В начале "Коляски" Гоголь пишет о неприглядном виде городка. Однако поскольку сама история начинается именно с появления полка, то картину пестрого города ("улицы запестрели, оживились") можно рассматривать как действительное начало повествования. Ситуация, очень часто встречающаяся в гоголевских текстах: сначала предуведомление или предыстория, а затем – собственно история (нечто подобное – окончание истории, затем послесловие – обнаруживается и в гоголевских финалах, о чем также пойдет речь, когда мы до этих финалов доберемся).
Из повестей остались "Записки сумасшедшего" и "Рим". Первое сочинение стоит особняком среди всех остальных текстов, что сказалось и на его зачине, что же касается "Рима", то здесь все на своих местах, включая и интересующее нас начало: "Попробуйте взглянуть на молнию, когда, раскроивши черные, как уголь, тучи, нестерпимо затрепещет она целым потоком блеска". И далее – другие привлекающие глаз подробности внешности Аннунциаты: "сияющий снег" лица, "чудесные волосы", "сверкающая" шея, "невиданные" в соображении красоты своей плечи и – любимое гоголевское слово – "чудо". Портрет девушки сменяется картиной праздничного дня, где снова в типичном для Гоголя духе перечисляются краски и цвета, в том числе и "золото", "серебро", "алмаз" – словом, "чудный праздник", который летит "навстречу всем".
Наконец, "Мертвые души". Сочинение довольно большое и требовало бы отдельного рассмотрения, поэтому есть смысл просто перечислять или совсем коротко цитировать главные из интересующих нас примет начала, нежели воспроизводить их целиком или в большей их части. К тому же сразу нужно сказать, что в "Мертвых душах" применительно к отдельным главам вопрос о "начале" всякий раз нужно решать заново, поскольку многочисленные авторские вступления и отступления отодвигают фактическое начало действия с того места, где оно должно было бы находиться при их отсутствии.
В начале первой главы поэмы дается портрет незнакомца с перечислением соответствующих гоголевскому началу цветов: "белые панталоны", булавка с "бронзовым (т. е. блестящим. – Л. К.) пистолетом. Далее, когда экипаж уже находится на дворе, появляются упоминания о красных кирпичах, желтой краске и самоваре из "красной меди".
Внутри первой главы выделяется сцена посещения Чичиковым губернаторского дома, которая начинается с зеркала и фрака "брусничного цвета с искрой". Затем идет начало эпизода с посещением губернаторского дома: "…блеск от свечей, ламп и дамских платьев был страшный. Все было залито светом"; все это сравнивается с колкой сахара ("белый сияющий рафинад", который разлетается на "сверкающие обломки").
В начале второй главы дается картина утренних приготовлений Павла Ивановича. Золота и серебра здесь нет, зато блеск и искры присутствуют: "… проснувшись поутру очень рано, вымывшись, вытершись с ног до головы мокрою губкой (…) выбрившись таким образом, что щеки сделались настоящий атлас в рассуждении гладкости и лоска, надевши фрак брусничного цвета с искрой (…) он сошел с лестницы…".
Начало эпизода с Коробочкой также отмечено световыми эффектами. Чичикова встречает старуха с "фонарем в руке". Видна половина дома, которая "была озарена светом, исходившим из окон; видна была еще лужа перед домом, на которую прямо ударял тот же свет". Гоголь вообще любит сочетать темноту с блеском: примеры тому мы видели в описаниях украинской ночи.
Начало следующего эпизода (пробуждение Чичикова в доме Коробочки) опять-таки построено все в том же свето-зрительном ключе: "Проснулся на другой день он уже довольно поздним утром. Солнце сквозь окно блистало ему в глаза". Затем следует описание того, как Чичиков рассматривает комнату, подходит к зеркалу и наконец, оказавшись у окна, оглядывает "бывшие перед ним виды".
В начале четвертой главы упомянуты подсвечники, "узорчатые карнизы", которые "резко и живо пестрили" темные стены, и "вызолоченные яички пред образами, висевшие на голубых и красных ленточках".
Далее. Дорожный эпизод в начале пятой главы, где Чичиков сталкивается с хорошенькой молодой незнакомкой. Девушка была с "золотистыми волосами", овал лица ее "круглился, как свеженькое яичко и, подобно ему, белел какою-то прозрачною белизною, когда свежее, только что снесенное оно держится против света в смуглых руках испытующей его ключницы и пропускает сквозь себя лучи сияющего солнца".
Начало главы шестой. Поездка к Плюшкину. Гоголь начинает с воспоминаний юности и детства, когда взгляд его был особенно жаден и схватывал все – будь то "купол, весь обитый листовым белым железом, вознесенный над выбеленною, как снег, новою церковью" или рынок, то есть то место, где все пестрит разными цветами. Глава седьмая. Сначала идет обычное для Гоголя авторское вступление или отступление, где в первом же предложении упоминаются несущиеся "навстречу огоньки", а затем начинается само действие с соответствующими для его начала приметами: "Чичиков проснулся (…) и вспомнил с просиявшим лицом, что у него теперь без малого четыреста душ".
Начало главы восьмой, вернее, начало сцены встречи двух дам. Гоголь ищет "краски поживее" и из всех возможных выбирает золото: карета и ливрея лакея "в золотых позументах". Сразу же в начале следующей, девятой, главы, где снова пойдет речь о дамах города N, появляются соответствующие цвета и проблески: "Поутру (…) из дверей оранжевого деревянного дома с мезонином и голубыми колоннами выпорхнула дама в клетчатом щегольском клоке, сопровождаемая лакеем в шинели с несколькими воротниками и золотым галуном на круглой лощеной шляпе". Начало еще одной встречи двух дам в той же девятой главе. Золота нет, но пестроты и яркого цвета хватает: "Какой веселенький ситец! (…) Да, очень веселенький (…) лучше, если бы клеточки были помельче, и чтобы не коричневые были крапинки, а голубые…", затем обсуждается вопрос о том, насколько все это пестро или не пестро.
Начало описания детства Чичикова в одиннадцатой главе. Решающий поворот в его судьбе случается в "один день с первым весенним солнцем", то есть речь так или иначе идет о блеске и сиянии.
Начало второго тома "Мертвых душ". Гоголь пишет про реку, которая должна "блеснуть, как огонь перед солнцем", а потом уже скрыться и жить своею жизнью. А затем появляется описание церкви с "пятью позлащенными, играющими верхушками", на главах которой стояли "золотые прорезные кресты, утвержденные золотыми прорезными же цепями, так что издали казалось, висело на воздухе ничем не поддержанное, сверкавшее горячими червонцами золото (…) И все это в опрокинутом виде, верхушками, крышками, крестами вниз, миловидно отражалось в реке…" (ср.: "Как очарованный, сидел Павел Иванович; в золотой области грез и мечтаний кружилися его мысли. По золотому ковру грядущих прибытков золотые узоры вышивало разыгравшееся воображение, и в ушах его отдавались слова "реки, реки потекут золота").
В начале главы третьей – то же блеск: "…вдруг отовсюду сверкнули проблески света, как бы сияющие зеркала. Деревья заредели, блески становились больше, и вот перед ними озеро".
С зачинами гоголевских текстов мы в целом разобрались, теперь самое время обратить внимание на финалы.
Финал текста
(Грязь, дрянь, помои, земля, ноги и пр.)
Начнем все сызнова, но только теперь в том же порядке, что и прежде, будем рассматривать концовки повестей, глав, эпизодов, где настойчиво повторяется набор одних и тех же мотивов, так или иначе указывающих в сторону, противоположную разноцветью, яркости и блеску. Вместо солнца и месяца – мрак и серость, вместо праздника – тоска, вместо золота и серебра – земля, дрянь, мусор или что-нибудь пустое, дешевое.
В начале "Сорочинской ярмарки" все начиналось с блеска и золота, но уже в финале первой главы показана сцена, где является картина совершенно противоположного свойства. Щеголиха ругается с парубком: "Я не видала твоей матери, но знаю, что дрянь! и отец дрянь! и тетка дрянь!". Тут парубок схватил "комок грязи и швырнул вслед за нею. Удар был удачнее, нежели можно было предполагать: весь новый ситцевый очипок был забрызган грязью". То есть – три "дряни" и две "грязи" всего на несколько строк повествования.
В финалах третьей, четвертой, пятой и шестой глав появляются разбитая пивная кружка, то есть черепки, "жинки", уподобленные "всякой дряни", цыган в кафтане, превратившемся почти что в пыль, "черт с свиною личиною", разбитое вдребезги окно, четырехкратное упоминание черта. В финале девятой главы сказано о цыганах, которые "казались диким сонмищем гномов, окруженных тяжелым подземным паром, в мраке непробудной ночи", в финале десятой показан плюющийся Черевик, а в конце тринадцатой главки (одновременно это и конец всей "Сорочинской ярмарки") дана общая картина состояния, противоположного по своему духу "нормальному" гоголевскому началу: "Смычок умирал, слабея и теряя неясные звуки в пустоте воздуха. Еще слышалось где-то топанье, что-то похожее на ропот отдаленного моря, и скоро все стало пусто и глухо".
"Вечер накануне Ивана Купала". Финал первой части: "Дьявольский хохот загремел со всех сторон". Петро, "как сноп, повалился на землю. Мертвый сон охватил его". Конец второй части истории: "Вся хата полна дыма, и посередине только, где стоял Петрусь, куча пеплу" и "битые черепки… вместо червонцев". И, собственно, конец всей повести. Еще "не так давно (…) мимо развалившегося шинка, который нечистое племя долго после того поправляло на свой счет, доброму человеку пройти нельзя было. Из закоптевшей трубы столбом валился дым и, поднявшись высоко, так, что посмотреть – шапка валилась, рассыпался горячими угольями по всей степи, и черт, нечего бы и вспоминать его, собачьего сына, так всхлипывал жалостно в своей конуре, что испуганные гайвороны стаями поднимались из ближнего дубового леса и с дикими криками метались по лесу".
Финалы "Майской ночи". Конец второй главы – пьяный матерящийся Каленик. Конец третьей – "ноги", то есть "низ" тела: "Гуляй, козацкая голова! – говорил дюжий повеса, ударив ногою в ногу". Конец четвертой – "хари" и снова "ноги": "Помилуй, пан голова! – закричали некоторые, кланяясь в ноги. – Увидел бы ты, какие хари (…) Все разбежались".
Те же "ноги" и топанье в финале "Пропавшей грамоты". Последняя строка повествования: "…ровно через каждый год, и именно в то самое время, делалось такое диво, что танцуется, бывало, да и только. За что ни примется, ноги затевают свое, и вот так и дергает пуститься вприсядку".
"Ночь перед Рождеством". В конце первого раздела упомянуты "рожа" и "мерзость мерзостью". Конец второго раздела. Здесь упоминается "перержавевшая подкова", то есть вещь, отсылающая нас одновременно как к "ногам" (в данном случае, лошадиным), так и к разряду негодных, мусорных вещей.
Разбивка на разделы, так же как и в случае "Сорочинской ярмарки", здесь достаточно произвольна. Порой эти разделы занимают не более одной или двух страниц; они даже не являются началами каких-то новых эпизодов или сюжетных поворотов. Поэтому ожидать в них смысловых накоплений, свойственных настоящим финалам, не стоит. Однако даже и в этом случае в нескольких из тринадцати разделов мы сталкиваемся с характерными для Гоголя финалами. Особенно показателен конец повести, где идет речь об обуви, то есть о вещи, предназначенной исключительно для ног.
"– Погляди, какие я тебе принес черевики! – сказал Вакула, – те самые, которые носит царица…
– Нет! Нет, мне не нужно черевиков! – говорила она, махая руками и не сводя с него очей, – я и без черевиков…"
Строго говоря, в "Ночи перед Рождеством" – тринадцать разделов. Последний – четырнадцатый – совсем мал (всего в несколько предложений), но весьма выразителен: поминается здесь и черт в аду, и гадость, и плевки, и "кака" ("яка кака намальована"). И это особенно задевает, когда сравниваешь эти последние слова повести с ее началом: "…ясная ночь наступила. Глянули звезды. Месяц величаво поднялся на небо посветить добрым людям и всему миру, чтобы всем было весело колядовать и славить Христа". Начал Гоголь с Христа и месяца, а закончил чертом: "гадость" и "кака" вместо красоты, добра и величия.
В финалах "Страшной мести" все те же знаки земли и низа: "пол", "конь", "хлев", "хмель", "грех", "могила", "содом", "земля", "черепки", "мертвецы грызут мертвеца", "хлебное семя, кинутое в земле и пропавшее даром в земле".
Повесть "Старосветские помещики". Предисловие начинается с описания "пестроты" и "блеска", а заканчивается сожалением рассказчика о том, как он приедет на то же место и увидит "их прежнее, ныне опустелое жилище" и "кучу развалившихся хат, заглохший пруд, заросший ров на том месте, где стоял низенький домик – и ничего более". Таков же и финал всей повести: "Избы (…) развалились вовсе", мужики разбежались…". Иначе говоря, хорошее, бывшее в начале, как это обычно водится у Гоголя, к концу становится негодным и плохим.
В конце первой главы "Тараса Бульбы" козаки покидают хутор: "оглянулись назад; хутор их как-будто ушел в землю", а затем равнина и вовсе "все собою закрыла". В финалах третьей и пятой глав – "земля" и "куча" (заснувшая на земле пьяная компания и Андрий, пробирающийся с татаркой по подземному ходу); затем снова – "ноги": татарка "скинула с себя черевики и пошла босиком". Далее в финалах глав мы увидим вырывание волос из головы, надругательство над полячкой ("пыль", "земля", тело, разорванное на части), козацкие кости, "разбитые возы" и "расколотые сабли", Тараса, рухнувшего, "как подрубленный дуб, на землю", и т. д.
Конец одиннадцатой главы (пытки Андрия) настолько ужасен, что не хочется воспроизводить его еще раз. Тема все та же: "порча тела". То есть, если обобщить сказанное, перед нами снова трансформация, перевод чего-то хорошего, здорового, в больное и мертвое.
Все та же "порча тела" и в последней, двенадцатой, главе повести, где опять-таки в самом конце описывается гибель Тараса. Появляется здесь и очередное упоминание о ногах: "А уже огонь подымался над костром, захватывая его ноги…".
В "Вие" первая ночь Хомы в церкви заканчивается падением гроба на землю, а в конце третьей звучат глухие шаги Вия и дается его описание ("Весь он был в черной земле"). Общий финал: нечисть бросилась бежать в окна церкви. "Так навеки и осталась церковь, с завязнувшими в дверях и окнах чудовищами, обросла лесом, корнями, бурьяном…". В финале послесловия упоминается "бурьян" и старая "подошва от сапога", то есть вещь бросовая и вместе с тем снова связанная с мотивом "ноги".
В начале "Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем" – гимн бекеше: "Описать нельзя: бархат! серебро! огонь!". В финале – грустная картина осени с важными для гоголевской концовки словами. Здесь уж земля, так земля, грязь так грязь! "Тощие лошади (…) потянулись, производя копытами своими, погружавшимися в серую массу грязи, неприятный для слуха звук. Дождь лил ливмя на жида, сидевшего на козлах и накрывшегося рогожкою. Сырость меня проняла насквозь. Печальная застава с будкою, в которой инвалид чинил серые доспехи свои, медленно пронеслась мимо. Опять то же поле, местами изрытое, черное, местами зеленеющее, мокрые галки и вороны, однообразный дождь, слезливое без просвету небо. – Скучно на этом свете, господа!" Здесь едва ли не все значимо – от мифологических оттенков (лошади, копыта) до общей картины "порчи", приведения в негодность исходно "хороших" земли ("серая масса грязи" и "изрытое" местами поле) и неба ("слезливое без просвету"). Сюда же следует отнести и хозяек мусорных куч – галок с воронами, и главные цвета, цвета земли – черный и серый. Наконец, и сам "инвалид" с его "серыми доспехами" также попадает в рубрику отжившего, сломанного: был здоровый человек, стал инвалидом, да и одежда его пришла в негодность, оттого он ее и чинит.
В финале повести "Невский проспект" Петербург представлен как город лживый, дьявольский ("все дышит обманом"). Линия "снижения" образа сказывается и в привычном для Гоголя упоминании в финале какой-нибудь дряни. В данном случае речь идет о фонаре, который может испачкать прохожего "вонючим своим маслом".
В финале "Носа" упомянута вещь, которая хотя и не есть совершенная "дрянь", но сама по себе является пустяком или чем-то ненужным. В "Старосветских помещиках" это были "небольшие безделушки", в "Вие" – прихваченная звонарем "старая подошва от сапога", в "Носе" это "орденская ленточка", которую майор Ковалев купил "неизвестно для каких причин, потому что он сам не был кавалером никакого ордена".
Повесть "Портрет" состоит из двух частей, и в обоих финалах речь идет о происшествии, случившемся с картиной. В первом случае это "изрезанные куски тех высоких произведений искусства, которых цена превышала миллионы", во втором – картина и вовсе исчезает со стены, так будто ее и не было. Финал первой части, конечно, более выразителен в интересующем нас смысле: ценность, "добро", превратившиеся в мусор. Что касается финала "Портрета", как он дан в редакции "Арабесок", то здесь повторяется ситуация концовки "Вия", "Старосветских помещиков" и "Носа": последние слова повести – опять о чем-то "пустом", ненужном или незначащем. В "Портрете" как раз последнее слово и употреблено: посетители смотрят на портрет и видят, как изображение начинает исчезать. "Что-то мутное осталось на полотне. И когда подошли к нему ближе, то увидели какой-то незначащий пейзаж".