Меншиков приглашает Нордмана в свой кабинет, просит тут же, то есть на его глазах – без обращения к словарям, без применения копировальной бумаги, переписать письмо. А в тексте нет цифр, нет имен, кроме императора Александра. То есть никаких зацепок для человека, не шибко понимающего по-французски.
Итак, письмо переписано чужой рукой. И вместе с тем ни одному постороннему лицу содержание письма неизвестно.
Чтоб не привлекать лишних людей, Искомый 15 мая вечером отправляется в коляске вместе с адъютантом. И перед швейцаром Киселева предстает действительно похожий на иностранца безмолвный вестник.
"Странное происшествие"
Достоверна ли столь хитроумная версия? На наш взгляд, тут недостает причинных связей, не видно логики в поведении Меншикова. Ни с того ни с сего похитил, ни с того ни с сего вернул. Не то над Киселевым шутил, не то над собой подшучивал… Поистине "странное происшествие".
Впрочем, нашим читателям неизвестно, что это выражение принадлежит самому Павлу Дмитриевичу Киселеву. Оно встречается в его памятной записке, составленной 20 июля 1846 года.
Вот перевод с французского, принадлежащий А. П. Заблоцкому-Десятовскому. Предварительно оговоримся: текст заметки Киселева приводим в целях полемических. Требуется доказать, что наше изложение исходных условий задачи не уклонялось от истины.
"16 мая 1846 года я получил портфель (принесенный неизвестным человеком накануне вечером и отданный моему швейцару) с кредитными и банковыми билетами на сумму 138 996 руб. и с анонимным письмом, в котором говорилось, что эта сумма составляет возвращение (restitution). Я прежде всего считал долгом довести до сведения Государя об этом странном происшествии, что я и сделал по прибытии Его Величества в С.-Петербург, 8-го июня. Государь, узнавши об этом, говорил со мною о Его намерении предоставить исследование, о котором я просил, графу Орлову: так как лучшего выбора нельзя было сделать, то я и выразил Государю мою благодарность.
По некоторым соображениям граф Орлов предполагал, что это письмо и предполагаемое возвращение было делом моей жены, и, переменивши кредитные билеты на билет сохранной казны в 92 525 руб., он прислал мне его вместе с 11 билетами коммерческого банка, что все с процентами по 16 мая 1846 года по его расчету составляло сумму 142 876 руб. В то же время граф Орлов мне возвратил письмо, которое я писал Государю, и объяснил, что более полные розыскания были бесполезны и что, по его мнению, одобренному Его Величеством, я могу располагать этим приношением по моему усмотрению…
Я решился всю сумму положить в опекунский совет и продолжать необходимые розыскания для открытия автора анонимного письма, а до тех пор воздержаться в течение моей жизни от всякого окончательного решения….сделав завещание, что оставляю право дарителю взять его даже назад при моей жизни.
С.-Пб. 20/VII, 1846."
В завещании Киселева, вскрытом после его кончины, этот эпизод не упоминается. "Вопрос о том, кто и с какою целию сделал это приношение… для нас остается не разрешенным", – так комментирует свою публикацию биограф Киселева А. П. Заблоцкий-Десятовский.
Произведение, посвященное примерно тому же сюжету, в 1960 году сочинил писатель-пушкинист Леонид Гроссман. В его эссе "У истоков "Бахчисарайского фонтана"" основные действующие лица все те же: Александр Пушкин, Павел Дмитриевич Киселев, Софья Станиславовна Киселева, ее сестра Ольга, а также… анонимное приношение.
По мнению Л. П. Гроссмана, Пушкин на протяжении многих лет был тайно и безуспешно влюблен в Софью Киселеву.
"Позднейшие пушкиноведы много сделали для расшифровки имени этой незнакомки. Они назвали восемь современниц поэта в качестве возможных вдохновительниц "Бахчисарайского фонтана" и объектов любви его автора. Это были…" (Следует перечисление имен.)
"Вот кого исследователи русской поэзии …собрали у входа в ханский дворец Бахчисарая".
К восьми женским именам Гроссман прибавляет девятое. Согласно его рискованной догадке Софья Киселева и есть "утаенная любовь" поэта. Но, как утверждает далее автор эссе, Софья Станиславовна высоко чтит свой супружеский долг. Она неоднократно пытается восстановить порванные отношения с мужем. Причиной их разрыва объявляется сестра-разлучница Ольга. Киселев, этот черствый, холодный эгоист, опять-таки на протяжении многих лет остается в сетях коварной Ольги.
Образ Киселева выписан сплошной черной краской. Покинутая Софья обрисована в тонах голубых и розовых Ее нравственный облик превознесен при помощи истории "странного приношения".
"Личная жизнь Киселевой остается безотрадной и одинокой. Разрыв с мужем растет и углубляется, несмотря на ее неизменную преданность любимому человеку. Яркий эпизод, характеризующий верность Киселевой своему чувству, произошел уже после многих лет ее разлуки с П. Д. Киселевым. 16 мая 1846 года он получил пакет с кредитными билетами на сумму 138 996 руб. и с анонимной запиской, в которой эта сумма называлась возвращением долга. Автор в свое время якобы помешал Александру I наградить Киселева и стремится через двадцать пять лет искупить свою вину возмещением ему отнятой когда-то суммы.
Начальник Третьего отделения А. Ф. Орлов, как и сам адресат этой наградной грамоты, пришли к заключению, что деньги посланы Киселеву его женой, которая избрала такой тонкий способ, чтобы отблагодарить мужа за бескорыстие, какое он проявил к ней в момент их разрыва.
Анонимный дар политического врага выражал на самом деле благодарность неизменно преданной женщины".
В своей трактовке "приношения" Гроссман опирается на изданный в 1946 году объемистый труд видного советского историка Н. М. Дружинина "Государственные крестьяне и реформа П. Д. Киселева".
Серьезные ученые, даже когда они заблуждаются, редко совершают ошибки беспричинные, ни на чем не основанные. Вот какую связь событий усмотрел Н. М. Дружинин.
В качестве приданого Софья получила от матери два крупных имения в Уманском повете Киевской губернии. С 1829 года супруги жили раздельно. В 1834 году, по возвращении Киселева из Бухареста в Россию, они заключили меж собой письменное соглашение. Оба киевских владения остаются личной собственностью Софьи. Ведает ими Киселев, а доходы делятся на половинных началах.
В 1840 году одно из имений было продано казне. Разумеется, не Министерству государственных имуществ: министр Киселев не мог выступать одновременно покупателем и продавцом. Имение было продано военному ведомству.
Второе имение Киселев намеревался откупить у жены в свое единоличное владение, но передумал. И, как сообщает Н. М. Дружинин, в начале 1846 года безвозмездно вернул своей доверительнице "с умноженным инвентарем и доходами". "С. С. Киселева вознаградила мужа за понесенные труды и потерю приданого анонимным даром в 138 996 рублей".
После этих архивных разысканий историка становится возможным понять, что именно имел в виду граф Орлов, когда 12 июня 1846 года писал Киселеву:
"Моя догадка – что сие исходит от твоей жены. Это деликатный способ вернуть то, что тебе следует за бескорыстие, которое ты проявил во всем твоем отношении к ней".
Мы по-прежнему настаиваем на том, что версия о приношении "от жены" является неверной. Но мы были не правы, представляя эту версию как некую самоочевидную нелепость.
Впрочем, Н. М. Дружинин, излагая свою точку зрения, все же допустил одну явную неточность: он посчитал, что мнение генерала Орлова разделял биограф Киселева Заблоцкий-Десятовский.
Л. П. Гроссман к числу сторонников "внутрисемейной" версии столь же неосновательно причислил еще и Киселева.
Заблоцкий-Десятовский – мы дважды цитировали его заключение – оставлял вопрос открытым.
А Киселев? Киселев, по-видимому, с самого начала был близок к верному ходу мысли. Но в письме к Николаю выражался столь туманно, что сказанное им и впрямь можно было принять за намек на Софью.
Ему, Киселеву, хотелось бы найти такое решение, которое "не унижало бы мое прошлое и не переходило за грань осторожных сомнений, которые иные, те, по отношению к коим я лишь исполнял свои обязанности, смогли бы счесть за крайнее себялюбие или неуместную гордыню".
Как сказал один поэт XX века, "пойми, как можешь, пойми, как хочешь, пойми, как поймешь".
Заповедное имение
В 1975 и 1976 годах почти одновременно увидели свет две монографии, посвященные одной теме: положение крестьян литовских губерний и реформа П. Д. Киселева. Авторы монографий, Т. Конюхова и В. Неупокоев, тоже упоминали о покупке имения.
На сей раз речь шла о другом имении. В Россиенском уезде Виленской (впоследствии – Ковенской) губернии находилось огромное поместье Юрбург, пожалованное в свое время Екатериной II ее фавориту Платону Зубову. Имение Зубовых, по данным одной из монографий, в 1841, а по другим данным – в 1842 году, по одним данным, за пятьсот тридцать, по другим – за пятьсот сорок пять тысяч рублей серебром было приобретено обратно в казну. В роли покупателя выступало Министерство государственных имуществ. Через три года, в начале 1846 года, Николай вновь подарил это имение – на правах майоратного, то есть заповедного, владения, не подлежавшего перепродаже или раздроблению.
Кому досталось бесплатно то имение, за которое министерство Киселева отвалило пятьсот сорок пять тысяч серебром?
Делаем предположение, очередное, оно же и последнее, других не будет, – Искомому.
Нетрудно представить, что Киселев почувствовал себя крайне неловко. При его участии подарено поместье стоимостью в пятьсот сорок пять тысяч серебром. После чего ему домой приносят сорок тысяч. С приплетением рассказа про какую-то давнюю денежную награду…
Мы начали с того, что пытались вычислить дату награды при помощи таблицы сложных процентов. То был обременительный и, возможно, напрасный труд. Вот другой, куда более простой расчет.
Известно, что неизменный официальный курс серебряного рубля равнялся трем с половиной рублям бумажным. Таким образом, сорок тысяч рублей серебром, умноженные на три с половиной, – это и есть сто сорок тысяч рублей бумажных.
Почему же сумма "приношения" не была круглой?
"Лишние" две тысячи восемьсот рублей, по всей вероятности, составляли так называемый лаж. Так именовалась небольшая приплата, взимаемая при обмене бумажек на серебро.
Значит, исходная сумма – сорок тысяч серебром – была возвращена беспроцентно. В таком случае дата присвоения не ограничена никакими подсчетами, она могла быть любой.
Отныне мы вправе принять во внимание и 1817, и 1818, и начало 1819 года. Как раз в это время Киселев находился в подчинении у Искомого, награда законным порядком должна была проходить через начальственную руку командира гвардейского корпуса.
Не прошла, прилипла?
Но была ли она вообще?
Вот в какой связи Киселев в письме к царю спрашивал – вправе ли он, Киселев, принять приношение, которое явилось "под прикрытием имени, для меня священного".
"…Мои опасения относительно законности подобного приношения, под видом некоего возвращения, мне совершенно неведомого, меня глубоко озаботили…"
Тем самым Киселев, в сущности, спрашивал: не кроется ли под видом приношения слегка замаскированная "благодарность"?
Теперь становится понятно, почему Киселеву было столь важно в точности выяснить: действительно ли когда-то имело место присвоение денежной награды?
Иначе приношение – всего лишь уловка, за которой прячется самая обыкновенная взятка.
Действительно ли даритель являлся похитителем?
Это оставалось неразъясненным.
Знакомый голос
Еще одно недостающее звено долговременно покоилось… у меня дома. В развале на верху книжного шкафа попался на глаза комплект "Русского архива" за 1875 год. В нем напечатана подборка писем.
Впрочем, ради стройности изложения я тут упрощаю ход поиска.
На самом деле сначала, когда я наткнулся на подборку писем и попробовал с ней повозиться, я пришел к выводу, что сами по себе письма ничего не доказывают, и забросил журнал на прежнее место.
Но если бы не было сей бесполезной попытки, я бы не насторожился, просматривая далековатые от темы сведения о судьбе майоратного имения Юрбург.
Тот, кому царь Николай преподнес заповедное имение, ранее, начиная с 1817 года, командовал гвардией. Публикация "Русского архива" как раз и состояла из обращенных к Александру I писем командующего отдельным гвардейским корпусом. Написаны они, как того требовал этикет, по-французски. Предлагаю перевод одного из них, сделанный заново:
"Государь!
Я получил письмо, коим Ваше Императорское Величество благоволили меня удостоить. Если б в моем ответе я следовал лишь советам сердца и личному отношению – Вы мне предоставили, Государь, слишком удобный случай отплатить добром за зло и тем самым дать почувствовать забвение своего долга человеку, против которого я не только не имею ничего личного, но коему всегда оказывал внимание. Однако в данном случае дело идет не обо мне; это о Вас, Государь, идет речь; то есть о впечатлении, которое подобная благосклонность произведет на умы.
Что скажут те лица, кои не уклонялись от своих путей, кои остаются в неразрывном единении с властью, кои не дали себя увлечь площадными мнениями, – что скажут они, когда узнают, что Ваше Императорское Величество вознамерились явить милость человеку, который явным образом позволил себя увлечь и чье поведение достойно порицания в глазах всех благонамеренных людей?
Я вновь повторяю, Государь, что в подобных обстоятельствах мне затруднительно исполнять мой долг; лишь с усилием не уступаю я побуждению сердца, но я был бы недостоин служить Вашему Императорскому Величеству, если бы меня могли бы направлять соображения личные.
Мне отрадно веровать, Государь, что мое поведение в сем случае Вы вмените лишь безграничной преданности, которую я питаю к Вашему Императорскому Величеству; никакая злоба, никакая вражда не имеют доступа к моей душе, и я могу добавить, что решительно ни с кем не повздорил; однако моя совесть не была бы покойна, если б преступным угождением я подвигнул бы вас, Государь, на некий ложный шаг".
Еще раз попрошу читателей восстановить в памяти безымянное письмо о денежном приношении. Судите: не написаны ли оба письма одним и тем же лицом?
Прежде всего бросается в глаза высокопарность слога, выспренность тона. А что за сим кроется? Какое-то мелочное своеволие…
Мне сразу почудилось, что тут налицо сходство характеров. Но мои впечатления не беспристрастны: возможно, меня сбивает азарт поиска.
Навряд ли допустимо объявлять чьей-то личной приметой то, что было присуще многим. А сочетание чванства и угодливости, спесивости и лести было явлением обычным.
И все же заметим, что кроме сходства тона тут налицо еще и сходство положения. Новонайденное письмо с необычной горячностью возражает против ожидаемого, более того, против уже предрешенного царем денежного награждения.
Чьего – не сказано. Уж не Киселева ли?
Предположение заманчиво. Однако оно сразу наталкивается на возражение. Ведь письмо, опубликованное в "Русском архиве", печаталось по копии, оставшейся среди бумаг писавшего.
Похититель крупной суммы разве стал бы хранить письменную улику против самого себя?
Секреты ремонта
Императора Александра нередко рисовали человеком, не имеющим представления о повседневной жизни. Однако его поведение не вмещается в начерченную рамку. Так, однажды царю доложили, что тяжкие материальные затруднения испытывает прославленный боевой генерал Розен.
– Позвольте, но Розен столько лет командовал полком. Как случилось, что он не составил себе состояния?
– Государь, тому есть причина: Розен на удивление честный человек.
– Что ж, ежели так, то честному Розену надо помочь. Пусть казна, которой он принес изрядную экономию, оплатит его долги.
Из этого разговора выясняется, что царь знал, как делались дела. Вся хитрость в том, что каждый командир полка ежегодно лично выезжал на ремонт.
Ремонтом называлось приобретение для полка новых лошадей.
Владельцам сильно переплачивалось против действительной стоимости, но половину этого лишка командир клал себе в карман. Казенный ремонт приносил верный личный доход.
Время шло, обещанное царем не исполнялось. Розен, ныне командир 1-й гвардейской дивизии, обратился к царю. Вот почему Волконский из Варшавы пишет командиру гвардейского корпуса касательно уплаты долгов генерала Розена:
"Я докладывал сегодня утром об этом Государю, который мне сказал, что он вам отдал приказание на сей счет и полагал, что вы уже оное исполнили".
В вышеприведенном обширном письме к Александру I – а написано оно, повторяю, командующим гвардейским корпусом – речь скорее всего идет о "честном Розене".
В чем состояло вольномыслие Розена?
Прежде всего в том, что в недавних волнениях солдат Семеновского полка он винил жестокого командира полковника Шварца.
Во главе следственной комиссии был поставлен генерал Желтухин, винивший во всем солдат.
За проявленное в ходе следствия рвение Желтухин был награжден орденом Владимира II степени. Орден и царскую грамоту Закревский передал командующему гвардейским корпусом для вручения Желтухину.
Но и это награждение командующий приостановил. Он, а им был Илларион Васильевич Васильчиков, опять-таки послал императору возражение. Мол, два других генерала, такой-то и такой-то, "старше его; они тоже выказывали усердие, тех же взглядов относительно общего блага, и мне трудно дать Желтухину предпочтение перед этими двумя".
Одним словом, Васильчиков, что называется, к каждой бочке затычка. Ему мерещатся подвохи, обиды его чести, злые умыслы. Он завистлив к чужой славе, ревнив к успехам, без устали твердит о чувстве достоинства. Получив княжеское звание, он избрал для своего герба девиз: "Жизнь царю, честь – никому". Это сокращенный перевод французского изречения: "Моя душа – богу, моя жизнь – королю, моя честь – для себя".
Поневоле приходят на ум известные строки из "Горя от ума":
Когда ж об честности высокой говорит,
Каким-то демоном внушаем:
Глаза в крови, лицо горит,
Сам плачет, и мы все рыдаем.
И не сразу заметишь, что этим строкам предшествует еще одна:
Да умный человек не может быть не плутом.
Именно Васильчикову немедля после семеновской истории пришло в голову обзавестись тайной военной полицией. По особым указам императора он приспособился получать из Министерства финансов через Закревского не подлежавшие никакой отчетности крупные суммы "на известное употребление".
Эти расходы он обосновал с подкупающей простотой: "Чтоб негодяи хорошо служили, им надобно хорошо платить".
И еще рассуждал Васильчиков: так как новоучреждаемая полиция есть только отряд мерзавцев, то явное ее существование неудобно: "Она должна быть так учреждена, чтоб и самое существование ее покрыто было непроницаемой тайною".