Более того, примечательно, как через посредство психологического понимания тяжкого убийства по правилу о фелонии суды некоторых штатов, воспринявшие агентскую теорию, не отказались и от теории непосредственной причины, ограниченно инкорпорировав в свою практику охватываемые ею так называемые случаи "щита" ("shield" cases). Под последними понимаются ситуации, связанные с причинением смерти лицу, используемому обвиняемым в качестве "щита" от пуль при совершении фелонии или бегстве после оного. Соответственно, поскольку потерпевший гибнет от рук третьих лиц (прочих потерпевших, посторонних участников перестрелки или полицейских), вменить учиняющему фелонию такую смерть на основе доктрины тяжкого убийства по правилу о фелонии в рамках его агентской теории невозможно. Тем не менее, многие штаты, придерживаясь данной теории, как прямо, так и obiter dictum признали допустимым приложение к рассматриваемым случаям нормы о тяжком убийстве по правилу о фелонии, обосновывая это не просто предвидимостью рокового исхода, но даже предположительным наличием у обвиняемого самого по себе злого умысла относительно смерти потерпевшего. К примеру, в одном из первых техасских решений, связанном со случаем "щита" и часто цитируемом в судебной практике других штатов, суд решил, что обвиняемый, приведший "в движение силу, которая вызвала гибель пострадавшего… виновен (culpable) настолько же, как если бы он совершил деяние (имеется в виду причинил смерть. – Г.Е.) своими собственными руками". Верховный Суд штата в Пенсильвании прямо признал лицо, использующее потерпевшего в качестве "щита", обладающим точно выраженным злым умыслом относительно его гибели, а в Калифорнии счёл излишним даже прибегать к норме о тяжком убийстве по правилу о фелонии в данной ситуации, найдя, что "использование его (потерпевшего. – Г.Е.) в качестве щита даёт более чем достаточную основу для вывода о злом умысле" и для обоснования осуждения за, говоря условно, "обычное" тяжкое убийство с "обычным" злым предумышлением как противополагаемое тяжкому убийству по правилу о фелонии. Такое восприятие теории непосредственной причины и её "сплавление" с агентской теорией на базе психологического понимания тяжкого убийства по правилу о фелонии весьма показательно.
Итак, вне зависимости от решения вопроса обоснование какой из двух теорий кажется убедительнее или, вернее, достаточно убедительным для допустимости применения нормы о тяжком убийстве по правилу о фелонии, в их развитии и соперничестве очевидно проявляется разработка иного подхода, более углублённо по сравнению с понятиями конструктивного злого умысла и строгой ответственности отражающего реальную субъективную составляющую содеянного.
Подводя итоги, можно констатировать, что с разработкой концепции mentes reae в теоретическом обосновании тяжкого убийства по правилу о фелонии произошли принципиальные изменения.
На смену ранее единообразно господствовавшему понятию конструктивного злого предумышления с его оценкой скорее моральной упречности, чем реальных проявлений психической деятельности, пришло более детальное исследование формально-юридического базиса тяжкого убийства по правилу о фелонии.
Это выразилось, во-первых, в обосновании данного института посредством использования идеи строгой ответственности в части, касающейся причинения смерти, и, во-вторых, в выработке подхода, который (хотя и с известной долей условности) может быть назван психологическим. В нём, как нетрудно увидеть, выразилось ставшее господствующим в рассматриваемое время направление в сторону более тонкого анализа психического элемента преступления, что явилось, в свою очередь, следствием смены парадигм в общей теории mens rea.
При этом именно в тяжком убийстве по правилу о фелонии как нельзя более рельефно отразилась инерция старого подхода, концепции mens mala: сколь бы ни был углублён анализ субъективной составляющей намеренного совершения фелонии, основным определяющим фактором в данном институте всё равно осталась изначальная моральная упречностъ настроя ума деятеля, оправдывающая вменение ему гибели человека как тяжкого убийства. Именно последнему обстоятельству следует приписать сохранение фикции конструктивного злого умысла как формально-юридического обоснования, а также не столько предопределяющий характер оценки проявленного деятелем безразличия к ценности человеческой жизни для констатации тяжкого убийства, сколько его post hoc рационализирующий характер, не исключающий риска осуждения за небрежное и даже случайное причинение смерти.
По сути, концепция mens mala, сойдя с доминирующих позиций в общей теории mens rea, сохранила самое себя в доктрине тяжкого убийства по правилу о фелонии.
3. Материально-правовые средства доказывания mens rea
Презумпция mens rea является в рассматриваемую эпоху весьма примечательным отображением концепции mentes reae в её практическом преломлении.
Как уже отмечалось ранее, с первой половины XIX в. содержательное наполнение презумпции mens rea начинает кардинальным образом меняться, всё чаще излагаясь в иных терминах по сравнению с теми, что ранее входили в её дефиницию, и к концу XIX в. она приобретает совершенно другой формально-юридический вид. Если попытаться свести разносторонние определения, дававшиеся теорией и судебной практикой, в подобие единого целого, то презумпцию mens rea в том её господствующем понимании, какое имеет место в первой половине XX в., можно сформулировать следующим образом: каждое лицо предполагается намеревавшимся относительно естественных и возможных последствий своих действий, пока им самим либо доказательствами обвинения per se не доказано обратное.
Таким образом, смысл презумпции mens rea в данном изложении сводится не к тому, что одним лишь фактом совершения деяния обвиняемый даёт основание презюмировать наличие требуемой дефиницией преступления mens rea в целом, а к тому, что в силу этого факта предполагается намеренность последствий действий как специального проявления mens rea в частности. Соответственно, презюмирование намеренности последствий содеянного позволяет в качестве следующего шага в процессе перейти к mens rea преступления в целом.
Не менее значим в рассматриваемое время и аспект юридической природы презумпции mens rea. Наряду с сохранением в качестве доминирующего классического подхода к данной презумпции как обязательной опровержимой, в которой бремя опровергающего доказывания (если это не сделано ещё доказательствами обвинения per se) в виде бремени предоставления доказательств либо, более часто, бремени убеждения присяжных или суда возлагается на обвиняемого, появляются и теоретические, и прецедентные возражения против сложившихся стандартов с указанием на предпочтительность рассматривать презумпцию mens rea в плане её юридической природы как фактическую презумпцию (или допустимый вывод). При этом примечательно, что критика презумпции mens rea как обязательной опровержимой проявляется не только в американской уголовно-правовой доктрине и судебной практике, но одновременно и в других странах семьи общего права, в Англии, например, в Канаде и в Австралии.
В такой критике наиболее серьёзно выглядят два довода. И если первый из них, связанный с презумпцией невиновности и сводящийся к тому, что, будучи обязан во избежание осуждения представить доказательства, опровергающие презумпцию mens rea, обвиняемый тем самым лишается преимуществ первой по отношению к элементу mens rea вменяемого ему преступления, имеет хотя и смешанный материально-процессуальный характер, но всё же значительно отдалён от теории mens rea, то второй более существен. В силу него, презумпция mens rea как обязательная опровержимая презумпция с её упором на деянии per se не позволяет принять во внимание все обстоятельства учинённого, которые могут свидетельствовать о хотя и морально упречном, но всё же с позиций понятийного аппарата mens rea совершенно ином настрое ума деятеля, нежели чем тот, что предположительно постулируется ею.
В изложенных аспектах развития презумпции mens rea достаточно рельефно преломляется теория mens rea в том её виде, в каком она отображается концепцией ment es reae.
Так, с одной стороны, наблюдается бесспорное психологическое углубление в понимании презумпции mens rea и в теории, и на практике. С общего положения о презюмировании mens rea в целом из факта совершённого деяния per se, основывающегося на объективно выстроенном взгляде на моральную упречность настроя ума деятеля, проявившуюся в учинённом и охватывающую все последствия поступка, юридический анализ в презумпции mens rea сдвигается в сторону понятийного аппарата последней. Проявляется это, во-первых, в смене презюмируемого факта: взамен mens rea конкретного преступления в целом им становится намерение как особая форма mens rea, причём намерение не в приложении ко всему преступлению в общем, а именно намерение по отношению к последствиям совершаемого преступления, что также свидетельствует о психологическом углублении подхода. Во-вторых, примечательно и смещение акцента с моральной упречности настроя ума деятеля как per se достаточного для констатации mens rea на анализ всех обстоятельств содеянного с целью решить вопрос о наличии или отсутствии mens rea.
При всём при том, с другой стороны, социально-этическая сущность mens rea в виде морального упречного настроя ума деятеля продолжает вне формально-юридических характеристик рассматриваемой презумпции оставаться в целом её сущностным обоснованием. Это проявляется не только, во-первых, в доминировании в теории и на практике подхода к презумпции mens rea как обязательной опровержимой, но и, во-вторых, в существовании презумпции самой по себе. Отображающая в своих терминах о предвидимости естественных и возможных последствий действий представления общества о моральной упречности, оценивающего в конечном счёте исключительно со своих, объективных позиций указанную естественность и возможность, она в итоге презюмирует mens rea "безотносительно к тому, что в реальности происходило в уме обвиняемого".
* * *
По рассмотрении в свете теории mens rea избранных практических аспектов можно заключить следующее.
С привнесением в уголовно-правовую доктрину концепции mentes reae в их теоретическом обосновании происходят значительные изменения. Во-первых, с углублением психологической разработки теории mens rea появляются психологическое обоснование тяжкого убийства по правилу о фелонии и уточняется содержательное наполнение презумпции mens rea. По сравнению с предшествующей эпохой, в которой доминирование тезиса о моральной упречности предопределяло необходимую и достаточную рационализацию данных институтов, первая половина XX в. стала, несомненно, крупным шагом вперёд в развитии теоретического понимания субъективной составляющей преступного деяния. Однако вместе с тем, во-вторых, изначальный базис всех трёх институтов, заключённый в морально упречном настрое ума деятеля, сохранился в своей основе, а отмеченные психологические конструкции были, образно говоря, "надстроены" над ним, не заместив собою его. Это отражено и в самом существовании презумпции mens rea, и в тяжком убийстве по правилу о фелонии с развившимися в нём двумя взаимоисключающими теориями. Но в особенности значимость моральной упречности проявилась в учении о юридической ошибке, где появление деяний, являющихся в абстрагировании от придающей им моральную порицаемость уголовной запрещённости морально нейтральными по своему характеру, привело к признанию исключений из ранее бывшей универсальной максимы ignorantia juris.
В целом, если можно так выразиться, период концепции mentes reae связан со сдвигом чаш весов с покоящимися на ними концептуальными характеристиками mens rea: всё больший акцент со временем придаётся понятийному аппарату mens rea, в то время как моральная упречность всё более становится лишь отражением социальной сущности mens rea, корректирующей крайности.