В Сире стараниями маркизы Дю Шатле поэма была надежно и надолго укрыта от глаз непосвященных. Только через тридцать два года Вольтер осмелится ее напечатать. Однако поэму читали его немногие друзья, читали и переписывали для себя. Один из списков попал в руки авантюристов. В 1755 году кто-то из недоброжелателей Вольтера (подозревают капуцина Мобера) опубликовал поэму во Франкфурте-на-Майне. Вольтер немедленно отказался от авторства. К тому же в тексте было много искажений и скабрезностей дурного тона. Издатели явно хотели нажиться на запрещенном товаре, а заодно и погубить Вольтера. Через год "Девственница" была напечатана еще раз. Издатели приложили к поэме собственные памфлеты против автора, издеваясь над ним. Вопреки ожиданиям, эти их нападки значительно облегчили задачу Вольтера. Теперь он выглядел жертвой мистификации злоумышленников. Но потока было уже не остановить. Поэма вышла в 1757 году в Лондоне с соблазнительными иллюстрациями и, наконец, в 1759 году - в Париже. Ее уже знали все, никто не сомневался в авторстве Вольтера, и в 1762 году поэт напечатал ее сам, посыпав главу пеплом и приготовившись ко всем испытаниям. Но все обошлось благополучно. Люди строгие гневались, беспечные и веселые смеялись. Власти раздумывали о карах, которым можно было бы подвергнуть автора, а время шло…
В 1774 году Вольтер снова вернулся к своей озорной поэме, просмотрел, исправил ее и пустил в свет, теперь уже навсегда расставшись с ней. Это издание и стало каноническим для всех последующих публикаций.
Некоторые современники Вольтера говорили, что поэт, осмеяв Жанну д’Арк, обошелся с ней более жестоко, чем епископ города Бове, который сжег ее когда-то на костре. Вольтер, конечно, смеялся жестоко; он показал Жанну обольщаемую, показал ее в самых двусмысленных и неприличных сценах. Но смеялся он не над Жанной д’Арк, не над тай девушкой из народа, которая, искренне веря в свою патриотическую миссию, ниспосланную ей от бога, повела французов на бой с врагом и бесстрашно взошла на костер, оставив истории свое благородное имя и свой человечески прекрасный облик. В "Опыте о нравах" Вольтер писал о Жанне, что "в героические времена ей поставили бы алтари, какие люди ставят обычно своим освободителям". В "Философском словаре" в статье о Жанне д’Арк он бросил язвительный упрек своим соотечественникам (в списке тех, кто осудил Жанну на сожжение, было сорок четыре французских священника): "Непостижимо, как после стольких ужасов, содеянных нами, мы еще осмеливаемся называть варварами других".
В XVII веке некий Шаплен воспел подвиги "господней избранницы" в поэме "Девственница" (1656). Велеречивая фальшь, официальная тенденциозность, тошнотворная предвзятость этого сочинения наводили тоску даже на тех, кто оплатил, и довольно щедро, усердие поэта.
Религиозное ханжество всегда бесило Вольтера, а здесь он, кроме всего прочего, усмотрел спекуляцию на имени народной героини. И в ответ постному Шаплену, смеясь над сусальной легендой о "господней избраннице", "непорочной деве", насмехаясь над священниками, монахами, епископами, со всеми их святыми, он создал дерзкую, озорную поэму, сдобренную веселым шутовством и рискованными сценами.
Строгие люди говорили, что скабрезности, какими полна поэма, могут причинить непоправимый ущерб морали. Веселые люди им отвечали, что шутка никогда не приносит зла, что серьезные идеи могут жить не только в жестких рамках силлогизма, но и в радостно-игровом каламбуре, в смеющемся стихе, в изысканной остроте, в намеке и нескромной сценке интимного свойства. Шутливая поэма Вольтера ничуть не поколебала авторитета народной героини Франции, не причинила ущерба морали, но она поколебала авторитет церкви, нанесла ощутимый ущерб догматическому мышлению.
Французские аристократы XVIII века любили тешить себя вольными картинами любви. Утонченный и галантный эротизм искусства "рококо" был в моде. Просветители, осуждая вкусы вельмож, тем не менее сами поддались всеобщему увлечению. Даже Дидро, прославлявший добродетельного Греза и осуждавший Буше, живописцев-современников, написал отнюдь не скромный роман "Нескромные сокровища" (1748).
Поэма Вольтера влилась в тот же поток, да и задумана она была на ужине у величайшего нескромника и вертопраха герцога де Ришелье, товарища Вольтера по коллежу.
Со свойственной ему иронией Вольтер не раз говорил, что пусть уж лучше владыки мира ищут наслаждений в любви, чем гоняются за бранной славой, гибельной для народов. В "Орлеанской девственнице" он не без умысла противопоставляет французского короля Карла VII английскому принцу Бедфорду. Первый утопает в негах любви… Вольтер в десятках шутливых стихов описывает пиршества стола и ложа, которым предается король с прекрасной Агнесой Сорель. Человеческая слабость Карла более понятна, более простительна, чем бесчеловечная сила воинственного англичанина, который, гонимый бесом честолюбия, "всегда верхом, всегда вооружен… кровь проливает, присуждает к платам, мать с дочерью шлет на позор солдатам" и, как "хищный волк", "кровавыми зубами рвет стада". Беда лишь в том, что король Карл - "пастух", а пастуху надлежит радеть о своем стаде и не давать его на растерзание кровавым хищникам. Карл забыл об этом, живя "средь неги и приятства".
Вольтера нельзя заподозрить в непатриотичности. Он горячо сочувствовал бедам Франции эпохи Столетней войны, страданиям народа. Среди шуток, насмешек и дурачеств поэмы он нет-нет да и попридержит свою буйную фантазию, чтобы горестно и по-серьезному сказать о бедствиях народа:
Дочь смерти, беспощадная война,
Разбой, который мы зовем геройством,
Благодаря твоим ужасным свойствам
Земля в слезах, в крови, разорена.
В предисловии к поэме Вольтер указал на поэтическую традицию, которой следовал. Тут и "героикомическая" поэма "Война мышей и лягушек", которую древние греки приписывали Гомеру, и романы римских авторов Петрония и Апулея, и шутливые рыцарские поэмы итальянцев Пульчи, Боярдо, Ариосто, и сочинения соотечественников Вольтера - Рабле и Лафонтена. Конечно, все эти авторитеты названы лишь для того, чтобы оправдать традицией те вольности, которые автор "Девственницы" позволил себе в поэме: "в нашей "Девственнице" найдется гораздо меньше дерзостей и вольностей, чем у всех великих итальянцев, писавших в этом роде". Произведение Вольтера - лишь частично пародия на героическую эпопею; в большей своей части она скорее приближается к шутливой рыцарской поэме эпохи Возрождения, прежде всего - к Ариосто. Вольтеру созвучен изящный эротизм автора "Неистового Роланда" и его поэтическая картинность.
Характеры героев Вольтера выдержаны довольно строго: Карл слабоволен и сластолюбив, как правитель - весьма ничтожен; Агнеса наивна, хоть и не без лукавства; Ла Тримуйль прост и трусоват; его возлюбленная Доротея мила, искренна, простодушна и глубоко предана возлюбленному; Дюнуа пылок, восторжен и смел; Жанна - по-крестьянски грубовата и беспредельно наивна. Она и внешне обрисована вразрез с дворянским идеалом хрупкой красоты - смугла, крепко сложена, во рту тридцать два белоснежных зуба и "рот до ушей". Попы, монахи, инквизиторы, святые воины-разбойники очерчены в поэме резко сатирическим пером. Песнь седьмая (история злоключений Доротеи) совсем гонит улыбку с лица читателя; здесь уж не до комизма, история мрачнотрагедийна. Дружба, возникшая между французом Ла Тримуйлем и англичанином д’Аронделем, символизирует в поэме бессмысленность вражды между народами. Война, война! Не от королей ли она? "Счастливцы, чей удел - спокойный труд".
Словом, для умов, склонных к размышлениям над большими проблемами общественной жизни, в поэме найдется немало пищи.
В 1745 году Вольтер послал в Рим папе Бенедикту XIV свою трагедию "Фанатизм, или Пророк Магомет", которая была поставлена еще в 1741 году в Лилле и в 1742 году в Париже. Вольтер лукавил: его трагедия по видимости обличала зло ислама, но в действительности бросала вызов всем церквам и пророкам (как увидим, автор метил и дальше).
Кардинал Флери, первый министр Франции, глубокий старик, любезный собеседник и непреклонный реакционер, нашел в пьесе несколько мест, "недостаточно отточенных" и выразил желание, чтобы автор довел произведение до высшего совершенства (в лукавстве министр не уступал Вольтеру). Вот тогда-то и понадобился папа: к нему, главе "подлинной религии", был отправлен пакет с пьесой, клеймящей религию "ложную и варварскую".
Бенедикт XIV, двести пятьдесят четвертый по счету папа, уроженец Болоньи, в миру Просперо Ламбертини, любил искусство, писал сам, благоволил к художникам, довольно недоброжелательно глядел на слишком усердных служителей церкви, фанатиков и маньяков; он вел весьма светский образ жизни, что приводило в смущение его духовных слуг и очень нравилось философам; Мельхиор Гримм отзывался о нем как о самом "непогрешимом" из пап, - словом, это был папа в духе скептического XVIII века.
Бенедикт XIV ответил Вольтеру любезным письмом, награждая его апостолическим благословением, и сообщил, что он прочитал "превосходную" трагедию с большим удовольствием. Папа прислал Вольтеру и медаль со своим портретом: пухлое, со вздернутым носом лицо, вид до смешного простодушный.
"Э, да он славный малый и, кажется, знает кое в чем толк", - смеялся Вольтер и друзьям писал, что папская медаль для него ценнее двух епископств.
Его святейшеству не были известны следующие строки автора "Магомета": "Самый нелепый из всех деспотизмов, самый унизительный для человеческой природы, самый несообразный и самый зловредный - это деспотизм священников; а из всех жреческих владычеств самое преступное - это, без сомнения, владычество священников христианской церкви".
Театр был главной трибуной Вольтера. В течение шестидесяти лет он написал тринадцать трагедий, двенадцать комедий, множество либретто, дивертисментов, а всего - пятьдесят четыре пьесы. Как мастер он уступал Корнелю и Расину, но в XVIII столетии был единственным драматургом, способным достойно продолжать их эстетические традиции.
Свою трагедию Вольтер построил по всем законам классицизма, не споря с веком, разделяя сам господствующие вкусы. В пьесе соблюдены все "три единства", в ней пять актов, сценическое действие сведено до минимума и дан широкий простор речам. В ней господствует высокая патетика, сохранен традиционный александрийский стих. Все это шло от века. Что же касается идей пьесы, то это уж сам Вольтер, это Просвещение, это то, что противоречило традиции, шло вразрез с официальной идеологией, разрушало установившиеся понятия.
Представление о трагедии "Магомет" как о пьесе только антицерковной или антирелигиозной вряд ли правомерно и, во всяком случае, не исчерпывает ее содержания. Трагедия посвящена основателю ислама, но в речах сценических героев нет ни слова о сущности этой религии. В жарких диспутах, которые происходят на сцене, не содержится никаких указаний на различия между старыми и новыми верованиями, зритель остается в полном неведении относительно того, что нового придумал Магомет и каким богам поклонялись жители Мекки и Медины до него. (Однако в сочинении "Опыт о нравах" Вольтер достаточно ясно изложил монотеистическую систему Магомета.)
Лорд Честерфилд, которому Вольтер читал отдельные фрагменты своей пьесы, пришел к выводу, что под видом Магомета в ней изображен Иисус Христос. Это свидетельство важно, ибо исходит от лица, которому автор мог сделать доверительные признания. Однако сама пьеса не дает оснований для такого толкования. Тот образ Христа, какой у нас сложился по евангельским легендам, несхож с героем вольтеровской трагедии. В центре ее - политическая проблема в самой общей форме, типичная для Просвещения проблема правителя и народа.
В сущности, Вольтер ведет в своей трагедии развернутый спор с широко известным политическим писателем, итальянцем Никкол о Макиавелли, который в трактате "Государь" (1515) провозгласил, что все средства хороши для достижения власти правителем и ее удержания. Вольтеровский Магомет - персонаж отрицательный - как бы воплощает в себе качества "идеального" государя по программе Макиавелли, но именно это и делает его тираном. Любопытно, что молодой прусский принц (впоследствии король Фридрих II) не без влияния Вольтера взялся за написание трактата "Анти-Макиавелли".
Главное, за что Вольтер осуждает Магомета, - это его глубокое презрение к народу, отношение к массе как к толпе рабов, приносимых в жертву его личному эгоизму и честолюбию. По словам сподвижника Магомета Омара, народ "безропотно склонится пред вождем".
Вольтеровский Магомет - и сам человек из народа. Он бесспорно талантлив. Но он жестокий правитель. Он мог бы быть героем, когда бы не стал чудовищем, когда бы не "растоптал законы", не "извратил нравы". Он холодно, расчетливо вершит свой суд над историей, над судьбами народов, используя, чтобы утвердить свое господство, один из главных аргументов "сильной личности" - насилие. Не случайно эту трагедию Вольтера не любил Наполеон I, проницательно разглядевший в ней неприятные для себя политические аналогии. Но, с другой стороны, некоторые реплики вольтеровской пьесы казались ему лестными. О Магомете говорится:
…Он богом умудрен,
Не предкам, а себе обязан славой он
И будет на земле властителем единым…
По воспоминаниям Талейрана, когда актер произнес эти стихи в 1805 году в Эрфурте при встрече двух императоров. Александра I и Наполеона I, взоры всего зрительного зала обратились на Наполеона.
У Вольтера Магомет не просто основатель новой религии, он основатель нового вида деспотизма, посягающего не только на свободу действий людей, но и на свободу их мыслей. Он строит свою особую философию: а именно, что народ "нуждается в новом боге", в "новой в ере", а какая это будет вера, "истинная или ложная", - не имеет значения, главное уловить и поработить души людей.
Отсюда и грандиозное лицемерие Магомета: он сам себя объявляет объектом нового культа. Магомет умеет эксплуатировать святые чувства людей, их естественную тягу к справедливости, благородству, добру. Он использует в корыстных целях их благородное ослепление. Фанатизм - удел душ легковерных и наивных. В пьесе Вольтера показан такой фанатик: это Сеид, по наущению Магомета убивающий родного отца. Порабощенный иллюзией, он становится слепым орудием преступления. В этом образе содержалась такая сила обобщения, что имя Сеида стало во Франции нарицательным.
Религиозный фанатизм служит опорой самодержавной политической власти. В глазах подданных правитель не должен иметь недостатков, он непогрешим, он бог, кумир - это одна из заповедей Макиавелли. И вольтеровский Магомет твердо знает эту науку. При виде умирающей Пальмиры (которую он любил) он на мгновение поддался чувству, но тут же подавляет в себе порыв человечности со словами:
Я должен богом быть - иль власть земная рухнет.
И ему удается овладеть толпой и избежать грозившего было разоблачения при помощи нового циничного обмана, лжечуда, которое вновь бросает невежественную массу к его ногам.
Богов среди людей нет; всякое обожествление отдельной личности ведет в конце концов к бесконтрольной ее власти над другими людьми, к тирании, - такова мысль Вольтера. Она красной нитью проходит по всей пьесе, проблематика которой чрезвычайно характерна для эпохи Просвещения XVIII века, когда ставился под вопрос самый принцип абсолютной монархии и подвергалась острой критике ее опора - католическая церковь.
Осенью 1746 года Вольтер скучал в Фонтенебло при дворе короля в качестве "историографа Франции". Должность эту исхлопотала для него его приятельница маркиза Дю Шатле. Коротали время за карточным столом, иных развлечений не находили. Маркиза Дю Шатле имела честь сидеть за одним столом с королевой. В первый же вечер она проиграла все свои наличные деньги. Вольтер из собственных средств ссудил маркизу, но и его деньги немедленно уплыли из рук азартного игрока, каким оказалась всегда увлекавшаяся маркиза.
"Остановитесь, мой друг, это уже безумие", - сдерживал ее Вольтер. Но ничто не действовало. Тогда он решил в качестве стороннего наблюдателя последить за игрой. Сидя рядом с маркизой, он сказал ей по-английски: "Разве вы не видите, что имеете дело с шулерами". Фраза была услышана, понята и соответствующим образом расценена игроками. Вольтер побледнел. Немедленно прошел карточный азарт и у маркизы.
Потихоньку было приказано заложить карету, и "историограф Франции" вместе со своей подругой ночью покинули Фонтенебло.
Путь держали в Со, к герцогине Дюмен. Здесь не станут искать, не захотят ссориться с хозяйкой дома, - герцогиня Дюмен была супругой побочного сына Людовика XIV. Одно время герцога Дюмена даже прочили в короли. Двор в Со был в оппозиции к официальному двору. Впрочем, герцогиня Дюмен давно уже забыла о притязаниях своего застенчивого супруга на трон Франции и окружила себя артистическим миром, наслаждаясь искусством. К Вольтеру здесь была давняя симпатия.
Писатель и маркиза остались в Со надолго. Вольтер даже днем не показывался на глаза. Побаивался погони. Он выбрал себе самый отдаленный уголок во дворце. Окна были завешены и днем, Вольтер работал при свечах. За это время (чуть больше месяца) были написаны философские повести "Задиг" и "Видение Бабука".
Повесть "Задиг, или Судьба" Вольтер посвятил маркизе Помпадур, фаворитке короля. Фимиам, курясь, вырисовывал причудливые арабески лести:
"Прельщение очей, мука сердец, свет разума! Не целую праха от ног ваших, ибо вы почти не ходите, а если и ходите, то по иранским коврам или по розам".
Вольтер резвился и насмешничал, но философская основа повести была вполне серьезна. В пестрых картинах приключений Задига Вольтер изобразил современный ему мир, и прежде всего, конечно, свою родную Францию, где под восточными именами и в восточных костюмах действовали его соотечественники.
Восточные пряности, приправленные галльской солью, были в литературных вкусах эпохи. Востоком увлекалась вся Европа, после того как в 1704 году Антуан Галан опубликовал свои переводы знаменитых арабских сказок и познакомил европейского читателя с пленительной Шахразадой. К "восточному" маскараду прибегали просветители - Монтескье в "Персидских письмах" (1721), Дидро в "Нескромных сокровищах". В галерее сказочных персонажей Вольтера мы узнаем и образованного разночинца, отвергающего сословные привилегии ("Разум старее предков"), и обездоленного французского крестьянина с его мечтой о клочке земли ("На земле, которая одинаково принадлежит всем людям, судьба ничего не оставила на мою долю").
Мир несовершенен. Это море зла, море нелепостей. Жизнь постоянно ставит перед Задигом неразрешимые загадки. Он не может разобраться во всей сложности людских отношений: "Мои знания, честность, мужество постоянно приносили мне только несчастья", - раздумывает он о себе. "Он готов был поверить, - пишет Вольтер, - что миром управляет жестокий рок, который угнетает добродетельных людей и покровительствует негодяям". Но ангел Иезрад разъясняет ему загадку мира: "Нет такого зла, которое не порождало бы добро".
- А что произошло бы, - спрашивает Задиг, - если бы вовсе не было зла и в мире царило одно добро?
- Тогда, - отвечает ангел, - этот мир был бы другим миром и связь событий определила бы другой премудрый порядок.
Каков же вывод? Примирение с сущим?
- Жалкий смертный, перестань роптать на того, перед кем ты должен благоговеть! - поучает ангел Иезрад.