Д.Герхард, глубоко исследовавший стихотворения Жуковского "Мечта", "Пери" и "Песнь бедуинки", установил, что они связаны между собой и восходят к одному источнику – вышедшему в Берлине в 1823 г. альбому "Die lebende Bilder und pantomimischen Darstellungen re idem Festpiel: Lalla Rukk <…> nach der Natur gezeichnet von W.Henzel" ("Живые картины и пантомимические сцены на празднике "Лалла Рук" <…>, рисованные с натуры В.Гензелем"), который включал иллюстративные стихотворения С. – Г.Шпикера к "живым картинам" берлинского праздника, положенные на музыку Г.Спонтини и исполнявшиеся певцами за сценой во время представления с целью разъяснения зрителям всего происходящего на сцене. Время создания стихотворений Жуковского установить ныне вряд ли возможно, однако необходимо иметь в виду, что после берлинского праздника 1821 г., надолго запомнившегося членам императорской семьи, "живые картины" стали популярны в России. В "Записках" К.К.Мердера, в частности, сохранилась датированная 10 марта 1829 г. запись, содержащая перечисление "живых картин", устроенных в детских комнатах императорского дворца: "пери, изгнанный из рая гений, просит у ангела, хранящего двери, позволения войти; ангел отказывает, говоря, что пери должна представить приятный дар небу", "пери приносит в дар небу каплю крови, пролитой в защиту отечества, но врата рая не отворяются", "Махмуд, султан турецкий", "умирающий воин", "пери представляет небу в дар слезу раскаяния грешника – и двери рая растворяются". Как видим, "живые картины" ставились в императорском дворце по мотивам второй вставной поэмы "Лалла Рук" "Рай и пери". Роль пери исполняла великая княжна Мария Николаевна, роль ангела – великая княжна Ольга Николаевна, роль турецкого султана – наследник престола Александр Николаевич. Возможно, для озвучивания именно этой дворцовой постановки и были созданы стихотворения Жуковского, которые сам автор не предназначал для публикации. Также вполне вероятным представляется предположение, что дворцовая инсценировка, о которой писал К.К.Мердер, была не единственной, а вполне соответствовавшей обычаям и традициям императорской фамилии, особенно устойчивым во второй половине 1820-х – начале 1830-х гг.
Стихотворение Жуковского "Мечта" является переводом начала (переведено восемь стихов из шестнадцати) "песни" С.-Г.Шпикера "Ver Verschleierte Prophet von Khorassan. Erstes Bild", призванной кратко передать содержание первой вставной поэмы "Лалла Рук" "Покровенный пророк Хорасана": "Mächtig sind des Wahnes Bande // Alles ist ihm untertahn, // Er gebeut von Land zu Lande, // Sein sind alle, die ihm nah’n // Durch des Schleiers dicht gewebe // Dringt kein sterblich Augenlicht. // Harre, bi ser sich erhebe, // Sterblicher, und forsche nicht!" (S.-H.Spiker) – "Всем владеет обаянье! // Все покорствует ему! // Очарованным покровом // Облачает мир оно; // Сей покров непроницаем // Для затменных наших глаз; // Сам спадет он. С упованьем, // Смертный, жди, не испытуй" (В.А.Жуковский). Как видим, Жуковский почти дословно следует за оригиналом С.-Г.Шпикера, намекая на таинственную суть образа Муканны (у Мура – Моканны), "покровенного пророка Хорасана" из поэмы Мура, прятавшего под серебристым покрывалом уродливость своего внешнего облика.
Стихотворение "Пери" является переводом трех пояснительных "песен" С.-Г.Шпикера, озаглавленных "Die Peri und das Paradies. Erstes Bild", "Die Peri und das Paradies. Zweites Bild", "Die Peri und das Paradies. Drittes Bild" и
представляющих собой краткий пересказ основного содержания второй вставной поэмы "Рай и пери" из "Лалла Рук" Томаса Мура. Сопоставление текстов С.-Г.Шпикера и Жуковского, осуществленное Д.Герхардом, наглядно показало, что, хотя русское стихотворение и печатается без деления на три картины, однако почти буквально передает содержание немецкого оригинала.
Одну из последних "живых картин", устроенных в 1821 г. при прусском дворе, сопровождал "Романс Нурмагалы" ("Romanze der Nurmahal") С. – Г.Шпикера, кратко передававший содержание песни, которую героиня, представавшая девушкой-аравитянкой, пела Селиму в "Свете гарема" – четвертой вставной поэме "Лалла Рук" Мура. В основном раскрывая замысел ирландского барда, "песня" С.-Г.Шпикера вместе с тем существенно отличалась по объему от песни Нурмагалы в английском первоисточнике, – у Мура она включала в себя одиннадцать четверостиший, а у Шпикера – только три. Такое ограничение объема было обусловлено интересами организаторов театрализованного действа, – сопровождавшие его "песни" должны были иметь небольшой и примерно одинаковый объем.
Именно "Романс Нурмагалы" С.-Г.Шпикера является источником стихотворения Жуковского "Песнь бедуинки": "In die Wüste flieh mit mir! // Glänzt Dir gleich kein goldner Thron, // Findest Du, o König, schon // Dort ein Herz, das true Dich liebt, // Gern sich Dir zu eigen giebt!" (S.-H.Spiker) – "В степь за мной последуй, царь! // Трона там ты не найдешь, // Но найдешь мою любовь // Ив младой моей груди // Сердце, полное тобой!" (В.А.Жуковский). Как видим, ив этом случае Жуковский буквально следует за немецким поэтом, не внося существенных изменений, кроме некоторого ослабления восточных мотивов, проявляющегося в трансформации синтаксических конструкций, использовании нейтральных лексем вместо слов, имеющих ориентальную окраску.
Как видим, "Лалла Рук" остается единственным произведением Томаса Мура, к которому с завидной регулярностью обращался Жуковский переводчик. Внимание к "Лалле Рук" со стороны Жуковского было обусловлено яркими событиями берлинского праздника, на протяжении многих лет сохранявшимися в памяти поэта. Жуковский был первым, кто сделал творчество Мура широко известным в России, создав талантливую переводную поэму "Пери и ангел", а также стихотворения, испытавшие несомненное влияние мотивов и образов "Лалла Рук". Томас Мур знал о творчестве Жуковского несколько больше, чем о литературной деятельности большинства других русских писателей-современников, слышал от А.И.Тургенева и Н.И.Греча фрагменты из переводной поэмы "Пери и ангел" на русском языке, вслед за Байроном высоко отзывался о стихотворении "Певец во стане русских воинов", соответствовавшем настроениям эпохи.
§ 3. И.И.Козлов как переводчик произведений Томаса Мура
I
И.И.Козлов, принадлежавший к числу наиболее значительных представителей поэзии русского романтизма, мастерски пользовался выразительной силой поэтической интонации, создавал особое настроение посредством нескольких стихов или даже одной строки-рефрена, которая "иногда так царапнет за сердце, что не усидишь на месте". По справедливому наблюдению Н.В.Гоголя, Козлов был "гармоническим поэтом", творчеству которого оказались свойственны "какие-то дотоле не слышанные, музыкально-сердечные звуки". Лишившись вследствие паралича ног возможности передвигаться, Козлов посвящал все время чтению русской и зарубежной (в особенности, английской) литературы, причем в 1819 г. благодаря необыкновенной памяти в течение трех месяцев овладел английским языком. Очевидно, Козлов достиг высокого уровня знания английского языка не сразу, о чем, в частности, свидетельствуют дневниковая запись самого поэта, радовавшегося, что "может понимать" язык Байрона, читать в подлиннике его произведения, и относящееся к 1819 г. сообщение А.И.Тургенева в письме В.А.Жуковскому о Козлове, выучившемся "в три месяца (sapienti sat) по-англински".
Разделяя точку зрения В.А.Жуковского о том, что переводчик стихотворения является соперником поэта, Козлов нередко изменял стихотворную форму переводимых произведений, их ритмико-интонационный строй, привносил в чужие тексты собственные мысли и чувства. Размышляя об отечественном стихотворном переводе в статье "Русская литература в 1841 году" (1842), В.Г.Белинский признавал, что Козлов "замечателен особенно удачными переводами из Мура", в то время как "переводы его из Байрона все слабы".
Современники не только признавали успехи Козлова в переводах из Томаса Мура, но и шли по пути прямого сопоставления двух поэтов, называли Козлова "русским Муром". Например, в стихотворении "А.Н.В." (1840), адресованном Анне Николаевне Вульф и содержащем рассуждения о высоком значении А.С.Пушкина и "золотого века" русской поэзии для России, будущий активный участник кружка М.В.Петрашевского, поэт А.П.Баласогло между прочим писал: "Где русский Мур ирландской сферы, // Всегда задумчивый Козлов?".
Близкое знакомство и переписка Козлова с жившим подолгу в Англии А.И.Тургеневым немало способствовали упрочению международной известности слепого поэта. Во время пребывания в Бовуде, поместье маркиза Генри Лансдауна, расположенном невдалеке от г. Бата на юго-западе Англии, А.И.Тургенев общался с Томасом Муром, рассказывал ему о Козлове как переводчике произведений английской поэзии, преподнес Муру издание "Стихотворений" Козлова, вышедшее в Санкт-Петербурге в 1828 г. и пересланное в Лондон В.А.Жуковским вместе с письмом А.И.Тургеневу, датированным 28 декабря 1828 г. Запомнив имя русского поэта, Мур, как указывает М.П.Алексеев, упомянул в предисловии в IV тому десятитомника своих сочинений, выходившего в 1840–1842 гг., переводы некоторых "Ирландских мелодий" на русский язык, выполненные известным поэтом Козловым – "by the popular Russian poet Kozlof".
К получившим высокую оценку в обществе переводам Козлова из Мура современники приравнивали оставшиеся для большинства читателей анонимными переводы М.П.Вронченко, опубликованные под псевдонимами М.В…ко иМ.В. В биографическом очерке И.П.Крешева "Томас Мур" (1852) отмечается, что переводами "Ирландских мелодий" на русский язык "особенно оказал услугу нашей поэзии И.И.Козлов, которого душа чудесно гармонировала с настроением души ирландского барда", однако "переводы слепца-поэта, так же как две-три мелодии, переданные пером М.В…ко, заставляют сожалеть, что эти два воссоздателя вдохновений Томаса Мура заимствовали так мало перлов из ожерелья, которое по праву принадлежало им обоим". Учитывая, что автор очерка И.П.Крешев сам был переводчиком целого ряда произведений Мура, можно говорить о том существенном влиянии, которое оказали на его творчество переводы двух предшественников – И.И.Козлова и М.П.Вронченко.
II
Удачно выполненные Козловым переводы из Мура, характеризующиеся точным воссозданием песенной основы стиха, можно воспринимать как своеобразный условный цикл, включающий шесть произведений, вошедших в сборник "Стихотворений" (1828) Козлова, – "Романс" ("Есть тихая роща у быстрых ключей…", 1823), "Молодой певец" (1823), "Ирландская мелодия" ("Когда пробьет печальный час…", 1824), "Ирландская мелодия" ("Луч ясный играет на светлых водах…", 1824), "Бессонница" (1827), "Вечерний звон" (1827). Условность циклу придает то обстоятельство, что наиболее ранний "Романс" ("Есть тихая роща у быстрых ключей…") оторван в публикации 1828 г. от остальных текстов, помещенных подряд.
Романсная лирика Козлова, в определенной мере предвосхитившая появление романсов А.А.Фета и Я.П.Полонского, отличалась проникновенной музыкальностью, искренностью эмоций и теплотой интонаций, воодушевленностью светлого чувства. На игре светотеней построен изящный по форме и прозрачный по фактуре стиха "Романс" ("Есть тихая роща у быстрых ключей…") Козлова, представляющий собой стихотворный перевод фрагмента из первой части "восточной повести" Т.Мура "Лалла Рук" "Хорасанский пророк под покрывалом" ("The Veiled Prophet of Khorassan"). Будучи напечатанным под заглавием "Из поэмы "Лалла Рук" сразу после создания в 1823 г., перевод Козлова стал, наряду с оставшимся неопубликованным до 1887 г. стихотворением В.А.Жуковского "Мечта", одним из самых ранних обращений русской поэзии к первой части романтической поэмы Мура.
Привлекший внимание Козлова фрагмент произведения Мура, не имея непосредственного отношения к сюжету о хорасанском пророке, характеризовался патетикой и передавал размышления молодой женщины о быстротечности жизни, причем в авторском сознании возникали придавшие восточный колорит и характерные еще для персидской поэзии символичные образы розы, цветущей на берегах "тихого Бендемира", и сладкоголосого соловья: "There’s a bower of roses by Bendemeer’s stream, // And the nightingale sings round it the day long, // In the time of my childhoold’t was like a sweet dream // To sit in the roses and hear the bird’s song". Услышанная лирическим героем Мура песня молодой женщины передавала характерную меланхолию романтического сознания, робко стремящегося продлить счастливое мгновение, однако сталкивающегося с крушением светлой надежды, наивного желания уйти от тленности земного мира и самого человека: "No, the roses soon wither’d that hung o’er the wave, // But some blossoms were gather’d while freshly they shone, // And a dew was distill’d from their flowers, that gave // All the fragrance of summer, when summer was gone" (p.387). Бренности материального мира в чем-то противостоит человеческая память, решительно отказывающаяся принять изменившуюся реальность, настойчиво ищущая в окружающем идеалы молодости: "Thus memory draws from delight, ere et dies // An essence that breathers of it many a year; // Thus bright to my soul, as’t was then to my eyes, // Is that bower on the banks of the calm Bendemeer" (p.387).
Передав характерную меланхолию произведения Мура, воссоздав наиболее существенные особенности английского подлинника, Козлов вместе с тем значительно отклонился от переводимого текста, увеличил его с четырех четверостиший до четырех восьмистиший, убрал характерные упоминания реки Бендемир (у Мура она названа трижды) и беседки из роз, перенес события в "тихую рощу у быстрых ключей", ставшую для лирической героини крохотным земным раем: "Есть тихая роща у быстрых ключей; // И днем там и ночью поет соловей; // Там светлые воды приветно текут, // Там алые розы, красуясь, цветут". В отличие от Мура, приходящего к мотиву человеческой памяти только в конце своего произведения, Козлов проводит его через весь свой перевод, и потому с особой силой звучат слова, передающие основу авторского замысла: "Так памятью можно в минувшем нам жить // И чувств упоенья в душе сохранить; // Так веет отрадно и поздней порой // Бывалая прелесть любви молодой!" (с.92). В отличие от витиеватой романтической мысли Мура о памяти, извлекающей из наслаждения, прежде чем оно угаснет, долговечный аромат, мысль Козлова лишена ясного восточного колорита, передает особенности чувственного европейского сознания, не способного под влиянием тленности бытия полностью и навсегда отказаться от свойственной молодости сопричастности жизненным радостям и удовольствиям: "Не вовсе же радости время возьмет: // Пусть младость увянет, но сердце цветет. // И сладко мне помнить, как пел соловей, // И розы, и рощу у быстрых ключей" (с.92).
Еще более отстоит от английского оригинала перевод того же произведения Мура, осуществленный в 1825 г. Ф.А.Алексеевым и впервые опубликованный через два года "Московским вестником": "Есть тихая роща в родной стороне – // Там сонные лавры цветут в тишине, // На ветках зеленых поют соловьи, // Играя, сверкают жемчужны струи; // Там розы душистей, там луг зеленей, // Там красное солнце горит веселей!..". Перевод Ф.А.Алексеева, состоящий из четырех шестистиший, создавался под несомненным влиянием Козлова, что проявилось, в частности, в использовании его творческих находок (символический образ рощи и др.), а также в единоначатии ("Есть тихая роща…"), не обусловленном английским оригиналом, первый стих которого в дословном переводе выглядит совершенно иначе – "Над струями Бендемира стоит беседка из роз". Вместе с тем Ф.А.Алексееву удалось сохранить характерную музыкальность оригинала, на что в 1852 г. обратил внимание А.Г.Рубинштейн, написавший на слова перевода Алексеева вокальный дуэт.
"Романс" из первой части поэмы Мура "Лалла Рук" получил в России самостоятельную жизнь, достаточно широко распространившись в культурных слоях общества. В анонимном "Путешествии в Луристан и в Аравистан", опубликованном "Библиотекой для чтения" в 1854 г., упоминается Бендемир, названный "местом, увековеченным ирландским бардом в одном из счастливейших произведений его музы", после чего следует поэтический текст и комментарий автора, который, хотя и "не нашел роз, уже поглощенных струями, и время года не благоприятствовало песням соловья", однако все же смотрел на Бендемир с удовольствием, порожденным приятными воспоминаниями о чтении "Лалла Рук" и "теми незабвенными ощущениями, которые навевают на нас молодость, поэзия и надежда".
В стихотворениях, воспевавших молодых женщин, Козлов нередко обращался к образу пери из поэмы Мура "Лалла Рук". Так, в стихотворении, посвященном в 1825 г. З.А.Волконской, Козлов сравнивал современницу с таинственной, загадочной пери: "Она, она передо мной, // Когда таинственная лира // Звучит о пери молодой // Долины светлой Кашемира". В 1832 г. Козлов проводил сопоставление молодой княжны А.Д.Абамелек-Лазаревой, впоследствии известной переводчицы, жены И.А.Баратынского, и мифической, воздушной пери, образ которой гармонировал со светлым внутренним миром героини послания: "В душистой тьме ночных часов, // От звезд далеких к нам слетая, // Меж волн сребристых облаков, // Мелькает пери молодая, // И песнь любви она поет".
Наряду с "Романсом" ("Есть тихая роща у быстрых ключей…") Козлов в 1823 г. опубликовал под названием "Молодой певец" в "Новостях литературы" свой перевод стихотворения "The Minstrel-Boy" из пятой тетради "Irish Melodies", созданного Муром в 1813 г. Козлов впервые в русской литературе обратился к переводу "The Minstrel-Boy", впоследствии привлекшего внимание Д.П.Ознобишина ("Юноша-певец", 1828), М.Ю.Лермонтова ("Песнь барда", 1830), других поэтов. Внимание к "Молодому певцу" со стороны Козлова во многом обусловлено ассоциациями между национально-освободительной борьбой ирландского народа и освободительным движением в Греции, стремившейся избавиться от турецкого господства. Сочувствие угнетенным грекам, отчетливо выраженное не только Козловым ("Пленный грек в темнице", 1822), но и многими его предшественниками и современниками – М.М.Херасковым ("Чесменский бой", 1771), А.А.Дельвигом ("Переменчивость", 1816), О.М.Сомовым ("Греция (подражание Ардану)", 1822) и др., усиливалось в общественном сознании благодаря гражданской позиции Байрона.