Другим примером влияния поэмы Томаса Мура "Лалла Рук" на творчество Лермонтова можно считать обращение последнего к символическому образу пери в ХХIV строфе первой части поэмы ("восточной повести") "Измаил-Бей" (1832) при описании впечатления, которое произвела на пришельца первая встреча с Зарой: "Пред ним, под видом девы гор, // Создание земли и рая, // Стояла пери молодая!" (т.2, с.245). Словно боясь утратить удачно найденное поэтическое определение, в самом начале ХХVI строфы первой части поэмы Лермонтов вновь сравнивает "гордую и простую" Зару, стоявшую у огня, с пери: "Нежна – как пери молодая, // Создание земли и рая, // Мила – как нам в краю чужом // Меж звуков языка чужого // Знакомый звук, родных два слова!" (т.2, с.246). Символический образ пери возникает в относящихся к 1838 г. шестой и седьмой редакциях лермонтовского "Демона" при описании умершей Тамары: "Как пери спящая мила, // Она в гробу своем лежала, // Белей и чище покрывала // Был томный цвет ее чела" (т.2, с.72, 516).
Исследователями установлены многочисленные факты влияния творчества Мура на Лермонтова в процессе его работы над поэмой "Демон", причем данное влияние проявилось в отдельных эпизодах этой поэмы и свелось "к немногим чертам, в сжатой форме взятым у пространного изложения", в чем мы, в частности, убедились, говоря о перекличке между "Демоном" и "ирландской мелодией" Мура "Как иногда блистает луч на поверхности вод…" ("As a Beam o'er the Face of the Waters may glow…"). Из второй части "Лалла Рук" "Рай и пери" ("Paradise and Peri"), помимо символического образа пери, Лермонтов заимствует образ падающей из глаз растроганного Демона "тяжелой слезы", предельно значимый для муровского описания – именно слеза кающегося грешника, принесенная пери, помогает ей после нескольких бесплодных попыток получить прощение и возвратиться в Эдем. Вторая часть "Лалла Рук", известная российскому читателю благодаря переводу В.А.Жуковского "Пери и ангел" и "повести в стихах" А.И.Подолинского "Див и пери", перекликается, по мнению Н.П.Дашкевича, с лермонтовским "Демоном" и тематически: в обоих произведениях разрабатывается сюжет "любовь падшего ангела к смертной деве".
В четвертой вставной поэме "Лалла Рук" "Свет гарема" ("The Light of the Haram") Лермонтов мог заинтересоваться лирической увертюрой, содержащей описание экзотики Кашмирской долины, меняющей свой облик в зависимости от времени суток. Несколько условный восточный колорит, характерный для предложенного Муром рассказа, можно видеть и в начале "Абидосской невесты" Байрона, где создан символический образ Страны Солнца, однако сочетание экзотики, лирического восторга и какого-то мучительного припоминания всего пережитого при изображении картин Грузии в III–IV строфах первой части окончательной редакции лермонтовского "Демона" позволяет обнаружить общее сходство (пусть и лишенное сколько-нибудь определенных проявлений) именно с описанием Мура. "Отдаленный отблеск сверкающего образа" Нурмагалы, героини "Света гарема", Э.Дюшен видит в портрете Тамары, содержащемся в VI–VII строфах окончательной редакции "Демона", и доказывает свои слова сопоставлением известных лермонтовских строк ("Но луч луны, по влаге зыбкой // Слегка играющий порой, // Едва ль сравнится с той улыбкой, // Как жизнь, как молодость, живой"; т. 2, с. 50) с рассказом о красоте Нурмагалы в поэме Мура: "Это было живое очарование, которое, как луч в полупрозрачные дни светлой осени, играло то тут, то здесь, неся свой блеск с губ на щеки, ис них на глаза <…>. Ее смех, полный жизни <…>, шел из глубины ее души. И кто мог сказать, где чаще всего он сверкал? Губы, щеки, глаза, – все в ней сияло".
О сходстве различных редакций "Демона" с поэмой Мура "Любовь ангелов" ("The Loves of the Angels"), написанной в 1823 г., писал еще А.Д.Галахов в 1858 г., однако подробное сопоставление двух текстов связано с именами лермонтоведов рубежа XIX–XX вв. – Н.П.Дашкевича, Э.Дюшена, С.В.Шувалова. Справедливо отмечая тематическую близость двух произведений, показывающих взаимную любовь ангелов и дочерей земли и решающих в пользу чувства романтический конфликт чувства и разума, лермонтоведы шли по пути выявления конкретных муровских реминисценций у Лермонтова. Первая строфа седьмой редакции "Демона" представляет "печального Демона", в душе которого теснятся воспоминания о временах, когда не было "ни злобы, ни сомненья": "Когда сквозь вечные туманы, // Познанья жадный, он следил // Кочующие караваны // В пространстве брошенных светил" (т.2, с.47). Для второго ангела в "Любви ангелов" Мура звезды также были "возвышенным виденьем", "первой страстью <…> сердца": "Там, в безмолвном полете я следил за их бегом чрез эти безмерные пустыни, настойчиво спрашивая их о душе, которую они заключали в себе".
Первый ангел в поэме Мура пленился земной девушкой по имени Леа, увидев ее с небесной высоты "полускрытою прозрачным кристаллом ручья", после чего стал проводить "день и ночь <…> в окрестностях этой реки", – в "Демоне" Лермонтова страсть к Тамаре также вспыхивает у героя во время блужданий "над грешною землей": "Немой души его пустыню // Наполнил благодатный звук – // И вновь постигнул он святыню // Любви, добра и красоты!.." (т.2, с.51). Третий ангел в поэме Мура пленился красотой Наны, заслышав издали ее игру на лютне, а затем проникнув "в священное место, избранное ею для молитвы", – во второй редакции лермонтовского произведения, относящейся к началу 1830 г., Демон слышит из кельи монастыря "прекрасный звук,// <Подобн>ый звуку лютни" (т.2, с.454) и прекрасное пение, после чего оказывается очарован монахиней. В первой редакции "Демона" (1829) героя, взволнованного голосом монахини, охватывает состояние неподвижности ("…он хочет прочь тотчас. // Его крыло не шевелится"; т.2, с.452), – в то же состояние впадает первый ангел в поэме Мура, когда возлюбленная, услышав божественное слово, улетает от него, скрывается из виду ("…мои крылья были бессильны <…>: так повелел оскорбленный Бог").
Наибольшую близость лермонтовскому "Демону" обнаруживают описанные Муром взаимоотношения второго ангела и его возлюбленной Лилис. Желая понравиться Лилис, ангел является ей во снах, будит фантазии и неясные желания, – то же происходит в лермонтовской поэме, где Демон, прежде чем предстать перед Тамарой, вызывал у нее "невыразимое смятенье", "восторга пыл", навевал "сны золотые" (т.2, с.57). Наконец, представ перед Тамарой, Демон в седьмой, окончательной редакции поэмы рисует пространную обольстительную картину чудес: "Лучом румяного заката // Твой стан, как лентой, обовью, // Дыханьем чистым аромата // Окрестный воздух напою; // Всечасно дивною игрою // Твой слух лелеять буду я; // Чертоги пышные построю // Из бирюзы и янтаря; // Я опущусь на дно морское, // Я полечу за облака, // Я дам тебе всё, всё земное – // Люби меня!.." (т.2, с.70). Второй ангел у Мура соблазняет Лилис, проникая в ее сознание, читая каждую ее мысль, удовлетворяя владевшую возлюбленной пламенную жажду знания всего редкого, "что заключают в себе <…> земля и небо". Стремясь усилить блеск красоты Лилис, ангел у Мура приносит ей всевозможные украшения и при этом сознается, что "не было ничего прекрасного, великого и любопытного", чего бы он, по желанию возлюбленной, не отыскал "с нетерпением <…> живым и нежным". Исполнив просьбу своей земной возлюбленной, ангел предстал перед ней во всем блеске небесного величия, сжал Лилис в объятиях, однако исходивший от него пламень сжег девушку, – так же и Тамара в лермонтовской поэме гибнет, уничтоженная "смертельным ядом <…> лобзанья" (т. 2, с. 71) Демона.
М.П.Алексеев считает, что наблюдаемое сходство отдельных деталей в "Любви ангелов" Мура и "Демоне" Лермонтова остается поверхностным, "аналогии и текстологические параллели между ними недостаточно убедительны". Свое мнение ученый аргументирует наличием у Лермонтова сходных мотивов с другими произведениями той эпохи – поэмой французского писателя Альфреда де Виньи "Элоа" и "мистерией" Байрона 'Небо и земля". Действительно, влияние указанных произведений на Лермонтова вполне очевидно, о чем писали еще в начале XX в. Э.Дюшен, С.В.Шувалов, С.И.Родзевич, однако это никоим образом не преуменьшает значимости приведенных выше аналогий, убедительно доказывающих, что Лермонтов внимательно читал поэму Мура и творчески переосмысливал содержащийся в ней материал, развивая тему непокорности судьбе не только в "Демоне", но и в поэме "Мцыри".
Влияние характерной для Мура "мистериальной" трактовки темы с чертами ориентальной аллегории" можно усматривать и в ранних поэмах Лермонтова "<Азраил>" (1831) и "Ангел Смерти" (1831), замысел которых непосредственно связан с "Демоном". В частности, Азраил, персонаж мусульманской мифологии, ангел смерти, принимающий у умирающего его душу вместе с последним вздохом, выступает у Лермонтова как полуземное, полунебесное существо. Черновой автограф "Ангела Смерти", хранящийся в ИРЛИ, сопровождает авторская заметка, проясняющая творческий замысел: "Ангел Смерти при смерти девы влетает в ее тело из сожаления к любезному и раскаивается, ибо это был человек мрачный и кровожадный <…>; ангел уже не ангел, а только дева, и его поцелуй не облегчает смерти юноши, как бывало прежде, <демон> Ангел покидает тело девы, но с тех пор его поцелуи мучительны умирающим".
Таким образом, в работе над многими произведениями больших форм и, в особенности, над поэмой "Демон" Лермонтов обращался к поэтическим открытиям Томаса Мура, некоторым мотивам и символическим образам из его творчества. Отдельные художественные детали, проникая из сочинений Мура, гармонично вписывались в оригинальные авторские произведения Лермонтова, становились частью эстетики русского поэта, помогали ему осмысливать значимые философские проблемы, характеры и духовно-нравственные ориентиры своих героев.
В русском переводе 1833 г. Лермонтову было известно еще одно значительное произведение Томаса Мура – написанный в 1825 г. философский роман "Эпикуреец" ("The Epicurean"). Зная о продуктивном использовании сюжетной основы романа в поэме С.Е.Раича "Арета", А.Н.Гиривенко предлагает рассматривать "Эпикурейца" в связи с мотивом путешествия, странничества в "Герое нашего времени" Лермонтова, однако данный вопрос, хотя и поставлен правомерно, все же нуждается в дополнительном изучении посредством привлечения широкого историко-культурного контекста эпохи.
III
В лермонтоведении традиционно отмечалась склонность русского поэта к проведению биографических параллелей между собой и Байроном, причем нередко всё это воспринималось как нечто напускное, удачно выбранная "поза", и только исследование Н. Я. Дьяконовой, в основу которого легло сопоставление дневников Байрона и лермонтовской прозы, отражавшей традиции великого английского предшественника, убедительно показало, что проводимые Лермонтовым аналогии имели не поверхностный, а глубокий внутренний характер, базировались на стремлении проникнуть в закономерности бытия человека и окружающего мира, выстроить жизнь художественных образов, в результате чего в лермонтовском сознании формировался прототип журнала Печорина. Лермонтов внимательно прочел в 1830 г. письма и дневники Байрона, изданные Томасом Муром, и эта книга пробудила в нем и без того имевшееся стремление к славе, ко всему новому и романтичному.
Свое знакомство с книгой Томаса Мура Лермонтов засвидетельствовал в помете, оставленной на автографе стихотворения "К***" ("Нe думай, чтоб я был достоин сожаленья…", 1830): "Прочитав жизнь Байрона (<написанную> Муром)". В послании "К***", представляющем собой своего рода итог внимательного прочтения байроновской биографии, Лермонтов говорил о своей духовной близости Байрону, о своем желании повторить его яркую трагическую судьбу: "Я молод; но кипят на сердце звуки, // И Байрона достигнуть я б хотел; // У нас одна душа, одни и те же муки, – // О, если б одинаков был удел!.." (т.1, с.242). Упоминая "закат в горах, пенящиеся волны // И бурь земных и бурь небесных вой" (т.1, с.242), Лермонтов вспоминал свою детскую поездку на Кавказ для лечения и ненавязчиво проводил параллель с горным климатом, выбранным матерью для Байрона-ребенка, поправлявшегося после тяжелой болезни. Для Лермонтова было ценным мнение Мура о том, что пробуждение таланта Байрона можно отнести к "диким и величественным" горным местам, темным вершинам Лох-на-Гара, "среди которых он провел свое детство" (р.15). Описание "заката в горах" остается значимым для Лермонтова на протяжении всего его творческого пути, в частности, его можно видеть в стихотворениях "Кавказ" (1830), "Люблю я цепи синих гор…" (1832), одной из редакций позднейшего "Посвящения к поэме "Демон" ("Тебе, Кавказ, суровый царь земли…").