Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением
(фрагменты из писем А. С. Пушкина)
Некогда М. Цветаева негодовала по поводу превращения Пушкина в "хрестоматийный монумент", в "мавзолей". Ныне обнаружила себя другая крайность: наш фамильярный современник чувствует себя с Пушкиным на "дружеской ноге", воображает себя проницательнее Пушкина – умнее и прозорливее. Хлестаковское отношение к Пушкину приобрело характер национального бедствия. Самые искушенные потомки пишут о его "некрофильстве", сочиняют о его "греховной любви"; другие обращают его в догматическую веру, отказывают поэтической Истине в праве на существование. Уважение к поэтам – не в духе времени, расхожим промыслом стало "разоблачение" поэтов под шаловливой вывеской "NN без глянца". Как тут не вспомнить пушкинские слова: "Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он мал и мерзок не так, как вы – иначе…". Как это часто случалось у Пушкина, по благородству своему он допустил здесь преувеличение: на самом деле "толпа" надеется: он мерзок, изощреннее нас, он ниже нас; а в действительности поэт-гений не "мал" и не "мерзок".
Предлагаемая публикация не преследует никаких "прикладных" целей. Пушкинское слово самодостаточно и прежде всего потому, что тождественно личности поэта. Право, странной кажется нынешняя склонность "внимать" всякого рода полетикам, игнорируя Слово самого Пушкина. Может быть, это вызвано тем, что Пушкин весь – отрицание сегодняшней "публичной" России с ее пошлостью, бульварным языком, бесплодной мыслью и натужным юмором.
"Кабы я не был ленив… да не был бы очень добр, да умел бы читать и писать…"
….мало ли, что мне приходит на ум в дружеской переписке – а им бы все и печатать
Из письма Л. С. Пушкину от 1 апреля 1824 г.
1. Признаюсь, что одна только надежда получить из Москвы русские стихи Шапеля и Буало могли победить мою благословенную леность (Вяземскому от 27 марта 1816 г.).
2. Я не люблю писать писем. Язык и голос едва ли достаточны для наших мыслей – а перо, так глупо, так медленно – письмо не может заменить разговора (Н. И. Кривцову, вторая пол. июля – нач. августа 1819 г.).
3. "Кто такой этот В., который хвалит мое целомудрие, укоряет меня в бесстыдстве, говорит мне: красней, Несчастный? (что между прочим очень неучтиво), говорит, что характеры моей поэмы писаны мрачными красками этого нежного, чувствительно Корреджо и смелою кистию Орловского, который кисти в руки не берет и рисует только почтовые тройки да киргизских лошадей?" (Н. И. Гнедичу от 4 декабря 1820 г.).
4. Я перевариваю воспоминания и надеюсь набрать вскоре новые; чем нам жить, душа моя, под старость нашей молодости, как не воспоминаниями?(А. А. Дельвигу от 23 марта 1821 г.).
5. Дельвигу и Гнедичу пробовал я было писать – да они и в ус не дуют. Что это бы значило: если просто забвение, то я им не пеняю: забвенье – естественный удел всякого отсутствующего; я бы и сам их забыл, если б жил с эпикурейцами, в эпикурейском кабинете и умел читать Гомера (Н. И. Гречу от 21 сентября 1821 г.).
6. Я давно уже не сержусь за опечатки, но в старину мне случалось забалтываться стихами, и мне грустно видеть, что со мною поступают, не уважая ни моей воли, ни бедной собственности (А. А. Бестужеву от 12 января 1824 г.).
7. Чтобы напечатать Онегина, я в состоянии… т. е или рыбку съесть, или… сесть. Дамы принимают эту пословицу в обратном смысле (П. А. Вяземскому, нач. апреля 1824 г.).
8. Ради бога не думайте, чтобы я смотрел на стихотворство с детским тщеславием рифмача или как на отдохновение чувствительного человека: оно просто мое ремесло, отрасль частной промышленности, доставляющая мне пропитание и домашнюю независимость (А. И. Казначееву от 22 мая 1824 г.).
9. Удалюсь от зла и сотворю благо: брошу службу и займусь рифмой (А. И. Тургеневу от 14 июля 1824 г.).
10. Этот потоп с ума мне нейдет, он вовсе не так забавен, как с первого взгляда кажется. Если тебе вздумается помочь какому-нибудь несчастному, помогай из Онегинских денег. Но прошу, без всякого шума, ни словесного, ни письменного. Ничуть не забавно стоять в "Инвалиде" наряду с идиллическим коллежским асессором Панаевым (Л. С. Пушкину от 4 декабря 1824 г.).
11. Вот уже 4 месяца, как нахожусь я в глухой деревне – скучно – да нечего делать; здесь нет ни моря, ни неба полудня, ни итальянской оперы. Но зато нет – ни саранчи, ни милордов Уоронцовых. Уединение мое совершенно – праздность торжественна (Д. М. Шварцу, около 9 декабря 1824 г.).
12. Царь, говорят, бесится – за что бы кажется, да люди таковы (Л. С. Пушкину, около 20 декабря 1824 г.).
13. Пишу тебе в гостях с разбитой рукой – упал на льду не с лошади, а с лошадью: большая разница для моего наезднического честолюбия (П. А. Вяземскому от 28 января 1825 г.).
14. Видел ли ты Николая Михайловича? Идет ли вперед "История"? где он остановился? Не на избрании ли Романовых? Неблагодарные! Шесть Пушкиных подписали избирательную грамоту! Да двое руку приложили за неумением писать! А я, грамотный потомок их, что я? Где я. (А. А. Дельвигу первые числа июня 1825 г.).
15. …согласен, что жизнь моя иногда сбивалась на эпиграмму, но вообще она была элегией в роде Коншина (В. А. Жуковскому от 17 августа 1825 г.).
16. Ради Бога, докажи Василию Львовичу, что элегия на смерть Анны Львовны не мое произведение, а какого-нибудь другого беззаконника. Он восклицает "а она его сестре 15000 оставила" (П. А. Вяземскому, вторая пол сентября 1825 г.).
17. Писать свои Memoires заманчиво и приятно. Никого так не любишь, никого так не знаешь, как самого себя. Предмет неистощимый. Но трудно. Не лгать – можно, быть искренним невозможность физическая. Перо иногда остановится как с разбега перед пропастью – на том, что посторонний прочел бы равнодушно. Презирать – braver – суд людей – не трудно; презирать суд собственный невозможно (П. А. Вяземскому, вторая пол ноября 1825 г.).
18….Руслан молокосос, Пленник зелен – и пред поэзией кавказской природы поэма моя – голиковская проза (А. А. Бестужеву от 30 ноября 1825 года).
19. Твои письма гораздо нужнее для моего ума, чем операция для моего аневризма (П. А. Вяземскому, 14 и 15 августа 1825 г.).
20. Аневризмом своим дорожил я пять лет, как последним предлогом к избавлению, ultima ratio libertatis – и вдруг последняя моя надежда разрушена проклятым дозволением лечиться в ссылку! (…) Нет, дружба входит в заговор с тиранством, сама берется оправдать его, отвратить негодование; выписывают мне Мойера, который, конечно, может совершить операцию и в сибирском руднике; лишают меня права жаловаться (не в стихах, а в прозе, дьявольская разница!), а там не велят и беситься. Как не так! Я знаю, что право жаловаться ничтожно, как и все прочие, но он есть в природе вещей: погоди. (…) Ах, мой милый, вот тебе каламбур на мой аневризм: друзья хлопочут о моей жиле, а я об жилье. Каково? (…) Но полно об аневризме – он мне надоел, как наши журналы (П. А. Вяземскому, 13 и 15 сентября 1825 г.).
21. Конечно, я с радостию и благодарностью дал бы тебе срезать не только становую жилу, но и голову; от тебя благодеянье мне не тяжело – а от другого не хочу. Будь он тебе расприятель, будь он сын Карамзина (В. А. Жуковскому от 6 октября 1825 г.).
22. Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног – но мне досадно, если иностранец разделяет со мной это чувство. Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? (…) В 4-й песне "Онегина" я изобразил свою жизнь; когда-нибудь прочтешь его и спросишь с милою улыбкой: где ж мой поэт? В нем дарование приметно – услышишь, милая, в ответ он удрал в Париж и никогда в проклятую Россию не воротится – ай-да умница (П. А. Вяземскому, вторая пол. Мая 1826 г.).
23. Жизнь жениха тридцатилетнего хуже 30-ти лет игрока (…) Так-то, душа моя. От добра добра не ищут. Черт догадал меня бредить о счастии, как будто я для него создан. Должно было мне довольствоваться независимостью, которой обязан я был богу и тебе (Плетневу от 29 сентября 1830 г.).
24. Баратынский говорит, в женихах счастлив только дурак, а человек мыслящий беспокоен и волнуем будущим. Доселе он я, – а тут он будет мы. Шутка! (Плетневу от 29 сентября 1830 г.).
25. Кабы я не был ленив, да не был жених, да не был очень добр, да умел бы читать и писать, то я бы каждую неделю писал бы обозрение литературное – да лих терпения нет, злости нет, времени нет, охоты нет. Впрочем, посмотрим (Плетневу от 13 ноября 1831 г.).
26 …страховать жизнь на Руси в обыкновение не введено, но войдет же когда-нибудь; пока мы не застрахованы, а застращены (П. В. Нащокину, около 20 июня 1831 г.).
27. Кстати о самоотверженности: представьте себе, что жена моя имела неловкость разрешиться маленькой литографией с моей особы. Я в отчаянии, несмотря на все мое самомнение (В. Ф. Вяземской от 4 июня 1832., пер. с фр.).
28. Угождать публике я не намерен; браниться с журналами хорошо раз в пять лет, да и то Косичкину, а не мне. Стихотворений помещать не намерен, ибо и Христос запретил метать бисер перед свиньями; на то проза-мякина (Н. П. Погодину, первая пол. сентября 1832 г.).
29. Однако скучна Москва, пуста Москва, бедна Москва. Даже извозчиков мало на ее скучных улицах. На Тверском бульваре попадаются две-три салопницы, да какой-нибудь студент в очках и фуражке, да кН. Шаликов (Н. Н. Пушкиной от 27 августа 1833 г.).
30. Говорят, что несчастие хорошая школа, может быть. Но счастие есть лучший университет. Оно довершает воспитание души, способной к добру и прекрасному, какова твоя, мой друг, такова и моя (П. В. Нащокину, сер. Марта 1834 г.).
31. Посмотрим, как-то наш Сашка будет ладить с порфирородным своим тезкой; с моим тезкой я не ладил. Не дай бог идти ему по моим следам, писать стихи да ссориться с царями! В стихах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибет (Н. Н. Пушкиной 20 и 22 апреля 1834 г.).
32. честь имею тебе заметить, что твой извозчик спрашивал не рейнвейну, а ренского (т. е. всякое белое кисленькое виноградное вино называется ренским), впрочем твое замечание о просвещении русского народа очень справедливо и делает тебе честь, а мне удовольствие (Н. Н. Пушкиной от 18 апреля 1834 г.).
33. Без тайны нет семейственной жизни. Я пишу тебе, не для печати; а тебе нечего публику принимать в наперсники. Но знаю, что этого быть не может; а свинство уже давно меня ни в коим не удивляет (Н. Н. Пушкиной от 18 мая 1834 г.).
34. Зависимость в жизни семейственной делает человека более нравственным. Зависимость, которую налагаем мы на себя из честолюбия или из нужды, унижает нас. Теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно им поступать как им угодно. Опала легче призрения. Я, как Ломоносов. Не хочу быть шутом ниже у господа бога (Н. Н. Пушкиной от 8 июня 1834 г.).
35. На того я перестал сердиться, потому что (…) он не виноват в свинстве его окружающем. А живя в нужнике, поневоле привыкнешь к…., и вонь его тебе не будет противна, даром что gentlmen. Ух, кабы мне удрать на чистый воздух (Н. Н. Пушкиной от 11 июня 1834 г.).
36. Я деньги мало люблю – но уважаю в них единственный способ благопристойной независимости (…) На днях хандра меня взяла; подал я в отставку. Но получил от Жуковского такой нагоняй, а от Бенкендорфа такой сухой абшид, что я вструхнул, и Христом и богом прошу, чтоб отставку мне не давали (Н. Н. Пушкиной, около 14 июля 1834 г.).
37. Но делать нечего; все кругом меня говорит, что я старею, иногда даже чистым русским языком. Например, вчера мне встретилась знакомая баба, которой не мог я не сказать, что она переменилась. А она мне: да и ты, мой кормилец, состарелся да подурнел. Хотя могу я сказать вместе с покойной няней моей: хорош никогда не был, а молод был (Н. Н. Пушкиной от 25 сентября 1835 г.).
38. Государь обещал мне Газету. А там запретил; заставляет меня жить в Петербурге, а не дает мне способов жить моими трудами. Я теряю время и силы душевные, бросаю за окошко деньги трудовые и не вижу ничего в будущем (Н. Н. Пушкиной от 29 сентября 1835 г.).
39. Брюллов сейчас от меня. Едет в Петербург скрепя сердце; боится климата и неволи. Я стараюсь его утешить и ободрить; а между тем у меня у самого душа в пятки уходит, как вспомню, что я журналист (…) черт догадал меня родиться в России с душою и талантом! (Н. Н. Пушкиной от 18 мая 1836 г.).
"…зрелости нет у нас на севере"
(об отрочестве нашей словесности и младенчествующем языке)
40. Бестужева статья об нашей братьи ужасно молода – но у нс все, елико печатано, имеет действие на святую Русь; зато не должно бы ничем пренебрегать, и должно печатать благонамеренные замечания на всякую статью – политическую, литературную – где только есть немножко смысла (Вяземскому от 6 февраля 1923 г.).
41. "Разбойников" я сжег – и поделом. Один отрывок уцелел в руках Николая Раевского; если отечественные звуки: харчевня, кнут, острог – не испугают нежных ушей читательниц "полярной звезды", то напечатай его. Впрочем, чего бояться читательниц? Их нет и не будет на русской земле, да и жалеть не о чем (А. А. Бестужеву от 13 июня 1823 г.).
42. Вы очень меня обяжете, если поместите в своих листках здесь прилагаемые две пьесы. Они были с ошибками напечатаны в "Полярной звезде", отчего в них нет никакого смысла. Это в людях беда небольшая, но стихи не люди (Ф. В. Булгарину от 1 февраля 1824 г.).
43. Люди по большей части самолюбивы, беспонятны, легкомысленны, невежественны, упрямы; старая истина, которую все-таки не худо повторить. Они редко терпят противуречие, никогда не прощают неуважения; они легко увлекаются пышными словами, охотно повторяют всякую новость; и, к ней привыкнув, уже не могут с нею расстаться (В. Л. Давыдову, июнь 1823 г.).
44. Теперь поговорим о деле, т. е. о деньгах. Слёнин предлагает мне за "Онегина", сколько я хочу. Какова Русь, да она и в самом деле в Европе – а я думал, Что этот ошибка географа (П. А. Вяземскому, начало апреля 1824 г).
45. Еще беда, мы все прокляты и рассеяны по лицу земли – между нами отношения затруднительны, нет единодушия; золотое кстати поминутно от нас выскользает (П. А. Вяземскому от 7 июня 1824 г.).
46. На каком основании начал свои действия дедушка Шишков? Не запретил ли он "Бахчисарайский фонтан" из уважения к святыне Академического словаря и неблазно составленному слову водомет (Л. С. Пушкину от 13 июня 1824 г.).
47. Ты спрашиваешь, какая цель у "Цыганов"? вот на! Цель поэзии – поэзия – как говорит Дельвиг (если не украл этого). Думы Рылеева и целят, и всё невпопад (Жуковскому, 20-е числа апреля 1825 г.).
48. Не должно русских писателей ценить, как иноземных. Там пишут для денег, ау нас (кроме меня) из тщеславия. Там стихами живут, а у нас граф Хвостов прожился т их. Там есть нечего, так пи шут книгу, а у нас есть нечего, служи, да не сочиняй. Милый мой, ты поэт и я поэт, но я сужу более прозаически и чуть ли от этого не прав (Рылееву, вторая половина июня – август 1825 г.).
49….зрелости нет у нас на севере, мы или сохнем, или гнием; первое все-таки лучше (П. А. Вяземскому, вторая пол. Сентября 1825 г.).
50. Плетнев наш мизантроп, пишет мне трогательное письмо; жалуется на меня, на тебя, на твои гран-пасианс и говорит: мне страшно думать: это люди! Плетнев, душа моя, что тут страшного? Люди – сиречь, дрянь… Плюнь на них да и квит (Дельвигу от 2 марта 1827 г.).
51. о "Марфе Посаднице" Погодина: Одна беда: слог и язык. Вы несправедливы до бесконечности. И с языком поступаете, как Иоанн с Новым городом (М. П. Погодину последние числа ноября 1830 г.).
52. Жалею, что Вы не разделались еще с Московским университетом, который должен рано или поздно извергнуть вас из среды своей, ибо ничего чуждого не может оставаться нив каком теле. А ученость, деятельность и ум чужды Московскому университету (М. П. Погодину, конец июня 1831 г.).
53. Петр Иванович (прим. – "Петр Иванович Выжигин", роман Ф. Булгарина. – Т. П.) приплыл и в Москву, где кажется приняли его довольно сухо. Что за дьявольщина? Неужели мы вразумили публику? Или сама догадалась, голубушка? А кажется – Булгарин так для нее создан, а они для него, чтоб им вместе жить, вместе и умирать (Плетневу от 11 апреля 1831 г.).
54. NB, избегайте ученых терминов; и старайтесь их переводить; это будет и приятно неучам и полезно нашему младенчествующему языку (И. В. Киреевскому от 4 февраля 1832 г.).
55. Подвергаясь один особой, от Вас зависящей цензуре – я, вопреки права, данного государем, изо всех писателей буду подвержен самой стеснительной цензуре, ибо весьма простым образом – сия цензура будет смотреть на меня с предубеждением и находить везде тайные применения, аllusions и затруднительности – а обвинения в применениях и недоразумениях не имеют ни границ, ни оправданий, если под словом дерево будут разуметь конституцию, а под словом стрела самодержавие (графу Бенкендорфу 18–24 февраля 1832 г.).
56. Одно меня задирает: хочется мне уничтожить, показать всю отвратительную подлость нынешней французской литературы. Сказать единожды вслух, что Lamartine скучнее Юнга, а не имеет его глубины, что Beranger не поэт, что V. Hugo не имеет жизни, т. е. истины; что романы A. Vigny хуже романов Загоскина; что их журналы невежды, что их критики почти не лучше наших Телескопских и графских. Я в душе уверен, что 19-й век, в сравнении с VIII-м в грязи (разумею во Франции). Проза едва-едва выкупает гадость того, что живут они поэзией (М. П. Погодину, первая пол. Сентября 1833 г.).
57. Ты требуешь меня для альманаха: назовем его "Арион" или "Орион"; я люблю имена, не имеющие смысла; шуточкам привязаться не к чему. Лангера заставь также нарисовать виньетку без смысла. Были бы цветочки, да лиры, да чаши, да плющ, как на квартире Александра Ивановича в комедии Гоголя. Это будет очень натурально (Плетневу, около 11 октября 1835 г.).
58. "Записки амазонки" как-то слишком изысканно, манерно, напоминает немецкие романы. "Записки Н. А. Дуровой" – просто, искренне, благородно (Н. А. Дуровой, около 10 июня 1836 г.).
59. Какое поле – это новейшая русская история! И как подумаешь, что оно вовсе еще не обработано и что кроме нас, русских, никто того не может предпринять! Но история долга, жизнь коротка, а пуще всего человеческая природа ленива (русская природа в особенности (М. А. Корфу от 14 октября 1836 г.).