Вторая половина столетия – попытка через стрелецкое движение восстановить субъектность народа. Все потонуло в каком-то диком разгуле и анархии, в вырождающемся стремительно в сектантство расколе, в деградации правящей Церкви и власти.
Перед Петром Софья Алексеевна и ее советник Голицын, поворачивающиеся к Западу, чуть ли не тайные католики – метафора будущего безумного имперского времени.
Петр I подводит итог гражданской войне: Церкви больше нет – она приложение к царю и его воле, Руси больше нет – она лишь часть имени империи, руководимой иностранцами и иноверцами, власти больше нет – она превратилась в господство и деспотию, не терпящую малейшего сомнения в правоте ее действий.
Апофеоз этого кошмара – убийство царем собственного сына, а перед этим запарывание кнутом на его глазах его же матери – русской и православной Евдокии Лопухиной.
Народ, пораженный и раздавленный, уходит в прямом смысле в подполье – появляются секты, включающие в себя сотни тысяч, миллионы людей, тайно бегущие от власти в поисках территории Святой Руси, свободной от этих правителей.
Мораль уходит из отношений правящей элиты с "людьми".
Последующая история XVIII века – история эмансипации элиты от каких-либо форм ответственности перед миллионами людей, проживающих в империи.
Все исторические документы буквально вопиют об одном и том же – все эти миллионы интересуют элиты только как податной материал, человеческий скот, с которого можно собрать денег на свои развлечения, чудачества и военные эксперименты.
Империя захватывает все новые и новые "податные территории" – земли, населенные украинцами, белорусами, поляками, башкирами, казахами, кавказцами и другими, – в крепостной и доходный бонус от обладания бесконтрольной властью желают превратить практически всех.
Ответ – Пугачевское восстание. Опять казаки, но на этот раз вместе с башкирами и татарами и конечно же под лозунгами "старой, народной веры".
Характерно, что Петром III Пугачев называется именно потому, что при этом несчастном императоре, убитом по приказу неверной жены, выходят некие послабления старой вере – народ, держащийся за "древлее благочестие" (а по сути, за тень и память свобод эпохи 1612 года), начинают признавать не за злодеев и опаснейших политических преступников, а за пусть и не совсем понятных, и не вполне правильных, но людей…
Ненависть к правящим элитам все же зашкаливает – но через пугачевские суды и царские расправы, через кровь и жуть начинает проглядывать пока еще тусклая надежда на перемены.
Екатерина замечает народ – именно с нее начинаются попытки установления контакта между высшей властью и страной.
Расправа над пугачевцами была ей, переписывавшейся с Вольтером и Дидро, европейской принцессе и повелительнице евразийских бездн, не в радость.
Но пойти против опоры трона, против элит, выкачивающих из страны жизнь, она не может.
Народ безмолвствует?
XIX век – эпоха открытия элитами и властью удивительного факта, что повелевают они не бессловесными животными, мнущими шапки и вычесывающими блох под нечленораздельное мычание "да, барин… сделаем, барин…", но сложным, духовно богатым, а главное, абсолютно параллельно с властью и правящими элитами живущим народом.
У народа своя вера – у господ своя. Сейчас в исторической науке считается уже почти доказанным, что большинство русских крестьян были никакие не никониане (принадлежавшие к господствующей синодальной Церкви, возглавлявшейся государем и управлявшейся обер-прокурором), а приверженцы разных староверческих и евангелических толков – поповских и беспоповских.
В начале XIX века власть с ужасом понимает, что она владеет "терра инкогнита" – страной, с которой она исправно, с помощью полутеррористических фискальных методов, получает налоги и недоимки, но которой она не знает и не понимает.
Образ Руси, России в народной душе совсем не тот, какой он в головах господ.
Когда Суворов восклицает: "Господа, мы русские! Какой восторг!", то франко– и германоговорящие его офицеры кричат ему: "Виват!"
А солдаты, уверен, даже и не понимают: почему эти странные господа и вдруг – русские?
Русские, по мнению народа, не владеют землей – земля Божия и человеку принадлежать не может. Грех посягать на Божие, на общее.
Русские, полагают в народе, царя уважают (всяка власть от Бога), но господ безбожных ненавидят (а какая не от Бога – та и не власть!).
Русские не хотят господства над другими народами – Бог дал много земли, лесов всем – и с басурманами, и с иноверцами ее на всех хватит.
Русские против тюрем и каторги – даже бегущих убийц и злодеев народ укрывает и не выдает (Бог им судья, а с господами Бога-то нет!).
Пушкин открывает элитам звук народной речи, ее ход и сложнейшее духовное содержание. Он слушает няню, слушает крестьян и записывает, запоминает.
У него, у первого, в "Капитанской дочке" заговорил народ – устами Пугачева, устами Савельича.
Весь век происходит сближение элит и народа. Выясняется, что это как диалог цивилизаций, контакт инопланетных разумов.
Все по-иному, все по-чудному! Национализация элиты обретает именно тогда свое почти современное содержание – представители властных кругов, дворяне и их бастарды, начинают испытывать муки совести за свое бесконтрольное в этическом, в политическом, в юридическом смысле господство над миллионами глубоких, содержательных, оригинальных, верующих, талантливых людей.
Появляется Герцен – отец его крупный крепостник. Но маленький Саша бегает "в людскую" – слушает и впитывает. Его терзает стыд за то, что он, как ему кажется, паразитирует на жизни народа.
Этот стыд подточит и разрушит систему властвования – господство элит и приведет к 1917 году.
Народ у власти
Не марксизм, сколько бы ни трещала об этом советская пропаганда, был главной идеологической скрепой революции, но ненависть народа, выпестованная в трехсотлетней гражданской войне против государства и господ (элит), явилась ее движущей силой.
Эта революция была религиозной по своей сути. До нюансов – один историк заметил недавно любопытную деталь: "большаками" у староверов-беспоповцев назывались авторитетные лидеры общины, решавшие от имени народа его экономические и политические вопросы. Потому и большевики (случайный термин) якобы получили такую популярность – совпало с тем, что уже естественно и давно существовало как форма политической (религиозной) самоорганизации. Это, возможно, анекдот, но анекдот говорящий.
Советская (марксистская) власть случайно совпадает с вековыми чаяниями народа – впервые за долгое время элиты (пусть странные и чудаковатые) говорят о его ценностях и мечтах.
Объяснять успех советизации только террором – не понимать и не пытаться понять страну.
Народ увидел в революции подлинную национализацию элит – проведенную снизу, "человеком с ружьем". Царь еще в какой-то мере (особенно Александр III – любимый народом, издавший немало русофильских и простарообрядческих законов) отвечал образу союза с государством.
Но когда господа (элиты) свергли царя и решили "все себе хапнуть", ворон пугачевщины расправил крылья.
Не против власти как таковой поднялся народ, нация – против тех, кого считал на протяжении столетий чуть ли не оккупантами, кем-то хуже татар и монголов, которые пришли и ушли, а эти поселились.
Советская власть – единственная в истории России эпоха, когда стирается отчуждение между властью и страной.
Это, конечно, образ Русской революции показывает народу таковой природу власти – сама она себя такой не ощущает.
Опять старая беда – огромный ресурс (материальный, человеческий, информационный, военный), невозможность его в полной мере реализовать на внутреннем рынке и получение дохода (а стало быть, и контроля) за счет продажи ресурса вовне, на мировые рынки.
Народ становится ненужным (социальная обуза – все эти обязательства по медицине, образованию и т. д.) – парт– и совноменклатура эмансипируется все больше.
Фактически Ельцин – политический внук Сталина. Его государство с мощным управлением и силовым ресурсом как важнейшим фактором порядка порождает новую элиту.
Эта элита тяготится своими обязательствами перед нацией, народом. Эти обязательства кажутся все более пустой и бессмысленной болтовней. Естественное человеческое ощущение, что "я – хозяин!" при отсутствии внятной обратной связи (религии-то, кстати, у правящего класса опять нет!), приводит к окончательной эмансипации и пересмотру идеологических и мировоззренческих конструкций смыслов Революции.
Приходят 1991 год и гайдаровщина. Народ, вложивший все свои исторические силы в созидание своей вековой утопии (Царствия Божия на Земле) и зависящий от государства, как никогда в своей истории, беспомощен.
Он раздавлен и деморализован, такое ощущение, что это конец всего – нет ни смысла русской истории (он исчерпан), ни сил искать новый.
Власть правящих элит в 90-х абсолютна. Она вызывает в памяти эпоху Анны Иоанновны – абсолютно аморальную и чуждую стране, вызывает ненависть, презрение ко всему, что имеет корни внутри России (культурные, духовные, нравственные), становится отличительной меткой правящих элит.
Россия переживает худшие годы своей истории – годы отсутствия надежды на будущее.
Каким-то чудом часть правящей элиты понимает, что вместе со страной они потеряют и жизнь, и достоинство – те, кто продает Россию и презентует ее на игровом рынке как свою вотчину и имущество, даже не имеют российских паспортов – американские, израильские, какие угодно. Российское гражданство воспринимается ими как шутка.
Пьяный президент, падающий в оркестровые ямы и писающий около самолетов, только завершает этот трагический образ.
Жесткими, но необходимыми мерами происходит обуздание элит всех мастей – от федеральных до местных. Они собираются в единый каркас – нежелающие истребляются, маргинализируются, изолируются.
Задача – восстановить управление и внутренние связи, сформировать хоть какой-то авторитет у не верящего своим глазам мира.
Эта задача решается – все, что хоть как-то контролирует ресурс (имеет власть), согнано в единый пул управления – вертикаль, пронизывающую всю страну. Эта вертикаль носит разный характер в разных регионах – политический, экономический, силовой, криминальный. Не важны методы (порой противозаконные и противоправные), главное – итог: каркас государственности собран. Неприятной, неэффективной, неотчетливой порой, но все-таки форма обретена.
И народ, придя в себя после ужаса 90-х, начал поднимать голову.
Поражение "болотных" произошло не от любви к власти – от того, что они напомнили тех, кто куражился над страной в жуткие времена безвластия. Но это не значит, что современная элита, с ее силовой стилистикой и информационно-патриотическим господством, обожаема народом.
Его старые смыслы и старые песни не ушли и не забыты – просто люди отдышались и начали оглядываться по сторонам, вспоминать себя.
Период своеобразного нокдауна, после тяжелейшего исторического поражения русского народа (крушения социализма, обессмысливания его с духовно-исторической точки зрения), прошел. Доверие к Путину и его образу как к человеку, победившему 90-е, пока еще остается существенным. Но это не вечно…
У правящих элит впервые в истории России есть шанс избежать соблазна властвования над страной.
Не террористическим путем, но строительством демократических институтов (исходя из внутренних интересов) и включением народа в систему управления – через политические, рыночные, социальные механизмы – решить вековую проблему России – обеспечить мирный договор, а может быть, даже и взаимовыгодное существование между управленческой элитой (всегда стремящейся эмансипироваться от страны) и народом – нацией.
Это и называется национализацией элит. Время пока еще есть. Но его немного….
Почему деньги победили труд?
Советский Союз был страной великой, потому что Советский Союз ставил задачи масштабные, общепланетарные, обладал ядерным оружием, космическими войсками, делал ставку на новый тип экономики и на новый тип формирования стоимости.
Советский Союз не был нищим, он был бедным. Бедность – не порок, нищета – порок. Но выяснилось, что в данном случае природа человеческая сильнее природы политической.
Люди захотели быть богатыми – "как в Америке". И поэтому рухнул Советский Союз, по большому счету.
Масса людей невозвратно захотела быть богатой, состоятельной. Это пропагандируется Голливудом, пропагандируется всем-всем-всем. Это надо просто понимать.
Для того чтобы не захотеть быть богатым, надо иметь определенный духовный потенциал. Условно говоря, монах не хочет быть богатым, но никто не говорит, что это плохо или порочно.
Мы говорим, что – да, имеется такой типаж, что монах – это и есть образец человека. Но американское либеральное общество говорит: нет, не монах.
Для него образец человека – преуспевающий финансовый менеджер, который получает зарплату в миллион долларов и может позволить себе реализовать любые желания.
Монах усмиряет желания, отсекает от себя желания, а финансовый менеджер воплощает свои желания в жизнь. Это два разных типа видения человека.
В России монашеский идеал всегда был очень высок. Живым воплощением этого идеала были Сергий Радонежский, Нил Сорский. У нас не было протестантской этики. В этом, в частности, одна из трудностей воплощения капитализма.
Социализм как аскетическое учение очень хорошо лег на русскую ментальность: мы всегда привыкали от чего-то отказываться. Это было в наших духовных практиках.
Социализм подразумевал отказ от личного ради общественного. Это во многом совпадало с религией, с религиозным взглядом на миропорядок.
Капитализм же, пришедший в 90-х годах в Россию, подразумевает, что, наоборот, свое личное ты ставишь выше всего. Это очень тяжело входит в мозги.
Это овладевает не очень большим в количественном отношении сообществом, порождая очень глубокие внутренние духовные и культурные конфликты как в России, так и вообще на территории бывшего СССР.
И видно, поэтому так тяжело приживается новое, либеральное мировоззрение в России, при котором если ты имеешь возможности, то все твои желания могут получить материальное воплощение.
Все, что ты хочешь! Если у тебя есть миллиард, ты можешь возжелать что угодно. Предела мечтаниям нет. И зачем человеку, имеющему миллиард, жалеть свою родину? Он будет жить там, где комфортнее, купит один особняк в Лондоне, другой в Калифорнии.
"Ты русский?" – "Я русский". Для него это становится лишь некоторым брендом презентации себя в мировом космополитическом глобалистском сообществе миллионеров и миллиардеров.
Есть идеалы монашества, отсечение соблазнов, бессребреничество, отказа от мира. И есть идеалы присвоения мира. Идеал либеральной экономики – это присвоение мира себе.
В современном мире деньги победили труд. А социализм – это было царство труда. Труд уважался и ценился. Была попытка создать мир, где труд доминирует над деньгами. К сожалению, это окончилось неудачей.
Деньги победили. Труд не имеет больше никакого значения, потому что рабочий, который трудится десять часов в сутки в поте лица, устает, дышит вредными испарениями, получает от силы пятьсот долларов.
А человек, выходящий от дорогих моделей, с которыми он провел нескучно время, в пять утра возвращается домой из бара, потом в час дня садится за компьютер – и зарабатывает миллион долларов за минуту. И даже не вспотеет.
А рабочий должен за пятьсот баксов не просто вспотеть, а кровью изойти! Труд рабочего не имеет больше смысла. Он никогда не получит адекватного вознаграждения, реального эквивалента, оценки.
Труд является теперь способом затраты человеческой жизни. У нас нет никакого другого имущества, кроме жизни, которое нам принадлежало бы. Только жизнь.
Мы работаем, вкладываем свою единственную жизнь в то, что мы делаем, – и вот жизнь рабочего оценивается в пятьсот долларов, а жизнь креативного менеджера – в десять миллионов долларов.
Почему? Потому что так установлено в этом мире. Деньги диктуют статус. Статус рабочего, к сожалению, котироваться перестал. Аня Курникова стоит дороже, чем рабочий Красноярского алюминиевого завода. Факт горький. Но это факт.
Будут ли попытки восстановить справедливость? Всегда у человечества будет борьба духа и плоти. И всегда будут появляться аскетические учения, призывающие к отказу от мира этого ради спасения в мире том.
Социализм был как раз такой религией. Советский социализм – абсолютно аскетическое учение. В СССР не было нищих. Были бедные, но не нищие. А сейчас есть богатые и есть нищие. И нищие объявлены неудачниками.
Советский эксперимент поставлен был на том, что неудачников быть не должно. Все должны быть примерно одинаково обеспечены. Выяснилось, однако, что в какой-то мере это противоречит человеческой природе.
Но в какой именно мере – в этом мы до конца так и не разобрались. Вопрос об основной причине крушения социализма остается открытым.
Какая такая "элита"?
Есть Россия, какой ее видит правящая элита, та элита, которая полагает себя победившей в ходе последней двадцатилетней буржуазной революции.
Мнение этой элиты выражается порой в крайне вульгарном тоне. Как, допустим, мнение спекулянта недвижимостью Сергея Полонского: "Если у человека нет миллиарда долларов, то мне с ним не о чем разговаривать". Или Ксении Собчак, заявившей, что "Россия стала страной генетического отребья".
Для таких людей Россия, конечно, скорее обуза. Их успех – это слияние, сочетание с "благопристойным", как они его называют, миром. Благопристойный мир – это прежде всего комфортный мир Запада.
Это мир хороших отелей, кредитов, фондов. Мир, в котором можно зарабатывать деньги, ничего не производя, за счет продажи и переоценки разного рода ценных бумаг. Производство бумаг на бумагах, обязательств на обязательстве.
Поэтому для этих людей страна, о которой вы говорите с такой болью, страна, где есть какая-то армия, где есть какие-то пенсионеры, какие-то школьники, где есть какой-то Кавказ, где есть какой-то Урал, где есть какая-то Сибирь, – это какая-то странная концептуальная обуза, которую им всегда ставят в вину, когда они приезжают в Лондон, Нью-Йорк или Париж.
Этой страной надо заниматься. Но гораздо выгоднее деньги, которые у тебя на руках, деньги, полученные от виртуальных операций, вложить не в достаточно проблемное развитие Сибири, а, допустим, в Шанхай, Токио и, если получится, если повезет, в Калифорнию, или Флориду, или во что-нибудь подобное.
Поэтому сегодня образ России, имидж России, смысл России – это смысл тех, кто контролирует политические тренды, кто выступает с докладами, подобными, например, докладам ИНСОРа.
Кто, как я слышал, хочет посылать российских курсантов учиться в американские военные училища, закрыв российские военные училища.
Это смысл тех, кто хочет полностью переформатировать, переформулировать Россию, сделав ее частью Запада, Западной Европы, что на протяжении трехсот лет, если не больше, было мечтой правящих элит со времен Голицына, любовника царевны Софьи.
Это был первый человек, который предложил абсолютный западнический тренд русской истории.
С тех пор правящая русская элита всегда была недовольна страной. Страна всегда была какая-то не такая.
Она была слишком православная, она не по греческим правилам крестилась.