Полагаю, комментировать это было бы излишним. Более ясно, чем Горький сам сказал о себе, не получится. Лучше привести скупую, строго выверенную запись в "Летописи жизни и творчества А. М. Горького": "10 июля 1934 г. Пишет А. Курелле. Отказывается писать статью для журнала "Монд" из-за большой загруженности работой. Рекомендует использовать статью "Пролетарский гуманизм" – "Эту статейку очень одобрил т. Сталин"".
Помните – "Он, оказывается, "гуманист", старичок-то!". Чем отличался горьковский "пролетарский гуманизм" от гуманизма таких "старичков", как Альберт Эйнштейн и Генрих Манн, видно из его прославленной статьи "С кем вы, мастера культуры?": "Понятие "насилия" прилагается к социальному процессу, происходящему в Союзе Советов, врагами рабочего класса в целях опорочить его культурную работу…" Здесь позиция Горького явно противоположна позиции 1917 года, когда он бросал со страниц "Новой жизни" резкие упреки Ленину, который "бесчестит революцию" и "оправдывает деспотизм власти". Да и в отношении рабочего класса его позиция изменилась на противоположную – вспомнить хотя бы приведенное выше его высказывание о том, что "пролетариат не великодушен и не справедлив"…
В письме к Л. Леонову от 11 декабря 1930 года Горький писал: "Отчеты о процессе подлецов читаю и задыхаюсь от бешенства. В какие смешные и тяжелые положения ставил я себя в 18–21 гг., заботясь о том, чтобы эти мерзавцы не издохли с голода. Но дело, конечно, не в этом, не во мне, а – в их жуткой "психике"…". Впрочем, великий пролетарский писатель напрасно так сокрушался: одному из них – О. Мандельштаму – он все-таки в тот период в выдаче брюк отказал. Хотя то, что "этот мерзавец не издох с голода" еще на заре новой власти, конечно, явный "прокол" Горького. Старую ошибку удалось устранить только в 34-м – арест поэта как раз совпал по времени с решением оргкомитета нового Союза писателей о награждении Горького членским билетом под номером один.
Характерно, что в свой очерк "В. И. Ленин", переработанный и дополненный в 1930 году, Горький включил такое признание: "Разумеется, после ряда фактов подлейшего вредительства со стороны части спецов я обязан был переоценить – и переоценил – мое отношение к работникам науки и техники".
Одной из знаменательных вех в развитии горьковского "гуманизма" явилась публикация 15 ноября 1930 года в "Правде" и "Известиях" его статьи "Если враг не сдается, его уничтожают". Имелся в виду внутренний "враг", желавший свободно трудиться на собственной земле и не отдававший нажитое собственным горбом в колхозы. Эта "громовая" статья, в названии которой в "Известиях" вместо "уничтожают" фигурировало "истребляют", явилась добротной идеологической основой для начавшегося массового "раскулачивания" и истребления крестьянства как класса.
Еще одной такой вехой явилась публикация (опять же в "Правде") в 1934–35 годах серии из трех горьковских статей под общим заголовком "Литературные забавы". В них содержалась не только апологетика сталинского режима и "коллективного свободного труда" и не только патетические проклятья в адрес прячущихся в рядах партии большевиков подлых убийц. Утверждая, что "индивидуализм – весьма распространенная болезнь в литературной среде" (каково было читать такое Булгакову!), Горький фактически встал на путь политического доносительства. Это проявилось в его менторской критике молодых поэтов, которых он назвал "чуждыми типами". Ставшее печально крылатым его утверждение о том, что "от хулиганства до фашизма расстояние короче воробьиного носа", как и намек на возможность изолировать молодых поэтов от общества, явились фактически приговором П. Васильеву и Я. Смелякову.
Итак, с "гуманизмом" Горького разобрались. Осталось только ответить на вполне законный вопрос терпеливого читателя: "Все это хорошо, но при чем здесь булгаковский роман?". Придется снова возвратиться к той самой тринадцатой главе, где Мастер рассказывает о себе Бездомному:
"– Но вы можете выздороветь, – робко сказал Иван.
– Я неизлечим, – спокойно ответил гость, – когда Стравинский говорит, что вернет меня к жизни, я ему не верю. Он гуманен и просто хочет утешить меня".
"Гуманен"… Поэтому ему нельзя верить… Выходит, что с точки зрения Мастера гуманизм – понятие негативное.
Надежда Яковлевна Мандельштам писала в своих воспоминаниях: "Читая какие-нибудь циничные, страшные или дикие высказывания, О. М. часто говорил: "Мы погибли"… Впервые он это произнес, показывая мне отзыв Сталина на сказку Горького: "Эта штука сильнее "Фауста" Гете. Любовь побеждает смерть"…"
В этом свидетельстве содержится два заслуживающих внимания момента. Первый – сравнение Сталиным горьковского произведения с "Фаустом" Гете. (Есть даже картина такая – "Горький читает товарищам Сталину и Ворошилову поэму "Девушка и смерть"". Не ручаюсь за точное название этого шедевра, но военная форма Ворошилова там очень к месту. Она, видимо, должна была приводить в ужас не только Мандельштама, но и ту девушку, которой даже смерть не страшна.) Уж кто только из литературоведов не примерял булгаковского Мастера к гетевскому Фаусту, да все без особого успеха… А вот сталинско-ворошиловский аспект упустили. А ведь Булгаков не мог не знать не только о сталинском высказывании о "Фаусте" Гете, но и о реакции на это Мандельштама. Тогда не стоит ли рассмотреть "фаустовскую" тему в романе и под таким углом зрения?.. Тем паче что угол зрения некоторых булгаковедов слишком уж скошен в сторону постановления ЦК ВКП(б) от 1932 года.
Что же касается второго момента, то следует сказать, что среди писателей все же были и такие, которые не очень пугались Горького и даже осмеливались не только кулуарно, как Мандельштам, но и публично оспаривать его право ставить собратьев по перу в угол. В частности, на "Открытое письмо А. С. Серафимовичу" ("Литературная газета", 14.02.1934 г.), где Горький отрицает "мужицкую силу" Ф. Панферова, которая, по его мнению, противоречит работе партии ("… – сила социально нездоровая и культурно-политическая, талантливо последовательная работа партии Ленина-Сталина направлена именно к тому, чтобы вытравить из сознания мужика эту его, хвалимую вами "силу""), последовала смелая отповедь Серафимовича.
Даже "Правда" нашла возможным поместить "Открытое письмо А. М. Горькому", в котором Ф. Панферов писал, в частности: "Я прочитал вашу третью длиннейшую "Литературную забаву". И в этой "Литзабаве" вы снова слишком увлекательно забавляетесь, забывая о том, что имеете дело с живыми людьми, а не с манекенами.
Абсолютно бездоказательно вы пишете, что я занимаюсь "болтовней", называя мою речь на съезде писателей: "беспомощная статейка", "малограмотная статейка". Что это за методы спора? Это заушательство, которое вы в своей третьей "Литературной забаве" осуждаете".
Как можно видеть, явление, метко названное К. И. Чуковским "горьковщиной", на последнем этапе жизни писателя трансформировалось в обыкновенную "сталинщину". Об этом знали не только Серафимович с Панферовым – Булгаков тоже жил не в безвоздушном пространстве. И, поскольку ни "Правда", ни "Литературная газета" свои подвалы ему не предоставляли, то вот вам, читатель, его "закатный роман".
О "горьковщине".
О "сталинщине".
О "Сталине советской литературы".
Глава XXII. "Конец романа – конец героя – конец автора" ("Мертвец, хватающий живых")
Горький-Сокол [превратился] в Горького-ужа, хотя и "великого"! Человек духовно уже умер, но он все еще воображает, что переживает первую молодость. Мертвец, хватающий живых!
М. Рютин
Господа! Давайте раз и навсегда решим не касаться проклятых вопросов. Не будем говорить об искренности Горького.
В. В. Вересаев
Сейчас много пишут о Горьком – уже больше в отрицательном плане. Арсенал аргументации достаточно широк – от ничего не доказывающих наскоков типа рассадинского "долгоносика" до глубоких аналитических выкладок. Встречаются и работы, авторы которых показывают некорректность огульного отрицания всего положительного, что было связано с его именем. И это правильно: осуждать Горького – значит осуждать самих себя. Ведь в этой личности преломились все достоинства и пороки нашего национального менталитета, которые вот уже на протяжении веков делают нас с одной стороны – великим народом, а с другой – отрицательным примером для других наций.
Мои оппоненты могут поймать меня на слове – ведь в данной работе положительного о Горьком сказано не слишком много. Скорее наоборот. Но, напомню, предлагаемое вашему вниманию исследование посвящено творчеству Булгакова (точнее, даже только одной из граней его творчества), а фигура Горького обсуждается лишь в том аспекте, в котором мог ее видеть Булгаков при создании своего романа. И подбор приводимых фактов определяется лишь содержанием романа "Мастер и Маргарита" – ровно настолько, насколько эти факты корреспондируются с его фабулой. Более того, в романе Булгакова явно присутствуют и элементы апологетики Горького, о чем будет сказано ниже.
Но апологетика тоже должна быть аргументированной и не содержать в себе элементов абсурда – иначе это компрометирует саму идею. В этом плане вызывает недоумение попытка придать "детективную" окраску последним годам жизни Горького со стороны "ученого такого масштаба", как Вяч. Вс. Иванов. Да не где-нибудь, а в Америке, где он выступил в 1992 году в русской школе с докладом, название которого носит откровенно "остросюжетный" характер – "Почему Сталин убил Горького". В этом докладе "ученый с имиджем" утверждал, что "возможно, Горький принимал участие в деятельности антисталинской коалиции, существование которой обычно недооценивается – не исключено даже, что посылал сына Максима в 1934 году с поручением к Кирову".
Не берусь судить, кому принадлежат оговорки "возможно" и "не исключено" – то ли докладчику, то ли опубликовавшей содержание доклада Алле Латыниной. Но осмелюсь заявить: нет, невозможно; да, исключено. И вот почему.
Во-первых, Горького не убили. И не только потому, что он был нужен Сталину. Ведь тот факт, что он дожил до своих шестидесяти восьми лет, – величайшее чудо природы. Более сорока лет открытой формы туберкулеза (понятие "антибиотик" в то время было еще неизвестно), кровохарканья (он сам писал еще в 1910 году с Капри, что, когда узнал о смерти Л. Н. Толстого, у него пошла горлом кровь), одышки… И бесконечные папиросы – одна за другой, до самой смерти.
Вот выдержка из письма М. Ф. Андреевой от 25 января 1912 года с Капри А. Н. Тихонову: "Общее состояние Алексея Максимовича? Могу ответить одним словом – ужасное! <…> Лично Вам и вполне по секрету скажу: положение его очень опасно, хуже, чем было весной, а уже и тогда Вы ждали всего худшего, если помните…"
"Докладчику с имиджем" должно быть известно, что в знаменитом доме Рябушинских, где Горький жил в Москве в последние годы, его спальня находилась не на втором, а на первом этаже, поскольку ему трудно было подниматься по лестнице. Когда художник Павел Корин пригласил Горького в свою мастерскую, а это было за пять лет до смерти писателя, визит едва не прервался на первом этаже – не было лифта. Подъем на пятый этаж превратился в эпопею.
Напомню также, что за десять дней до 18 июня 1936 года у Горького в присутствии близких, которые фактически уже прощались с ним, состоялась клиническая смерть, из которой его с трудом вывели и которую он не только сам осознал, но и тут же прокомментировал. А ведь в тот день исход ни у кого не вызывал сомнений – приехало прощаться все Политбюро во главе со Сталиным; А. Д. Сперанский направлялся в Горки для вскрытия тела. Тогда же консилиум медицинских светил серьезно рассматривал вопрос не о том, как поднять Горького на ноги, а стоит ли вообще продолжать уколы камфоры и продлевать таким образом мучительную агонию. Вот ведь о чем шла речь в последние дни жизни писателя – мучить его дальше или дать умереть естественной смертью. И дополнительные десять дней его продержали в живых только благодаря не очень убедительному перевесу голосов корифеев медицины.
В мае 1934 года скоропостижно скончался сын Горького Максим Алексеевич. И вовсе не потому, что его кто-то специально убивал, хотя разговоры об этом тоже были, а потому что с больными легкими в нетрезвом виде проспал холодную ночь на лавке. Напомню реакцию Горького на смерть дочери Кати (она умерла в пятилетнем возрасте из-за болезни легких) – это было в 1906 году, то есть почти за тридцать лет до смерти Максима: он писал с Капри Екатерине Павловне, своей супруге, что у детей – перешедшая от него по наследству болезнь легких и что Максима нужно поэтому особенно беречь.
Вяч. Вс. Иванову вряд ли неизвестно о том, что в последние сутки для поддержания жизни Горького было использовано 256 кислородных подушек, что первыми словами Сперанского после вскрытия были: "Легкие – труха". Почему "вряд ли неизвестно"? Да потому, что следующие слова Сперанского: "Ну, как ваше дите?", адресованные жене писателя Всеволода Иванова, похоже, имеют некоторое отношение к "докладчику с имиджем". И уж когда речь идет о предполагаемом убийстве, то подозревают всех, кто находился рядом. Всех без исключения. Но понимает ли докладчик, на чью светлую память он походя бросает тень подозрения?..
Во-вторых, по своим личным качествам Максим Алексеевич Пешков никак не мог играть роль связника заговорщиков. О покойниках плохо не говорят, но, хотя и пишут о нем, что "…с 4.1917 г. – в партии, в 1917–18 был на стороне Ленина", следует признать неприятную истину: сын Горького вырос шалопаем, которого интересовали в основном автомашины, а в последние годы жизни – еще и выпивка. "Существа более безответственного я в жизни своей не видел", – вспоминал позже В. Ходасевич. И это действительно так. В 1918–1919 годах Максим Алексеевич служил в Чека, Феликс Эдмундович Дзержинский даже подарил ему коллекцию марок, изъятую при обыске у какого-то "буржуя". Конечно, какими-то секретами он располагал, но слишком уж охотно делился ними с посторонними. В. Ходасевичу, например, рассказывал о докладе, который сделал в Москве убийца царской семьи Белобородов; назвал ему двух поэтов, сексотов Чека…
В-третьих, Вяч. Вс. Иванов не может не знать о том, что Максим Алексеевич Пешков находился под сильным влиянием своей матери Екатерины Павловны, верой и правдой служившей ВЧК-ОГПУ от периода Дзержинского вплоть, пожалуй, до самого Берии. По крайней мере, до 1937 года, когда был закрыт возглавлявшийся ею т. н. "Политический красный крест", который не таясь располагался в одном из зданий госбезопасности. Когда после революции Горький с Андреевой составляли списки национальных реликвий, подлежавших продаже за границу (тех самых, по которым сейчас так сокрушается "Огонек"), Екатерина Павловна вместе с будущим заместителем наркома просвещения Страны Советов Н. К. Крупской составляла списки "вредных" книг, подлежавших изъятию из библиотек и уничтожению.
Стоит, наверное, напомнить, что, находясь на вилле Иль Сорито (вторая "эмиграция" Горького), Максим Алексеевич простодушно похвастал В. Ходасевичу о том, что Феликс Эдмундович обещал ему по возвращении в Москву автомобиль. А Екатерина Павловна показывала мундштук, который купила за границей в подарок "железному Феликсу".
Нелишним будет вспомнить и о том, что поездки Екатерины Павловны за рубеж носили далеко не частный характер. Она играла, например, одну из ведущих ролей по склонению Шаляпина к возвращению в Страну Советов, не особенно скрывая при этом, что поручение такое дано ей лично Иосифом Виссарионовичем. Выполнить это поручение ей так и не удалось.
Зато Максиму иногда везло больше. Полагаю, что при подготовке своего доклада в США Вяч. Вс. Иванов знакомился с содержанием материалов Горьковских чтений. В одном из томов можно найти текст записки Максима Алексеевича Ленину с отчетом о выполнении поручения по "перевоспитанию" своего отца. Еще тогда, до второй эмиграции Горького в 1921 году, Воланды использовали Максима в качестве эдакого котенка Бегемота. Так что в "оподлении" Горького, которое происходило на глазах других писателей, есть вклад и его родного сына. Простите, господа, но из песни слова не выкинешь… Тем более что вы сами первыми затронули эту тему.