В этом дневниковом комментарии просматривается три заслуживающих внимания момента. Первый – тема убийства Горького продолжала привлекать внимание семьи Булгакова почти через два года после его смерти. Второй – явно выраженный элемент сомнения в существе официальной версии ("Но одно трудно понять…"). Третий – эта запись является едва ли не единственным свидетельством того, что Булгаков не только состоял в переписке с Горьким, но и встречался с ним лично, причем не при случайных обстоятельствах. Учитывая характер выдвигаемой здесь концепции прочтения романа "Мастер и Маргарита", это обстоятельство играет немаловажную роль при оценке их взаимоотношений.
Но возвратимся к воландовскому гомункулу. Оказывается, эта тема разрабатывалась Горьким еще в 1905 году – заключенный в Петропавловскую крепость после событий 9 января, он за неделю вчерне написал пьесу "Дети солнца"; в конце того же года она была поставлена в Художественном театре.
В первом действии в уста главного героя профессора-химика Протасова Горький вкладывает слова: "Изучив тайны строения материи, она [химия] создаст в стеклянной колбе живое существо"; эти слова напрямую перекликаются с содержанием фразы Воланда.
Есть в том же первом действии и экзотическое словечко "гомункул": "Всё возится со своей нелепой идеей создать гомункула". Эта фраза, по своему строению весьма сходная с воландовской, вложена в уста другого персонажа – Вагина, дающего оценку опытам Протасова.
А теперь – такой факт: 15 апреля 1937 года Булгаков присутствовал на генеральной репетиции "Детей солнца" в Камерном театре; просмотрев первое действие (то самое!), он не выдержал и ушел – "все тело чесалось от скуки" (более детально этот эпизод разбирается ниже в главе "Два автора одного театра)". И вот после этого фраза о гомункуле и была введена во вторую полную рукописную редакцию (осень 1937–1938 г.) – в предыдущей редакции в сцене полета, написанной 6 июля 1936 года, о гомункуле речь еще не шла. Причем первоначально было не "вылепить нового гомункула", как в окончательном варианте, а проще: "создать гомункула", точь-в-точь как в горьковской пьесе. То есть практически повторяющая слова Вагина фраза Воланда была введена в роман под негативным впечатлением от просмотра горьковской пьесы.
Предвижу возражения, что сугубо субъективное мнение Булгакова вряд ли может быть положено в основу доказательства – хотя бы уже потому, что он сам вряд ли включил бы в роман в качестве ключевого момента деталь, плохо узнаваемую потенциальными читателями. Полностью согласен. Однако здесь следует отметить немаловажное обстоятельство: еще до Булгакова горьковские "Дети солнца", как и присутствующее в этой пьесе понятие о гомункуле, не остались неотмеченными другими литераторами. В частности, еще до революции один из наиболее известных критиков того времени Юлий Айхенвальд писал: "И кажется, не только художник Вагин из его "Детей солнца", но и сам автор убежден, что современный химик Протасов "все возится со своей нелепой идеей создать гомункула"".
Трудно, конечно, сказать, читал ли Булгаков эту статью Айхенвальда, хотя его сборники издавались несколько раз. В принципе, это не так уж и важно: главное в том, что заключенные в горьковской пьесе идеи привлекали к себе внимание, комментировались. В частности, в подготовленной специально для первого издания "Большой советской энциклопедии" статье о Горьком (этот 18 том вышел из печати в 1930 году) А. В. Луначарский тоже упомянул об этой пьесе: "Горькому часто бросалось в глаза, что "дети солнца", люди, которые живут интересами науки и искусства, изящной жизнью, представляют собой однако, этически безобразное явление на фоне миллионов "кротов", живущих жизнью слепой, грязной, нудной". Как можно видеть, под пером Луначарского уже само понятие "дети солнца" приобрело обобщенный, нарицательный смысл. А "Большая советская энциклопедия" – простите, куда уж больше? Так что в тех читательских кругах тридцатых годов, которым адресовался роман Булгакова, само упоминание о гомункуле должно было вызвать непосредственную ассоциацию с именем Горького.
Если после всего сказанного возвратиться к сентенции Горького "Человек должен… создавать свои новые законы природы", то упоминание в романе о "гомункуле" приобретает еще один подтекст – сама идея создания законов природы, как и гомункулов, абсурдна по своей сути.
Следует отметить, что "Мастер и Маргарита" – не первое произведение, в котором Булгаков полемизирует по этому поводу. До этого было "Собачье сердце" с недвусмысленной отповедью горьковским попыткам стать современным Фаустом, создав социалистического гомункула (зачем создавать его, такого вот выродка, если его может родить любая баба – разве не об этом повесть? Вернее, в том числе и об этом…). С точки зрения Булгакова, носиться с такой идеей может разве что очень уж "романтический" Мастер. Да и то – "романтический" со слов сатаны Воланда.
…Впрочем, минутку, – не только Воланда: "Загадочный вы человек, – сказал он мне шутливо, – в литературе как будто хороший реалист, а в отношении к людям – романтик". Это – характеристика, данная Горькому Лениным, она содержится в знаменитой и неоднократно издававшейся при жизни Булгакова статье Горького.
Запомните, читатель, этот факт – мы к нему еще возвратимся.
Глава XVII. "Ненавистен мне людской крик"
– …Но вы, надеюсь, не буйный? А то я, знаете ли, не выношу шума, возни, насилий и всяких вещей в этом роде. В особенности ненавистен мне людской крик, будь то крик страдания, ярости или иной какой-нибудь крик. Успокойте меня, скажите, вы не буйный?
Мастер
Как-то так получилось, что приведенную выдержку, характеризующую Мастера как душевно черствого человека, булгаковеды урезают до отрывка, который начинается со слов "Я, знаете ли…" и заканчивается "какой-нибудь крик". Такое усекновение позволяет трактовать смысл всей фразы в "ортодоксальном", неизменно позитивном смысле, чтобы сохранить ореол "светлого образа".
В первой полной редакции романа из этого места урезать вовсе нечего – там все абсолютно ясно: "Но вы, надеюсь, не буйный? – вдруг спросил тот. – А то я не люблю драк, шума, и всяких таких вещей". Никакой патетики. Так что давайте не будем пользоваться ножницами и воспримем всю фразу такой, какой она является на самом деле – не делающей Мастеру чести.
При таком подходе не может не обратить на себя внимание следующая запись в дневнике К. Чуковского от 1 мая 1921 года: "Из Дома Искусств – к Горькому. Он сумрачен, с похмелья очень сух. Просмотрел письма, приготовленные для подписи. "Этих я не подпишу. Нет, нет!" И посмотрел на меня пронзительно. Я залепетал о голоде писателей. Он оставался непреклонен".
Так сложилось, что, когда почти через полтора десятка лет запретили печатать "Крокодила" самого Чуковского, Корнею Ивановичу пришлось уже на себе испытать черствость Горького: "Единственный, кто мог защитить "Крокодила", – Горький. …Но Крючков не впускает меня к Горькому, мне даже и пробовать страшно".
О том, что отмеченные Чуковским случаи отказа Горьким в помощи писателям не были единичными, свидетельствуют и воспоминания Н. Я. Мандельштам:
"В начале тридцатых Бухарин в поисках "приводных ремней" все рвался к "Максимычу", чтобы рассказать ему про положение Мандельштама – не печатают и не допускают ни к какой работе. О. М. тщетно убеждал его, что от обращения к Горькому никакого прока не будет. Мы даже рассказали ему старую историю со штанами: О. М. вернулся через Грузию из врангелевского Крыма, дважды его арестовывали, и он добрался до Ленинграда еле живой, без теплой одежды… Ордера на одежду писателям санкционировал Горький. Когда к нему обратились с просьбой выдать Мандельштаму брюки и свитер, Горький вычеркнул брюки и сказал: "Обойдется"… До этого случая он никого не оставлял без брюк… Бухарин не поверил О. М. и решил предпринять рекогносцировку. Вскоре он нам сказал: "А к Максимычу обращаться не надо"… Сколько я ни приставала, мне не удалось узнать почему".
А вот как Надежда Яковлевна оценивает позицию Горького в связи с арестом мужа:
"Для ареста Мандельштама было сколько угодно оснований по нашим, разумеется, правовым нормам. Его могли взять вообще за стихи… Могли арестовать его и за пощечину Толстому. Получив пощечину, <…> Толстой выехал в Москву жаловаться на обидчика главе советской литературы – Горькому. Вскоре до нас дошла фраза: "Мы ему покажем, как бить русских писателей"… Эту фразу безоговорочно приписывали Горькому. Сейчас меня убеждают, что Горький этого сказать не мог и был совсем не таким, как мы его себе тогда представляли. Есть широкая тенденция сделать из Горького мученика сталинского режима, борца за свободомыслие и за интеллигенцию. Судить не берусь и верю, что у Горького были крупные разногласия с хозяином и что он был здорово зажат. Но из этого никак не следует, чтобы Горький отказался поддержать Толстого против писателя типа О. М., глубоко ему враждебного и чуждого. А чтобы узнать отношение Горького к свободной мысли, достаточно прочесть его статьи, выступления и книги".
В этих же воспоминаниях приводится и другой случай, характеризующий "ненавидящего людской крик" МАСтера СОциалистической ЛИТературы; на этот раз речь идет о расстреле Гумилева:
"Что же касается Горького, то к нему действительно обращались <…> К нему ходил Оцуп. Горький активно не любил Гумилева, но хлопотать взялся. Своего обещания он не выполнил: приговор вынесли неожиданно быстро и тут же объявили о его исполнении, а Горький еще даже не раскачался что-либо сделать…"
Такое же бездушное отношение Горького к судьбам людей отмечают в своих воспоминаниях В. Ходасевич, Н. Берберова, другие общавшиеся с ним в первые послереволюционные годы литераторы. В частности, А. Штейнберг вспоминает, что наряду с благожелательностью Горького, его готовностью спасти и накормить ученых и литераторов в нем сосуществовал и самодовольный барин, не гнушавшийся деликатесами во время общего голода. Когда его умоляют спасти оклеветанного, Горький лениво цедит сквозь зубы: "Пусть не делает глупостей!". Речь между тем шла о человеке, у которого ампутированы обе руки, а обвиняли его в том, что он якобы собственноручно написал контрреволюционную листовку.
А вот что думает о своем былом кумире один из тех, кого прозвали "подмаксимками", – Леонид Андреев, характерное письмо которого Горькому приводит В. В. Вересаев:
"Знаешь, дорогой мой Алексеюшка, в чем горе наших отношений? Ты никогда не позволял и не позволяешь быть с тобой откровенным… Почти полгода прожил я на Капри бок о бок с тобой, переживал невыносимые и опасные штурмы и дранги, искал участия и совета, и именно в личной, переломавшейся жизни, – и говорил с тобою только о литературе и общественности. Это факт: живя с тобой рядом, я ждал приезда Вересаева, чтобы с ним посоветоваться – кончать мне с собой или нет".
Надо полагать, что Вересаев уже самим помещением этого письма в свою книгу достаточно ясно выражает и свое личное отношение.
Здесь же следует отметить, что авторы всех приведенных выше выдержек, за исключением А. Штейнберга, принадлежали к кругу общения Булгакова. Кроме этого, с семьей Булгаковых поддерживала отношения и А. Ахматова, которая могла рассказать не только об эпизоде с расстрелом Гумилева, но и практически все то, что К. Чуковский фиксировал в своем дневнике.
Относительно взаимоотношений самого Булгакова со "Сталиным советской литературы" следует отметить, что, несмотря на весьма ограниченный объем сохранившихся свидетельств, не вызывает сомнений, что эти отношения вряд ли можно назвать сердечными. Булгаков обращался несколько раз к Горькому с просьбой о ходатайстве в отношении выезда за границу, но ответа не получил. Это явилось причиной того, что, когда умер М. А. Пешков, Булгаков счел неудобным направлять Горькому соболезнование.
В этой связи весьма красноречивым является датированное 11 июля 1934 года письмо Булгакова Вересаеву (по поводу выезда за границу), где содержится упоминание о Горьком:
"А вслед за тем послал другое письмо. Г. Но на это, второе, ответ получить не надеялся. Что-то там такое случилось, вследствие чего всякая связь прервалась. Но догадаться нетрудно: кто-то явился и что-то сказал, вследствие чего там возник барьер. И точно, ответа не получил!". Та же ситуация, что и с "Крокодилом" Чуковского, причем в том же году. (Прошу обратить внимание на короткое предложение, состоящее всего из одной буквы "Г". Значит, более четкого обозначения не требовалось. Были, были разговоры между ними о Горьком…)
Таким образом, Булгаков имел возможность на личном опыте познать оборотную сторону доброты Горького. Теперь представим, что на этот опыт наслаиваются острые впечатления от рассказов Вересаева, Ахматовой, Мандельштам… И что в это же самое время готовится роман "Мастер и Маргарита"…
Глава XVIII. Горький и Булгаков: два автора одного театра
"Враги" стали волнующим художественно-политическим событием середины 30-х годов.
А. М. Смелянский
Раз уж затронули взаимоотношения Булгакова и Горького, то неправильным будет не раскрыть еще один их аспект, и весьма необычный. Взаимоотношений непрямых, хотя и косвенными их тоже вряд ли назовешь… Тем более с позиции Булгакова…
Речь идет об отношениях двух авторов одного театра – Художественного. Точнее сказать, об отношении театра к двум своим авторам.
Для общей характеристики позволю себе привести мнение хотя и не современника этих авторов, но зато работника МХАТ и известного булгаковеда А. М. Смелянского:
"Сезон 1935/36 года Художественный театр начал премьерой "Врагов". Старая горьковская драма, выбор которой внутри театра мало кто понимал, оказалась на редкость актуальной. "Враги" стали волнующим художественно-политическим событием середины 30-х годов, еще раз подтвердив непревзойденное чутье Немировича-Данченко к цвету нового времени".
Это мнение специалиста несколько не совпадает с отношением к этому вопросу Булгакова. При оценке содержания дневниковых записей Елены Сергеевны будем иметь в виду высказанное как-то и, безусловно, справедливое суждение М. О. Чудаковой о том, что эти дневники в значительной степени отражают и мнение самого Булгакова.
"4 января 1934 г. В МХАТе началась репетиция "Врагов". На каком-то спектакле этой пьесы недавно в Малом театре в правительственной ложе была произнесена фраза:
– Хорошо бы эту пьесу поставить в Художественном театре".
Оказывается, вдохновляющим фактором для "непревзойденного чутья к цвету нового времени" явилась фраза из правительственной ложи …
Выдержка из письма Булгакова П. С. Попову от 26 июня 1934 года (по поводу пятисотого спектакля "Дней Турбиных"): "И Немирович прислал поздравление Театру. Повертев его в руках, я убедился, что там нет ни одной буквы, которая бы относилась к автору. Полагаю, что хороший тон требует того, чтобы автора не упоминать. Раньше этого не знал, но я, очевидно, недостаточно светский человек".
Полные горечи слова. Ведь Булгаков не мог не знать о том, что за три месяца до этого, 14 марта, Горькому была направлена поздравительная телеграмма Немировича-Данченко по поводу 800-го представления "На дне". Это событие настолько соответствовало "цветам времени", что впоследствии было отражено в горьковской "Летописи…". И еще одно яркое событие, датированное "Летописью" 24 апреля того же года: "Готовится к постановке пьеса "Враги". Зато 24 августа в дневнике Елены Сергеевны появляется красноречивая запись: "Станиславский, по его словам, усталый, без планов <…> "Чайку" не хочет ставить. Хотел бы и "Врагов" снять, "Но – говорит, – это не удастся, надо ставить"". Выходит, что у "Ка Эс", как и у всей труппы, тоже не было чутья к "цвету нового времени".