Неудовлетворенный жалобщик может обратиться в высшую инстанцию. Однако и высшие административные власти непоколебимо уверены в правильности общих принципов, а своим чиновникам доверяют больше, чем управляемым ими лицам. Высшая инстанция имеет, кроме того, свои традиции в оценке состояния того или иного края, и уже сложившаяся в соответствии с этой традицией оценка заслоняет перед чиновником действительную картину состояния дел. Авторитет этой бюрократической действительности столь высок, что даже истинная, ясная как день действительность кажется чиновнику иллюзорной по сравнению с той, которая засвидетельствована в официальном порядке.
В итоге с неизбежностью, независимо от добрых намерений тех или иных лиц, отношение отдельных чиновников и всего бюрократического аппарата к населению характеризуется тем, что "он, с одной стороны, будет находить положение далеко не таким бедственным, а с другой стороны, если он даже и находит его бедственным, то будет искать причины этого вне сферы управления, – отчасти в явлениях природы, не зависящих от человеческой воли, отчасти в условиях частной жизни, не зависящих от администрации, отчасти в случайностях, ни от кого не зависящих" (1, с. 202).
Революционный вывод
Население, однако, никак не может удовлетвориться такого рода управлением. (Под населением Маркс имеет в виду не бездельников или мотов, а людей трудолюбивых, бережливых и т.п., т.е. делает в отношении частных лиц точно такое же предположение, как и в отношении чиновников.) Видя, что действительное состояние находится в противоречии с той картиной его, которая складывается в бюрократических канцеляриях, и что их доводы постоянно игнорируются чиновниками, частные лица, в свою очередь, начинают подозревать, что чиновники действуют предвзято, во что бы то ни стало отрицают любое неблагополучие, дабы не нести ответственность за него.
На этой почве развивается острейший конфликт между правителями и населением: "…если чиновник бросает частным лицам упрек в том, что они свои частные дела возводят до уровня государственного интереса, то частные лица бросают чиновнику упрек, что он государственный интерес низводит до уровня своего личного дела, так что все прочие смертные оказываются устраненными от участия в государственной жизни" (1, с. 200).
Разделяя отстаиваемую самими чиновниками теорию, будто начальство все знает и все может, частные лица требуют, чтобы чиновники на деле доказывали это свое всезнание и всемогущество, облегчив населению тяготы жизни. А этого сделать чиновники не могут.
Таким образом, "бедственное положение примозельского края является одновременно и бедственным положением управления" (1, с. 205). Этот вывод – наиболее революционный из всех, которые были до сих пор публично сделаны молодым Марксом. Ровно год потребовался на его подготовку.
Критикуя цензурную инструкцию, Маркс впервые высказал мысль, что надо менять не лица, а учреждения, имея в виду институт цензуры. Затем Маркс доказал несостоятельность ландтагов и сословных комиссий. И вот теперь – обобщающее заключение о бедственном положении всей системы управления.
Маркс использовал многочисленные факты, чтобы "раскрыть в воле действующих личностей мощное влияние общих отношений" (1, с. 212) и рассказать в подцензурной газете своим читателям, что причина их бедствий не жестокосердие отдельных чиновников или отдельных органов власти, а проявление жестокости всей системы современных отношений. Именно эти отношения суть те всеобщие и невидимые глазу силы, которые принуждают отдельных чиновников или органы власти к произвольным на первый взгляд актам жестокости. Поэтому надо бороться не против отдельных чиновников или отдельных органов власти, а против всей системы существующих общественных отношений.
Пресса и ее законы
Маркс полагает, что устранить конфликт между прусским государством и большинством населения мозельского края можно с помощью "третьего элемента", который был бы политическим, не будучи официальным, и был бы гражданским, не будучи связан с частными интересами. "Этим дополнительным элементом, с головой гражданина государства и с гражданским сердцем, и является свободная печать. В области печати правители и управляемые имеют одинаковую возможность взаимно критиковать свои принципы и требования, но не в рамках отношений субординации, а на равных правах, как граждане государства – уже не как индивидуальные личности, а как интеллектуальные силы, как выразители разумных воззрений" (1, с. 206).
Каким же образом пресса может осуществлять эту свою социальную функцию?
За ответом мы обратимся не только к "Оправданию мозельского корреспондента", но и к непосредственно предшествовавшей ему полемике Маркса в связи с запрещением "Лейпцигской всеобщей газеты". В ходе этой полемики Маркс сформулировал необходимое условие для решения этой задачи: "…чтобы пресса могла выполнить свое назначение, необходимо прежде всего ничего не предписывать ей извне, необходимо признать за ней то, чтó мы признаем даже за растением, а именно: признать, что она имеет свои внутренние законы, которых она не может и не должна по произволу лишаться" (1, с. 169).
Поскольку пресса есть выражение народного духа, который обладает сложной структурой (он включает научное и обыденное сознание, теоретические мысли и эмпирические факты и т.д.), постольку и пресса есть сложное целое. Внутри нее необходимо должно существовать определенное разделение труда между различными ее органами: каждая газета должна выявить свои особенности, свой круг проблем и подход к их освещению, свой круг читателей. В одной из них (например, в "Рейнской газете") могут преобладать интересы политической науки, в другой (например, в "Лейпцигской всеобщей газете") – интересы политической практики; в одной преобладает интерес к новым мыслям, в другой – к новым фактам и т.д. "Только при том условии, что элементы народной прессы получают возможность беспрепятственного, самостоятельного и одностороннего развития и обособляются в отдельные органы, – только при этом условии может образоваться действительно "хорошая" народная пресса, т.е. такая народная пресса, которая гармонически соединяет в себе все истинные моменты народного духа. Тогда в каждой газете всецело будет воплощен истинный нравственный дух, как в каждом лепестке розы воплощается ее аромат и ее душа" (1, с. 168 – 169).
Разделение труда необходимо также и между различными корреспондентами. Корреспондент – частица многосложного организма прессы, в котором он свободно избирает себе определенную функцию. Один, скажем, предпочтет изобразить свое впечатление о бедственном положении виноделов, почерпнув сведения из непосредственного общения с ними. Другой займется историей создавшегося положения. Третий захочет рассмотреть средства, необходимые для уничтожения этого положения, имея при этом право подойти к вопросу либо в местном масштабе, либо в масштабе государства в целом.
Это своеобразие вытекает не из сугубо индивидуальных различий (таких, как сила таланта, особенности стиля, языка и пр.), которые, конечно, всегда имеются, а из таких различий между корреспондентами, в которых выражаются различные стороны общественного мнения по обсуждаемому предмету. Поэтому Маркс высказывает убеждение, что из самой сущности газетной прессы вытекает анонимность, которая как раз и превращает газету "из сборного пункта многих индивидуальных мнений в орган единого разума" (1, с. 189). Анонимность способствует большей свободе и беспристрастию не только автора, но и публики. Свободная от влияния имени автора, его положения в обществе, авторитета и пр., публика сосредоточивает внимание не на том, кто говорит, а на том деле, о котором говорится.
И в самих статьях предпочтительно не называть имен чиновников и частных лиц, потому что печать должна раскрывать общее положение дел, а не доносить на отдельных лиц. Разумеется, возможны отступления от этого принципа, когда иначе нельзя предотвратить то или иное общественное зло или когда во всей жизни общества господствует гласность и понятие доноса потеряло свой специфический смысл.
В результате всего этого в "живом движении печати раскрывается вся правда в целом. Сперва это целое выступает перед нами только в виде различных, одновременно развивающихся взглядов, выдвигающих – то намеренно, то случайно – какую-либо одну сторону явлений. Но, в конечном счете, пресса этой своей работой только подготовила для одного из своих участников тот материал, из которого он создает единое целое. Так пресса, шаг за шагом, посредством разделения труда, выясняет всю правду, – не тем путем, что кто-либо один делает все, а тем, что каждый из этого множества людей делает какое-либо одно небольшое дело" (1, с. 188).
В противоположность законам бюрократической иерархии, внутренние законы свободной прессы демократичны по самой своей сути. Поэтому на их основе в сфере прессы совершается творческий процесс, в результате которого общественное мнение обогащается новым, более глубоким и целостным пониманием того или иного предмета. "В той же мере, в какой "свободная печать" является продуктом общественного мнения, она также и создает это общественное мнение" (1, с. 206).
Она воздействует как на разум народа, так и на его чувства. Поэтому она говорит не только спокойным языком теоретической критики, но и полным страсти языком самой жизни. Суровый голос народной нужды не искажается в свободной прессе законами бюрократической иерархии, но мощно доносится до всех в своей непосредственной форме, принуждающей внимать ему.
"Внешние оковы для свободы печати"
Однако в условиях прусского государства печать испытывает сильное воздействие со стороны законов бюрократической иерархии. Основным проводником этого воздействия является цензура.
В отличие от прежних своих статей, Маркс уделяет здесь внимание воздействию цензуры не только на центральную и вообще "большую", но и на местную печать, которая находится в особо тяжелом положении. Дело в том, что начальники округов, ландраты, выполняют функции цензоров в главных городах своих округов. Это похвальное стремление администрации сэкономить на цензорах местной печати оборачивается для последней подлинным бедствием. Цензор, даже самый придирчивый, был бы все же гораздо лучше для местной газеты, ибо он назначается не местными властями и потому более беспристрастно смотрит на освещение в газете местных событий. Когда же в роли цензора выступает ландрат, административная деятельность которого, как и деятельность всех подчиненных ему органов, как раз и является главнейшим объектом местной печати, он оказывается судьей в собственном деле. Отсюда ясно, что "самый факт существования ландратов-цензоров есть достаточное основание для того, чтобы не существовало свободной местной печати" (1, с. 213).
Что касается общей роли цензуры, то Маркс характеризует ее следующим образом: "…цензура, проявляя чрезвычайную мнительность, стала внешними оковами для свободы печати; рука об руку с этим шло усиление внутренней скованности печати, утратившей мужество и даже отказавшейся от стремления подняться над уровнем сенсаций; наконец, в самом народе были утрачены интерес к отечественным делам и национальное чувство, т.е. те именно элементы, которые являются не только творческими силами печати, высказывающей откровенно и публично свое мнение, но и единственными предпосылками, при которых такая печать может развернуть свою деятельность и заслужить признание народа; это признание составляет жизненную атмосферу печати, без которой она обречена на полное захирение" (1, с. 209).
Сковав печать, цензура задушила суровый голос народной нужды. Нужда от этого не исчезла, но превратилась в грандиозное бедствие, из которого ни правительство, ни народ не видят теперь выхода. Следовательно, социальная функция цензуры – наносить ущерб интересам народа, а в конечном счете и самого правительства.
Маркс сломил цензуру
Удивительно, что такие страстные слова обличения, направленные в адрес цензуры и самого правительства, Маркс сумел опубликовать не в нелегальном издании, рассчитанном на узкий круг революционеров, а в подцензурной ежедневной газете, имевшей к тому времени тысячи читателей. Как это стало возможно?
Первым цензором, с которым Марксу пришлось иметь дело как главному редактору газеты, был советник полиции Доллешаль. Он совершенно не мог противостоять интеллекту Маркса и постоянно вынужден был уступать ему в спорах по поводу тех или иных мест, которые он намеревался было вычеркнуть. Уже через месяц, 16 ноября 1842 г., обер-президент Шапер докладывал министрам по делам цензуры: "Доллешаль в последнее время столько раз продемонстрировал свою неспособность в качестве цензора возглавлять газету столь пагубной тенденции, каковой является "Рейнская газета", что я вынужден настоятельно желать скорейшей замены его более способным преемником" (цит. по 75, с. 352). Таковым с 1 декабря стал асессор Витаус. Это был образованный человек, несомненно более способный, нежели прежний цензор. Но вскоре Марксу удалось так "перевоспитать" Витауса, что тот пропустил сначала статьи мозельского корреспондента, а затем и Марксовы статьи против запрещения "Лейпцигской всеобщей газеты".
На этот раз уже сами министры первыми забили тревогу. 13 января министр по делам цензуры пишет Шаперу: "Запрещение "Лейпцигской всеобщей газеты" непрерывно обсуждается "Рейнской газетой" в тоне, который не только противоречит изданному нами постановлению от 29 прошлого месяца, но и, говоря в общем, не вдаваясь в специальные определения, свидетельствует о бестактности нового цензора, чего мы от него никак не ожидали" (цит. по 75, с. 358).
Следующее упущение Витауса по службе – разрешение к публикации "Оправдания мозельского корреспондента" – составляло, объективно говоря, не вину цензора, а беду, ибо не мог же он запретить газете начать публикацию ответа обер-президенту – ответа, которого Шапер давно добивался. В том-то и состояла мудрость тактики Маркса, что он умел обращать против своих врагов ими же самими выдвинутые требования. Что же касается отдельных положений публиковавшихся статей, то Витаус вынужден был также отступать перед интеллектуальной мощью Маркса, как ранее отступал Доллешаль. В борьбе с Марксом в течение трех месяцев оказались побеждены два цензора подряд. С гордостью вспоминал Маркс впоследствии, что руководимая им газета "сломила силу прусской цензуры" (12, с. 419).
Королевский запрет
Но "Рейнская газета" была все же не столь сильной, чтобы сломить и силу прусского короля. 19 января состоялось заседание совета министров под председательством Фридриха-Вильгельма IV, на котором было принято постановление: закрыть "Рейнскую газету" с 31 марта.
21 января министры по делам цензуры издали специальный рескрипт, излагающий мотивы запрещения "Рейнской газеты". "В газете явно господствовало", – говорится в рескрипте, – "постоянное намерение нападать на сами основы государственного строя, развивать теории, имеющие целью потрясение монархического принципа, злонамеренно вызывать в общественном мнении подозрения по отношению к действиям правительства, восстанавливать друг против друга отдельные сословия народа, порождать недовольство существующим законным порядком, поощрять направления, весьма враждебно относящиеся к дружественным державам" (цит. по 16, с. 295).
Скованный Прометей
Акт о запрещении газеты Маркс сразу же оценил как свидетельство официального признания ее действительной силы, но было горько сознавать, что невозможно дальше продолжать важное дело. "Меня все это не удивило, – писал Маркс Руге 25 января. – Вы знаете, каково с самого начала было мое мнение относительно цензурной инструкции. Я вижу в этом только последовательность; в закрытии "Rheinische Zeitung" я вижу некоторый прогресс политического сознания и потому я оставляю это дело. К тому же я стал задыхаться в этой атмосфере. Противно быть под ярмом – даже во имя свободы; противно действовать булавочными уколами, вместо того чтобы драться дубинами. Мне надоели лицемерие, глупость, грубый произвол, мне надоело приспособляться, изворачиваться, покоряться, считаться с каждой мелочной придиркой. Словом, правительство вернуло мне свободу" (11, с. 372).
Свое решение оставить дело Маркс осуществил не сразу. Он считал себя обязанным непосредственно участвовать в борьбе за отмену запрещения газеты и еще почти два месяца продолжал возглавлять ее.
Все это время Маркс был поистине в положении скованного Прометея. Правительство не только определило газете срок ее смерти, но и на оставшееся до казни время поставило ее в условия, исключительные даже для такого полицейского государства, каким была Пруссия. Как Прометей, похитивший у богов огонь и давший его людям, был прикован за это разгневанным Зевсом к скале, так и "Рейнская газета", возвысившая свой голос в защиту политически и социально обездоленных масс, была поставлена прусским королем под двойное ярмо цензуры. Цензор Витаус был заменен молодым берлинским чиновником Сен-Полем, который и сам крайне рьяно выполнял свои обязанности, а после него в качестве дополнительного цензора газету смотрел правительственный президент Кёльна фон Герлах. В итоге редакция была лишена возможности проводить в газете принципиальную политическую линию. Скованная по рукам и ногам, она мужественно пыталась продолжать борьбу вне газетных полос. Можно было, например, подготовить сокрушающий ответ на министерский рескрипт, подобно тому как это было сделано в ноябре 1842 г. Как видно из пометок Маркса на полях данного рескрипта, он и на этот раз мог разбить аргументы министров против "Рейнской газеты" и повернуть эти аргументы в ее же пользу. Так, например, отводя одно из обвинений, он писал:
"Упрек в желании вызвать "недовольство существующим законным порядком" – в такой неопределенной форме не может даже рассматриваться как упрек.
Правительство также пыталось вызвать недовольство существующим законным порядком, – например, недовольство старопрусскими законами о браке. Всякая реформа законодательства и его пересмотр, всякий прогресс основывается на подобном недовольстве.
Так как законное развитие невозможно без развития законов; так как развитие законов невозможно без критики законов; так как всякая критика законов вызывает у граждан разлад между умом – а следовательно, и сердцем – и существующими законами; так как этот разлад ощущается как недовольство, – то лояльное участие печати в развитии государства невозможно, если она лишена права возбуждать недовольство существующим законным порядком" (16, с. 298).