В беседе с молодыми писателями-ударниками М. Горький после указания на трудность этого жанра прибавил: "Но вам, пока еще не имеющим нужной тренировки, такие вещи не будут удаваться. Из этого, конечно, не следует, что очерки не нужно писать. Очерки следует писать. Это наша боевая литература. Но надо поставить себе определенные рамки, нужно иметь какой-то чертеж, ясно представить себе форму того, что хочешь сделать".
Попытаемся при помощи анализа одной из очерковых удач проследить некоторые характерные черты жанра, особенности его "чертежа". Речь пойдет о "Фрегате "Паллада" Гончарова.
Сперва скажем о тех литературных традициях, на которых вырос писатель и которые он частично использовал потом в изображении действительности, увиденной им с борта фрегата.
Гончаров писал А. Н. Пыпину 10 мая 1874 года: "…развитием моим и моего дарования я обязан - прежде всего влиянию Карамзина, которого тогда только еще начинали переставать читать…"
Имени Карамзина Гончаров не забывал никогда. Стариком в дни пушкинских торжеств 20 мая 1880 года, он писал Полонскому: "Первым прямым учителем в развитии гуманитета, вообще в нравственной сфере был Карамзин".
Дальше Гончаров перечисляет: Державин, Дмитриев, Озеров и "даже Херасков", только после этого он переходит к Пушкину. Его оценка Пушкина тоже несколько архаична: "Какая школа изящества, вкуса для впечатлительной натуры!"
Хотя во взглядах на литературу прошлого Гончаров несколько архаичен, в своей творческой практике он принадлежит к гоголевской школе.
Поэтому нас не должно удивлять, что свою книгу Гончаров сопоставлял с книгами авторов, связанных с Белинским. В письме, посланном Майковым 17/29 марта 1853 года с мыса Доброй Надежды, Гончаров говорит: "Я все воображаю на своем месте более тонкое и умное перо, например, Боткина, Анненкова и других, - и страшно делается".
Здесь вспоминаются имена очеркистов из окружения Белинского.
Во "Фрегате "Паллада" восстанавливаются переосмысленные старые формы, уже известные русской литературе.
Гончаров - человек, для которого Карамзин долго оставался живым литератором; литературное умение автора "Писем русского путешественника" для Гончарова часть его собственной литературной биографии, но только часть прошлого.
Гончаров отходит от опыта Карамзина, Карамзин постоянно пользуется литературными ассоциациями, и его "Путешествие" как бы проверяет литературные впечатления западных литераторов. В Швейцарии - Геснера и Руссо, в Кале - Стерна. "Письма русского путешественника" - своеобразный путеводитель по книгам, снабженный характеристикой авторов.
У старых очеркистов и у русских писателей XVIII века Гончаров учился анализу понятий, тому анализу понятий путем расчленения синонимов, которое мы встречаем, например, в комедиях Фонвизина. Так, Гончаров расчленяет понятия - роскошь и комфорт.
О Карамзине нам напоминает описание природы с повторами и обращениями к читателю, ссылка на забытою Геснера (в описании Ликейских островов) и больше всего - внутренняя полемика с книгой знаменитого зачинателя русской прозы.
Во "Фрегате "Паллада" карамзинские построения существуют измененными, существуют главным образом в форме отталкивания. Карамзин стремился показать в своей книге новые "чувствования" путешественника, хотя он и вводил в свою работу большое количество фактов, главным образом литературных.
"Путешествие" Карамзина начато с знаменитого сентиментального обращения к друзьям: "Расстался я с вами, милые, расстался!" Далее даже "с вещами бездушными" прощается Карамзин, как с друзьями.
Вместо этого и в споре с этим Гончаров в своей книге дает длинное аналитическое рассуждение о дружбе, считая, что старое представление о дружбе делает из понятия "друг" какой-то "чин".
"Многие постоянно ведут какой-то арифметический счет - вроде приходо-расходной памятной книжки - своим заслугам и заслугам друга… Когда захотят похвастаться другом, как хвастаются китайским сервизом или дорогою собольей шубой, то говорят: "это истинный друг", даже выставляют цифру XV, XX, ХХХ-летний друг, и таким образом жалуют другу знак отличия и составляют ему очень аккуратный формуляр…
Обветшали эти названия, скажете вы. А чувства не обветшали: отчего же обветшали слова? И что за дружба такая, что за друг? Точно чин".
Этот кусок появился сперва в письме от 20 ноября / 2 декабря 1852 года к Е. П. и H. А. Майковым из Портсмута, но со следующей оговоркой: "Что же эта вся тирада о дружбе? Не понимаете? А просто пародия на Карамзина и Булгарина".
На самом деле к пародии на Карамзина и Булгарина Гончаров пришел сложным путем, и, вероятно, в этом отрывке есть отражение и мыслей Белинского.
Во второй статье, появившейся под названием "Взгляд на русскую литературу 1847 года" в "Современнике", Белинский, разбирая "Обыкновенную историю" Гончарова, анализировал и понятие "друга". Он говорит о ложной, натянутой, напряженной дружбе; говорит о романтиках, что они "дружатся по программе, заранее составленной, где с точностию определены сущность, права и обязанности дружбы; они только не заключают контрактов с своими друзьями".
"Формуляр" Гончарова, вероятно, связан с "контрактом" Белинского.
В дальнейшем мы постараемся показать, насколько глубоко было влияние Белинского даже на писателей, которые как будто далеко стоят от него по своей идеологии.
Гончарова принимали во многих литературных группах, и нигде он не был своим. Мы знаем его не только около Белинского, но и в кружке Майковых, близком к петрашевцам, и в то же время мы знаем, что Гончарова считали своим поклонники "искусства для искусства".
Гончаров не был учеником Белинского, но эстетика Белинского расчистила Гончарову путь к реализму и расширила само его понятие об искусстве.
Может быть, это объясняет тот жар, с которым Гончаров, уже будучи стариком, защищал авторитет великого критика.
Некоторые из друзей Гончарова доказывали, что Белинский был "недоучившимся студентом". К. Д. Кавелин выступил с докладом о Белинском, написанным в снисходительно-пренебрежительном тоне профессионального ученого, говорящего об ошибках недоучки. Гончаров 25 марта 1874 года сообщает ему свое мнение об этом чтении. Письмо он начинает очень спокойным тоном и как бы даже с извинений: "Все, что сообщаем мы, близко знавшие и любившие Белинского, его биографу, А. Н. Пыпину, имеет один общий недостаток, или, пожалуй, достоинство: мы пишем панегирики".
Но дальше начинается полемика. Кавелин говорит о необразованности Белинского, Гончаров резко отвечает профессору: "Я не помню в точности редакции Вашего отзыва об этом пункте, но помню только, что и Вы упоминаете о недостатке подготовки, или знания, или учености; у Белинского". "Не учен", "не приготовлен" - слышал я и удивлялся. Как не учен и для чего не приготовлен: чтоб быть профессором, академиком? Читать публичные лекции? Или излагать по тому или другому методу, по той или другой системе ту или другую науку, писать трактат? Конечно - не приготовлен для этого. Профессия ученого была не его профессия: да он никогда и не брал ее на себя…
А если б он был и учен по-ихнему, как они, его противники официальные ученые и другие, годился ли бы он для ученой деятельности на кафедре или в сочинениях, то есть мог ли бы спокойно относиться к науке, углубляться, зарываться в архивах, обдумывать, соображать, строить систему и т. п.? Конечно, нет…
Разбирая строго, ведь и от Гумбольдта, от Гете или Вольтера и от прочих можно пожелать большей подготовки, нежели какую они имели. Следовательно, от Белинского можно пожелать ее и подавно".
Гончаров помещает рядом имена Гумбольдта, Гёте и Вольтера, ставя профессионального ученого Гумбольдта первым, но Гумбольдт был и писателем, и поэтому он со своей ученостью противопоставлен писанию педантов. Выражение в письме к Кавелину, что Белинский был учен не так, как педанты, "не по-ихнему", обозначало - "не по-вашему".
Тут Гончаров противопоставляет систему знаний Белинского официальной науке.
Белинский расширил понятие о художественной литературе, введя в него новые явления.
Великому критику принадлежит утверждение, что "верно списывать с натуры так же нельзя без творческого таланта, как и создавать вымыслы, похожие на натуру".
Во "Фрегате "Паллада" Гончаров использует и опыт старых путешественников, но использует его так, как это мог сделать только современник Белинского.
В начале книги Гончаров ставит вопрос о жанре путешествия и утверждает, что у путешествия вообще нет своей поэтики.
"Нет науки о путешествиях: авторитеты, начиная от Аристотеля до Ломоносова включительно, молчат; путешествия не попали под ферулу риторики, и писатель свободен пробираться в недра гор, или опускаться в глубину океанов, с ученою пытливостью, или, пожалуй, на крыльях вдохновенья скользить по ним быстро и ловить мимоходом, на бумагу, их образы; описывать страны и народы исторически, статистически или только посмотреть, каковы трактиры, - словом, никому не отведено столько простора и никому от этого так не тесно писать, как путешественнику" (2,16–17).
Он перечисляет темы ученого путешественника и последовательно отказывается от них и тут же начинает разговор о путешественнике, ищущем эстетические красоты. "Отошлите это в ученое общество, в академию, - говорите вы, - а беседуя с людьми всякого образования, пишите иначе. Давайте нам чудес, поэзии, огня, жизни и красок!" (2, 17).
Гончаров дальше спорит с самим понятием чудес и утверждает: "Напротив, я уехал от чудес: в тропиках их нет".
Мы имеем два утверждения: первое - что путешествие не имеет своей поэтики, путешественник будто бы может писать, как ему хочется; второе - что путешественник не может писать о научных фактах, потому что это принадлежит к области академических ученых, и одновременно, что путешественник не может писать о необыкновенном, потому что необыкновенное исчезло.
Последнее опровергается в самом произведении, в котором чудеса сотни раз называются чудесами.
Опровергается и первое: путешествия имеют свои традиции, свои образцы в ученых и литературных родах; изменяются цели путешествий, а поэтому изменяются и жанр, поэтика путешествий.
Связь книги Гончарова с предшествовавшей литературной традицией сказалась и в ее построении: вся книга построена как эпистолярная.
Гончаров старается показать реальность этого построения и открывает книгу сетованием о потере двух писем и заменяет эти письма одним суммирующим: "Меня удивляет, как могли Вы не получить моего первого письма из Англии, от 2/14 ноября 1852 года, и второго из Гон-Конга, именно из мест, где об участи письма заботятся, как о судьбе новорожденного младенца. В Англии и ее колониях письмо есть заветный предмет, который проходит через тысячи рук, по железным и другим дорогам, по океанам, из полушария в полушарие, и находит неминуемо того, кому послано, если только он жив, и так же неминуемо возвращается, откуда послано, если он умер или сам воротился туда же. Не затерялись ли письма на материке, в датских или прусских владениях? Но теперь поздно производить следствие о таких пустяках: лучше вновь нависать, если только это нужно…" (2, 10).
Несмотря на точность ссылок, письмо на самом деле не было отправлено по этому адресу. В письмо включено замечание о дружбе, следовательно, оно направлено к Майковым, а такое письмо к Майковым послано 20 ноября и дошло. Начинается оно словами: "Я не писал еще к вам, друзья мои, как следует…"
Зачем же Гончарову надо было упрекать датскую почту, которая ни в чем не виновата?
Гончаров первое свое письмо, напечатанное во "Фрегате "Паллада", пометил следующим местом написания: июнь, 1854, на шхуне "Восток" в Татарском проливе, - то есть он дал письмо суммирующее, как будто написанное в самом конце путешествия. В этом вымышленном письме, основанном на письмах реальных, Гончаров дал общую характеристику путешествия, самого себя как путешественника, характеристику корабля, характеристику англичанина-купца, противопоставление северной природы и России, олицетворенной в корабле, с тропиками.
Все это дается в первом письме, и потом все эти положения развиваются во всей книге. Весь "чертеж" книги осмыслен для читателя.
Разговор о потере письма является способом преодолеть литературную условность и дать все письма как реальную дружескую переписку. Форма письма оказалась необходимой для того, чтобы мотивировать нахождение путешественника в центре повествования и его домашнее отношение к самому себе.
Впоследствии, при переиздании книги в 1879 году, Гончаров, заново воспринимая свое произведение на фоне уже новой литературы, делал новые оговорки относительно стиля произведения, уже прямо настаивая на том, что вся книга является дневником и сборником писем.
От "Писем русского путешественника" книга Гончарова отличается, конечно, многим.
Слово "русский" в заглавии определяет замысел книги: русский человек знакомится с явлениями европейской культуры. Главное в "Письмах" - это сообщение гуманитарных фактов и описание впечатлений чувствительного путешественника.
По-иному смотрит на мир путешественник в очерках Гончарова.
Гончаров отправился в путешествие из изменившейся страны, имея новые навыки русского литератора того периода, когда опыт нашей литературы был уже обобщен в статьях Белинского.
Страны, которые посетил Гончаров, не были и в то время неведомыми и только экзотическими. Гончаров принимал участие в путешествии, которое было предпринято как акт крупного государственного значения. Россия уже давно заселила Сибирь, придвинулась к Великому океану, русский флаг был хорошо известен на океанах: мы открывали далекие острова, совершали многократно кругосветные путешествия, плавали в Антарктику.
Андреевский флаг развевался над океаном уже более столетия. Русские моряки открыли пролив между Америкой и Азией, достигли Аляски, плавали к берегам Северной Америки. У нас был ряд замечательных описаний тех стран, по которым плыл Гончаров, и все эти описания наверняка были в библиотеке фрегата "Паллада".
Гончаров хорошо знал путешествия Головнина в Японию, читал его книгу "Записки флота капитана Головнина о приключениях его у японцев в 1811, 1812, 1813 гг. с приобщением замечаний его о Японском государстве и народе". Упоминает он и другую книгу - капитана Дункина: "Описание примечательных кораблекрушений, в разное время случившихся". Книга эта вышла в 1822 году с дополнениями Головнина. После каждого кораблекрушения шел разбор действий капитана и говорилось о том, что было правильно в поведении его и команды и какие были сделаны во время катастрофы ошибки.
Русский флот имел большой опыт, и книга Гончарова основана не только на непосредственном видении, но и на глубоком знании, полученном еще с детства, на глубокой любви к русским подвигам в далеких морях.
Ученые путешествия Гончаров знал с детства и с детства мечтал о путешествии. В воспоминаниях своих "На родине" Гончаров рассказывал о том, как его воспитатель, бывший моряк Н. Н. Трегубов, знакомил его с географией, навигацией и астрономией. Гончаров хорошо знает "Описание земли Камчатки" С. П. Крашенинникова, "путешествия" Кука, Мунго Парка, Палласа, Головнина, Врангеля, Сарычева и многих других.
Научные путешествия тоже разнообразны: они порой сближаются с литературными, порой резко отличаются от них.
Крашенинников дает научное описание без всякой предвзятости, без опасения наскучить читателю и со стремлением исчерпать предмет.
Академик Паллас путешествовал по России так медленно и описывал свой путь так подробно, как будто его карета была запряжена муравьями.
Все это оказалось необходимым в книге. В ней много говорится о книжном знании, об опыте мореходов. "Вот морская карта: она вся испещрена чертами, точками, стрелками и надписями. "В этой широте, - говорит одна надпись, - в таких-то градусах, ты встретишь такие ветры", - и притом показаны месяц и число… Далее еще лучше: "В таком-то градусе увидишь в первый раз акул, а там летучую рыбу", - и точно увидишь. "В 38° ю. ш. и 75° в. д. сидят, сказано, птицы…" Я просил других дать себе знать, когда придем в эти градусы. Утром однажды говорят мне, что пришли: я взял трубку и различил на значительном пространстве черные точки. Подходам ближе: стая морских птиц колыхается на волнах" (2,106).
Эта достоверность знаний, полученных из книг, все время проверяется человеческим взглядом.
Очерковая книга между прочим отличается от романа тем, что книжный опыт в ней часто приводится для проверки личного впечатления автора. Книга сопутствует и путевым очеркам, но очерк Гончарова дает эстетическую картину, рассчитанную на эмоциональное восприятие ее. Ни в каких "Реперовых таблицах" не описано зрительное впечатление, с введением которого путевые очерки превращаются в живописную картину: краски как будто вплывают в географический атлас.
Белинский писал в статье "Взгляд на русскую литературу 1847 года":
"Искусство, по мере приближения к той или другой своей границе, постепенно теряет нечто от своей сущности и принимает в себя от сущности того, с чем граничит, так что вместо разграничивающей черты является область, примиряющая обе стороны.
Поэт-художник - более живописец, нежели думают".