Кьеркегору принадлежит одна из краеугольных идей экзистенциальной антропологии – идея дробления человеческого Я: появляется другой, Я утрачивает свою определенность, обезличивается, размываются моральные критерии. Пока лишь ответственность (базирующаяся на устаревающих пределах, установленных Богом) удерживает Я от окончательного распада; с отходом от Бога дробление Я неминуемо. Кьеркегор еще верит в прочность этих пределов; но перспектива распада человека ему открывается во всей очевидности. Кьеркегор первым констатирует ситуацию, когда из-под ног человека уходит почва. При этом ни на секунду философ не усомнился в том, что "индивид, индивидуальное существование – это и есть высшее!"
Кьеркегор открывает еще один экзистенциальный мотив – мотив личного выбора человека: "Тот человек, который называет себя отчаявшимся, как раз и является таковым в соответствии с ним, но довольно того, чтобы он не считал себя отчаявшимся, и он уже не будет таковым являться". Вполне в духе феноменологии XX века звучит вывод из экзистенциальных предвидений Кьеркегора о человеке: "Если мы желаем порядка в жизни (а разве это не то, чего желает Бог, который ведь не является богом беспорядка?), то мы должны заботиться прежде всего о том, чтобы сделать из каждого человека отдельного, единственного".
Из гармонического XIX в. философ видел человека будущего столетия – одинокого и беспокойного, прозрел "заброшенность в бездну бытия".
По проблематике, характеру мирочувствия драматическая проза Кьеркегора – это прорыв из первой половины XIX века в век XX. По форме же его проза вполне принадлежит своему веку. Кьеркегор как писатель существует в системе аллегорического мышления. К.Д. Бальмонт в "Элементарных словах о символической поэзии" (1904) проведет резкую границу между символической поэзией и аллегорией. "В аллегории конкретный смысл является элементом совершенно подчиненным, он играет служебную роль и сочетается обыкновенно с дидактическими задачами, совершенно чуждыми поэзии символической. В одном случае мы видим родственное слияние двух смыслов, рождающееся самопроизвольно, в другом – насильственное их сочетание, вызванное каким-нибудь внешним соображением. Аллегория говорит монотонным голосом пастора или шутливо-поучительным тоном площадного певца (разумею этот термин в средневековом смысле). Символика говорит исполненным намеков и недомолвок нежным голосом сирены или глухим голосом сибиллы, вызывающим предчувствие". В самых общих чертах это положение можно отнести к характеристике типов философского мышления XIX и XX столетий. Характер нового мышления откроет XX веку Шопенгауэр – это будет философски-художественный тип сознания. Его символический строй, что "говорит исполненным намеков и недомолвок" голосом, "вызывающим предчувствия", пронизывает прозу Ницше, Кафки, Белого, Г. Иванова.
Аллегорические сюжеты книг Кьеркегора, отягощены множеством аналогий с библейскими сюжетами (Авраам в "Страхе и трепете", Лазарь в "Болезни к смерти"), откровенная назидательность и поучительность интонации, многозначительность и многоаспектность сюжетов, прием псевдонимов-мистификаций характерны для всех книг Кьеркегора. Свои предчувствия нового века он помещает в традиционную оправу философской прозы XVIII–XIX вв.
Открывая сумрачное сознание близящегося века, Кьеркегор спроектировал многие фундаментальные положения экзистенциализма, как европейского, так и русского. Кьеркегоровская вера в невозможное отзовется в концепции свободы Сартра. Заброшенный в зияющую бездну бытия, его человек обречен быть свободным. Кьеркегоровская непокорность – прямой источник ответственности, которую принимает на себя обреченный на свободу человек Сартра.
Следуя логике бинарности, в соответствии с которой являло себя экзистенциальное сознание как философско-художествен-ный феномен, обратимся к первым литературным воплощениям нового сознания в России.
Экзистенциальный потенциал русской литературы накапливался в мифологическом опыте, в многомерности мира, открывавшейся Ломоносову и Державину, в классическом русском XIX веке – от Пушкина до Чехова. Склонность классической русской литературы к философичности расширяла онтологические перспективы изображаемого мира и подготавливала возникновение экзистенциального мироощущения. Грядущий век с его неразрешимыми социальными коллизиями, с господством машины над человеком, с его безбожием, ощущением кризисности бытия, предчувствием катастрофы лишь ускорил процесс экзистенциализации мировоззрения и литературы.
Xудожественный опыт Тютчева был первой проекцией экзистенциального сознания в русской литературе. "Тютчев был экзистенциалистом до экзистенциализма" (В.С. Баевский). Попытаемся рассмотреть художественный опыт Ф. Тютчева как первую проекцию экзистенциального сознания в русской реалистической литературе XIX века и как один из истоков экзистенциального мышления XX столетия.
Ранняя лирика поэта пронизана предчувствием экзистенциального мироощущения. Экзистенциальным взглядом отмечены даже произведения, далекие от философской тематики ("На новый 1816 год", "Неверные преодолев пучины…"): новое мировидение запечатлевается в них отдельными строками и образами (Предшественник его c лица земли скатился… Как капля в океан, он в вечность погрузился!). Элементы экзистенциального мироощущения, которые постепенно систематизируются в стройную концепцию, присутствуют в философской лирике Тютчева первого периода. Пределы мира и бытия определяются параметрами экзистенциального тютчевского мировидения.
Оригинальный образ бытия в ранней лирике формирует пространство: бесконечность, беспредельность, отсутствие границ земли и космоса ("Проблеск", "Летний вечер", "Видение", "Сон на море"). Дальнейшая динамика пространственной перспективы тютчевского мира – бездна: И мы плывем, пылающею бездной / Со всех сторон окружены. Особенность тютчевской бездны в том, что она не статична, а динамична: мир запечатлен в момент образования бездны:
Когда пробьет последний час природы,
Состав частей разрушится земных:
Все зримое опять покроют воды…
Здесь – прямая проекция эсхатологических потрясений Бердяева, наблюдавшего развоплощение материи, распыление плоти (художественно они материализованы Андреем Белым в "Петербурге"). Но у Тютчева – божий лик изобразится в них! Экзистенциальное же сознание XX в. избавлено от Бога. Если в тютчевском экзистенциальном сознании еще есть вера в силу, интегрирующую "состав частей… земных", то сознание XX века утрачивает эту силу: существует лишь экзистенциальная ситуация "последнего катаклизма" материального мира. Как знать, не предвестье ли грядущего в грядущем веке освобождения от Бога – в исступленном заклинании: …молитесь Богу, / В последний раз вы молитесь теперь.
В тютчевском пространстве заложено еще одно, актуальное для сознания XX в., измерение – хаос. Если бы предостережение гениального "экзистенциалиста до экзистенциализма" было услышано вовремя (О, бурь заснувших не буди / Под ними хаос шевелится!), может быть, прародимым хаосам не суждено было бы разверзнуться не только в "Петербурге" Белого, но и на всем пространстве XX в….
Время у Тютчева близко экзистенциальному пониманию времени XX столетия. Это едва ли не первый в русской литературе автономный, самоценный образ, лишенный державинского оттенка символичности (река времен). У Тютчева ход времени приближается к человеку, проникает в его жизнь: О Время! Вечности подвижное зерцало! – / Все рушится, падет под дланию твоей!; И ваша память от потомства, / Как труп в земле схоронена; Есть некий час, в ночи всемирного молчанья, / И в оный час явлений и чудес… В отличие от Державина тютчевское время почувствовано изнутри: Я поздно встал – и на дороге / Застигнут ночью Рима был, Я вспомнил о былом печальной сей земли – / Кровавую и мрачную ту пору… Только в таком экзистенциальном ощущении времени могло родиться неповторимое тютчевское признание:
Счастлив, кто посетил сей мир
В его минуты роковые.
Восприятие мира из его роковых минут – устойчивая экзистенциальная ситуация всей тютчевской лирики. Возможно, отсюда и необъяснимое, на первый взгляд, неприятие "младого, пламенного дня"; лишь с течением времени и с развитием темпорального тютчевского сюжета оно сменится более зрелым, поистине экзистенциально-пронзительным: Когда дряхлеющие силы нам начинают изменять…
Доминантная тема враждебных взаимоотношений человека и природы постепенно переходит в атрибутивную концепцию и формулу экзистенциального сознания. В контексте этой концепции воспринимаются космические и земные реалии: Судьба, как вихрь, людей метет. Еще более безысходна перспектива пребывания человека на земле – он почти превращается в песчинку: Могучий вихрь людей метет; На камень жизни роковой / Природою заброшен; И мы, в борьбе, природой целой, / Покинуты на нас самих. Бессмыслен порыв человека к природе – глухой, нежилой, запертой для него: О небо, если бы хоть раз… Я просиял бы и погас. Ситуация брошенности человека не только свидетельствует об обезволенности человека высшим Некто; это характеристика самого мира. Он – бездна, трагическая бесконечность; но есть и иная плоскость: он – природа. Изначально у Тютчева природа враждебна человеку; но враждебна человеку она вполне по-сартровски. Не является ли природа у Тютчева прообразом вселенского абсурда:
Здесь, где так вяло свод небесный
На землю тощую глядит, -
Здесь, погрузившись в сон железный,
Усталая природа спит….
Те же картины и эмоции в стихотворениях "Через ливонские я проезжал поля…", "Песок сыпучий по колени…", "Альпы". (Между мертвенным покоем тютчевской природы и сартровской сценой бунта природы в "Тошноте" почти нет границы. Сартровская засасывающая сила существования вполне предрекается тютчевским: Я, царь земли, прирос к земли.)
В зыбкой и мертвой тютчевской природе, тяготеющей к аморфности хаоса, есть один отчетливо обозначенный предел – твердь ("Полдень", "Mal'aria", "Лебедь"). Твердость и постоянство природы усилены незыблемой колористической интонацией: пламенной и чистой, высокая, безоблачная твердь, полной славой тверди звездной. Твердь – антипод земного существования. Но абсурдность парадоксально уравнивает бессмысленность земного существования и непознаваемость (смысла и сути) небесной тверди. То и другое сходятся в единой точке – безмолвии человека и бессилии его перед онтологическими вопросами: О, если б… хоть на один вопрос / Мог допроситься я ответа!.. Последняя обреченность человека в том и состоит, что круг незнания замкнут, ибо это незнание – не личное "Я" Тютчева. Столетье за столетьем пронеслося: / Никто еще не разрешил вопроса! Беспредельность мира имеет свой видимый и опустошающий предел – незнание человека о мире, себе, бытии. И этот предел обрекает человека и в жизни, и в нетрадиционно для XIX века мрачном экзистенциализме раннего Тютчева:
И наша жизнь стоит пред нами,
Как призрак, на краю земли
И с нашим веком и друзьями
Бледнеет в сумрачной дали.
Человек и жизнь также изначально неслиянны, отчуждены. В какой-то момент может даже показаться, что тютчевскому герою более близок противоположный, онтологический полюс бытия – смерть (едва ли не в волну сологубовского "О, смерть, я твой…" вписывается – Люблю сей божий гнев… / и это все – есть Смерть!). Поза, в которой он застывает в стихотворении "Mal'aria", не что иное, как сугубо экзистенциальное, болезненное проникновение в суть жизни, судьбы, смерти; почти толстовское оцепенение "на самом краю природы" (Ю. Айхенвальд):
Как ведать, может быть, и есть в природе звуки,
Благоухания, цвета и голоса,
Предвестники для нас последнего часа
И усладители последней нашей муки.
Эта тема выводит лирику Тютчева на уровень экзистенциального метасознания. Так, ситуация стихотворения "И гроб опущен уж в могилу…" описывает факт бытовой смерти и разрешается в бытовой плоскости: есть контраст между бренностью человеческой жизни и беспредельностью неба. Всматриваясь же в незримую перспективу небесной жизни, поэт почти фиксирует экзистенциальное пограничье Жизни и Смерти. И это еще одна ситуация толстовского оцепенения на самом краю природы, где в горнем неземном жилище, / …смертной жизни места нет, где все – пустынно-чище; и почти бунинское "предвечное" время застыло в этом миге: И нечто праздничное веет, / Как дней воскресных тишина.
В поэзии Тютчева берет свой исток молчание – одна из метафизических пограничных ситуаций, через которые открываются сущности бытия. (Эта тема найдет продолжение в "Темных аллеях" Бунина, в поэзии Г. Иванова.) Тютчевско-бунинское "молчание" – функциональный аналог сартровский "тошноты", толстовско-хайдеггеровской "смерти", андреевского "одиночества", набоковской "памяти и сна": в таких ситуациях у человека происходит прорыв в трансцендентное. Аналог сна – молчащая душа. Она, как и сон, является местом встречи имманентного и трансцендентного, но не в космосе Вселенной, а в космосе человеческого Я: Есть целый мир в душе твоей…. Тютчевское "молчание" имеет и вторую грань: молчание – "безмолвие". "Безмолвие" уравнивает человека и природу. "Молчание" природы – знак ее глухой отчужденности от человека. "Молчание" человека адекватно толстовскому тупику перед экзистенциально-риторическими вопросами: что "то", за что? Адекватна толстовской и та экзистенциальная мера отчаяния, с какой Тютчев останавливается перед тупиковыми вопросами: О, если б… хоть на один вопрос / Мог допроситься я ответа!..
Выявленные координаты тютчевского мира, экзистенциальные по сути, трансформируют и традиционные рубрики его поэзии: лирику природы, общественно-политическую и даже собственно философскую. Все они пронизаны интуитивно-экзистенциальным мироощущением поэта. Экзистенциальное сознание Тютчева обнаруживает гениальное интуитивное предчувствие бесконечности мира, которая ставит тютчевского человека в экзистенциальную ситуацию: один на один с бытием как таковым. Ключевая для поэта и экзистенциального мироощущения концепция (человек "заброшен" "на камень жизни гробовой") отделяет тематически и образно близкие произведения Тютчева и Пушкина, абсолютного современника ранней тютчевской лирики ("Сон на море"//"Орион", "Ночной эфир"; "14-е декабря 1825"//"В Сибирь"). Герой Пушкина даже в романтически-бунтарском ореоле – продолжение и часть природы. У Тютчева человек и природа – две равно роковые силы – изначально и окончательно друг другу враждебны, их отношения дисгармоничны. Пушкинское пространство ("Шумит, звенит ночной эфир…") – это космос, продолжающийся в человеческой душе. Тютчевский космос, бесконечный и безграничный, замкнутое для человеческой души пространство. Душа постоянно стремится в беспредельность ("Проблеск", "Бессонница"), но бессильна перед непроницаемостью "запертой двери" мирозданья ("Как над горячей золой…").
Одной из доминирующих в философской и образной системе Тютчева является категория сна. Это промежуточная субстанция земного и трансцендентного, пространство, в котором совершается переход из материального в трансцендентное и обратно. На "нейтральной полосе" сна имманентное и трансцендентное встречаются зримо и непосредственно (Есть некий час, в ночи, всемирного молчания… Тогда густеет ночь, как хаос на водах… Лишь Музы девственную душу / В пророческих тревожат боги снах!; Как океан объемлет шар земной, / Земная жизнь кругом объята снами; / Настанет ночь – и звучными волнами / Стихия бьет о берег свой…). Так эпизодические образные и тематические созвучия Пушкина и Тютчева растворяются экзистенциальными ракурсами окончательно и безвозвратно.
Тютчев в своих экзистенциальных проектах универсален, как ни один писатель этой традиции в XX веке. Л. Толстой первым идет к глубинам нового сознания, поставив в пограничную ситуацию перед смертью как таковой человека как такового. Тютчев не столько проектирует "последние глубины", подвластные экзистенциальному сознанию, не столько стремится к видению мира на "сокровенной глубине айсберга", сколько сосредоточивает в своей поэзии весь спектр экзистенциального мировидения, универсальную широту мировоззрения XX в. (В нем находят себя в равной мере и Белый, и Сартр, и Бунин, и ранний Маяковский (и Кьеркегор!); что еще удивительнее – Андреев. Андреевский экзистенциализм – особой природы в русской и европейской традиции XX столетия. И эта иная природа экзистенциального сознания, воспринимающая мир не через космос, а через подсознание, находит свой исток у Тютчева. Андреевская граница рационального и иррационального, мысли и безумия, живой (интеллектуальной) и мертвой (лишенной интеллекта) материи в последнем экзистенциальном откровении и даже стилистически сближает "Безумие" и "Красный смех".)
Среди необозримого спектра экзистенциальных перспектив тютчевской лирики с годами все весомее становится атрибутивная для экзистенциального сознания тема одиночества. У Тютчева она многогранна: одиночество в обществе, неразрывный круг одиночества в любви. Но открывается поэту и одиночество онтологическое: человек один на один со временем, беспредельностью бытия, судьбой ("Сижу задумчив и один…"); он затерян во времени и пространстве; остро переживает невозможность возрождения, точечность своей жизни перед неумолимыми законами бытия. Он думает и чувствует почти как человек XX столетия…