Как-то ближе к концу своей жизни рабби Мендл дал понять, каковы были его изначальные мысли, сказав, что он намеревался уйти "в леса", взяв с собой четыре сотни своих хасидов; там бы он кормил их "манной", дабы они постигли добрую власть Бога. Это было видение новых странствий в пустыне, цель которых – получение нового откровения. Рабби Мендл трактовал слова Талмуда относительно того, что "Тора была дарована именно [поколению], питавшемуся манной" как относящиеся к тем, кто не заботится о завтрашнем дне. В этой связи существенно важно сказать, что, еще будучи ребенком, рабби Мендл настаивал на том, что помнит себя стоящим на горе Синай, а сделавшись рабби, он призывал своих хасидов представлять себя на горе Синай в сердце своем.
Некоторые из дошедших до нас высказываний рабби Мендла свидетельствуют о его упованиях на то, что все входящие в эту группу избранных смогут "попасть сразу на небеса" и уподобиться Баал Шему. Это вполне сообразуется с его общими суждениями, согласно которым неделя великих трудов началась с Баал Шем Това, себя же он считал субботой этой недели. Однако все подобного рода видения одно за другим стали рассеиваться, как дым. Неимоверные разочарования, испытанные им в молодые годы, заставляли его сосредоточить все свои усилия на учебе с усердием едва ли не фанатическим. Его ученики (в массе своей, кстати, вынужденные зарабатывать на жизнь тяжелым трудом) считали себя выше окружающего мира, и это не могло не иметь негативных последствий.
После крушения самых первых смелых надежд ему оставалось только и в душе и в поступках не отклоняться от того, что он полагал истиной и что было для него не столько сущностью, сколько неким личностным свойством, "которое невозможно имитировать". Слова псалма "Близок Бог ко всем призывающим Его, ко всем, кто призывает Его в истине" рабби Мендл толковал следующим образом: "Все призывающие Его в истине, таящейся в их душах, и не согласные пойти на мир даже со своими единомышленниками, если ценой такого мира должен стать отказ от этого личностного свойства".
Еще более бескомпромиссным рабби Мендл был, защищая внутреннюю истину. Божественные заповеди, учил он, не должны превращаться в идолов, скрывающих истину, и когда мы говорим "Бог", мы должны иметь в виду истинного Бога, а не "литого истукана" нашей фантазии. Вполне объяснимо, что лишь немногие из его учеников – учеников и единомышленников, таких как рабби из Гур, который видел в Мендле "искру истинного огня", – приняли его непреклонное учение о личностной истине и были согласны жить по нему. (Один из его учеников впоследствии так определил это учение: "Не существует истины, доколе вся личность не обретет внутреннее единство и не станет единой в своем служении Богу, доколе вся личность не станет одной истиной, от первой до последней буквы Писания".)
В большинстве своем ученики рабби Мендла, по всей видимости, получали удовольствие от его высказываний – таких как похвала фараону, который оказался "настоящим мужчиной" и не убоялся казней египетских, но вряд ли они понимали весь скрытый смысл его высказываний. Разочарование в своих учениках, несомненно, сделало его мрачным и замкнутым на протяжении последних двух десятилетий его жизни.
Однако такой подход к этой трагической фигуре периода заката хасидизма был бы слишком поверхностным, если бы мы объясняли все события его жизни исходя из его личностных свойств и не принимали во внимание перемены, происходившие в самом хасидском движении. Я полагаю, что закат этого великого движения, бывшего в первую очередь великим религиозным движением, – это самое суровое испытание, которому только может подвергнуться искренне верующий человек, значительно более суровое испытание, нежели личная судьба сама по себе. А ведь рабби Мендл был искренне верующим человеком. Однажды он сказал: "У меня есть вера, а вера яснее видения".
Для меня лично самым важным вопросом является следующий: как подобного рода близость к Богу могла смениться такой отдаленностью от Бога? Во всей истории хасидизма этот вопрос возникает лишь в связи со школой Пшисхи. Слова Йеѓуди относительно "нынешних вождей", которые "тоже будут не лучше", свидетельствуют о том, что он уже осознавал эту опасность – и потому пытался бороться с нею, призывая всех не медля сделать решающий шаг, совершить над собой решающее усилие и встать на истинный путь. Этот вопрос беспокоил также и рабби Бунима – достаточно вспомнить хотя бы, с каким негодованием говорил он о "хасидах сатаны"; известно, впрочем, что на это он сам и отвечал: "Пастырь есть всегда, но порой он где-то таится, и тогда его действительно вроде бы и нет – для овец, поскольку они его не видят". А во времена рабби Мендла упадок хасидизма стал настолько очевиден и сам рабби настолько сильно ощутил его, что не вынес такого удара.
Кризис пришелся на вечер пятницы: рабби не сказал кидуш и до полуночи не выходил к субботней трапезе. Дошедшие до нас устные рассказы о том, что произошло затем, не совпадают в деталях, но все сводится к тому, что рабби Мендл выразил внутренний бунт своим отношением к Торе. Так оно случилось, и не столь важно, действительно ли он произнес слова, приписываемые ему группой маскилим, о том, что человек со всеми его желаниями и страстями есть часть Бога, или он возгласил: "Нет суда и нет судьи!", или всего лишь взял подсвечник и тем самым демонстративно согрешил против установлений субботы.
Любое из этих действий выглядело настолько шокирующим, что не возникает никаких сомнений относительно правдивости того, что произошло далее и в чем сходятся все источники имеющихся у нас сведений. Рабби Мордехай-Йосеф, учившийся у рабби Бунима вместе с рабби Мендлом, а потом ставший его учеником и всегда бывший его тайным соперником, вскричал: "Скрижали и разбитые скрижали равно хранились в Ковчеге Завета, но когда оскверняется имя Господа, нет места для рассуждений об уважении к рабби – вяжите его!" Зять рабби Мендла, благочестивый рабби из Гур, выступил против рабби Йосефа, и ему удалось утихомирить большинство присутствовавших хасидов. Остальные хасиды покинули Коцк после исхода субботы во главе с рабби Йосефом. Он поселился в городке Избица и впоследствии неоднократно заявлял, что "Небеса повелели" ему оставить своего бывшего учителя.
С этого дня и на протяжении двадцати лет, до самой смерти, рабби Мендл просидел в своей комнате, обе двери которой были практически все время на запоре. В одной двери были просверлены два отверстия, так что он мог слышать и отчасти видеть службу в соседнем доме молитвы. Другую дверь он порой открывал сам, когда за ней собирались его хасиды. Он выходил на порог комнаты, не облачившись в кафтан, с таким выражением лица, что на него было страшно смотреть. Он бессвязно ругал их, и слова срывались с губ с такой силой, что хасиды, охваченные ужасом, удирали из дома сломя голову. Но иногда, в канун субботы, он выходил из своей комнаты, накинув на себя белое пекеше, и приветствовал гостей, – а в другое время они могли лишь дотронуться до кончиков его пальцев, которые он просовывал в проделанные в двери отверстия. Но он никогда не садился за стол во время субботней трапезы и вообще не ел по вечерам ничего, кроме тарелки супа. Если его просили прочесть в субботу отрывок из Торы, он подходил к пюпитру, закутав лицо в талит, и, прочтя текст, немедленно возвращался на свое место. По его комнате вовсю разгуливали мыши, и когда хасиды слышали мышиный шорох, то шепотом сообщали вновь прибывшим, что это души, пришедшие к рабби просить избавления. А если бы хасидов Коцка спросили, ходит ли рабби в микву, то они ответили бы, что в комнате рабби открылся чудесный колодец Мирьям, сопровождавший евреев во время их странствований по пустыне.
Я рассказал историю о рабби из Коцка во всех подробностях, поскольку она наилучшим образом иллюстрирует закат хасидизма, создавая впечатление последнего акта драмы. Но в чисто хронологическом плане было бы неверно рассматривать ее как финал. Напротив, Коцк стал центром хасидской жизни, которая продолжалась там, как будто бы речь шла не о закате, а о полудне.
Достойным примером этой жизни были цадики, близкие друзья рабби Мендла: умерший в 1848 г., за десять лет до Мендла, Ицхак из Ворки (заговорив о котором, обычно упоминают и его сына, которого также звали Мендл – ум. 1868), Ицхак-Меир из Гур (ум. 1866) и Ханох из Александрова (ум. 1870), которые пережили рабби Мендла из Коцка почти на десятилетие. Однако, вслушавшись повнимательнее, мы услышим, как часы бьют полночь и в жизни этих цадиков.
Я начну с рабби Ханоха, последнего из названных мною, – потому, во-первых, что из них всех он был единственным учеником рабби из Коцка в истинном смысле этого слова. Рабби Мендл и все названные цадики вместе учились у рабби Бунима. Рабби из Гур, которому после смерти их учителя исполнилось 28 лет и который к тому времени уже имел достаточно сложившуюся репутацию, по собственному побуждению подчинился рабби из Коцка – после того, как они всю ночь напролет проговорили во время прогулки в лесу и он увидел "свет, идущий из Томашева" (родной город рабби Мендла).
Рабби из Ворки, который был на двадцать лет их старше, пришел к Провидцу из Люблина еще мальчишкой, а потом учился вместе с Давидом из Лелова и Бунимом. После смерти рабби Бунима он недолгое время пробыл вместе с рабби Авраѓамом-Моше, а потом сам возглавил общину, причем на протяжении некоторого времени даже в Пшисхе. Всю жизнь они были добрыми друзьями с рабби Мендлом. Но рабби Ханох считал себя в первую очередь учеником рабби из Коцка, с которым он некогда учились вместе в доме учения у рабби Бунима. Рабби Ханох всегда говорил, что рабби из Коцка был первым, объяснившим ему, что хасид – это человек, взыскующий смысла. Даже в Коцке Ханох продолжал скрывать под маской дурачества свою сложную и мятущуюся натуру. По сути дела, он развил в учении рабби Мендла только старый, исходный хасидский компонент. Его основной вклад заключался в том, что он предложил более конкретную и совершенную форму концепции "вознесения миров". Он утверждал, что так называемые два мира – небо и земля – это в действительности один мир, который оказался расколотым, но вновь объединится, если земля будет доверена человеку так же, как и небо. (Тут он, похоже, нуждается в антониме понятия "вознесение миров", хотя это одно и то же, поскольку небо, более не отделенное от земли, более не лишенное земли, небо, не имеющее более брешей, несомненно, было "вознесено".) Да к тому же все люди обладают возможностью сделать землю подобной небу, поскольку в глубине души каждого хранятся небесная субстанция и сила, которые могут быть приведены в действие из нашего человеческого местонахождения. Израиль пребывает в изгнании, и человек пребывает в изгнании, но это – изгнание его собственной низости, во власть чего он отдает свое небесное сердце. Это должно быть использовано как отправная точка для достижения человеком избавления. Тут мы имеем дело с классическим хасидским учением в новой форме, понятия которого приближаются к нашему времени. Притча ученика Магида, рабби Аѓарона из Карлина, об отрицании своего "я" приобретает новый смысл, после того как мы узнаем, что рабби Ханох никогда не говорил про себя "я", поскольку считал, что это местоимение принадлежит одному только Богу. Однако меланхоличные, хотя и не внушающие отчаяния высказывания, вроде того, где речь идет о старении мелодий, свидетельствуют о его глубокой проницательности и видении заката хасидизма, а также осознании необходимости его обновления.
И напротив, блистательные высказывания рабби Ицхака-Меира из Гур невозможно развить в единую и сравнительно независимую доктрину, как это было сделано с высказываниями рабби Ханоха. Рабби из Гур был любителем афоризмов и этим отчасти походил на рабби Исраэля из Дружина, при том, что у них было немало и других общих качеств. Он тоже был довольно типичным цадиком, имеющим немалое влияние в своих кругах, но социальные и культурные аспекты жизни польского еврейства интересовали его в значительно большей степени, чем рабби из Ружина; к тому же он говорил о себе скромно и самокритично – а эти свойства вовсе были чужды рабби Исраэлю.
Его критическое, хотя и не безнадежное отношение к хасидизму, упадок которого он осознавал, нашло выражение в притче, рассказанной им (не без намека на собственный опыт). "В некоторой общине имелось все – и глава, и хасиды, и дом учения, и вообще все необходимое; но вдруг вмешался Сатана и нанес вред самому сокровенному. И все вроде бы остается как и было, и продолжает вращаться колесо рутины, но только нет уже больше самого главного". До этого места рабби говорил ровным голосом, но тут он возвысил голос и решительно докончил: "Но мы, с Божьей помощью, не допустим этого!"
Рабби Ицхак из Ворки, также ученик рабби из Коцка, был самокритичным человеком, но он не имел ясного представления о надвигающемся кризисе хасидизма. Этому благородному человеку, похоже, удалось ближе других подойти к зрелой мудрости рабби Бунима, но он, судя по всему, не осознавал, что движение хасидизма движется к своему закату. Но я думаю, что сказанное им о вроде бы безнадежном и в то же время вовсе не безнадежном обращении великого грешника далеко выходит за пределы личного опыта.
Его сын Мендл из Ворки, напротив, в полной мере осознавал надвигающийся кризис и реагировал на него – но не высказываниями, а молчанием. Дошедшие до нас рассказы о его "молчании" в совокупности своей дают заслуживающую внимания картину. Молчание рабби Мендла – это не ритуал квакеров и не упражнения в воздержании, свойственные некоей индуистской секте. Рабби из Коцка определял это словом "искусство". Молчание – это его образ действия и манера поведения. В его основе вовсе не лежало отрицание, и это не было всего лишь отказом от речи. Его молчание не было негативным, оно имело позитивный эффект. Молчание Мендла было некой оболочкой, наполненной невидимой сущностью, и находившиеся с ним рядом проникались его ощущением. Одна из историй повествует о том, как рабби Мендл впервые повстречался с таким же, как он, цадиком, и как они сидели друг против друга в течение часа в полном молчании, подобно Эгидию, ученику Франциска Ассизского, и Людовику Святому, и обоим это шло во благо. Однажды рабби Мендл провел целую ночь в компании своих хасидов; все хранили молчание и ощущали необыкновенный душевный подъем, осознавая, что означает "Один".
Несомненно, молчание было особым видом его хасидского рвения. Но и не только. Когда он сам говорил о молчании – хотя и не о своем, потому что о своем молчании он никогда не упоминал напрямую, – он не расценивал его как беззвучную молитву, но скорее как беззвучный плач или "беззвучный крик". Беззвучный крик – это реакция на величайшие горести. Это чисто еврейская реакция на наши величайшие горести, и потому это "приличествует нам". Читая между строк, мы понимаем, что таковой была его, Мендла из Ворки, индивидуальная реакция в тот час, когда понимаешь, что "нынешние вожди тоже будут не лучше". Время для слов миновало. Уже слишком поздно.
Потомки Великого Магида
Глава первая
Шалом-Шахна из Погребища
Курица и утята
Рабби Шалом-Шахна, сын Авраѓама Ангела, лишился родителей в совсем юном возрасте и воспитывался в доме рабби Нахума из Чернобыля, который впоследствии выдал за него свою внучку. Однако его манеры были не во всем сходны с манерами рабби Нахума и не были ему приятны. Он любил находиться в центре внимания и не отличался особой прилежностью в учении. Хасиды частенько обращались к рабби Нахуму с просьбами, чтобы тот убедил рабби Шалома вести более сдержанный образ жизни.
Однажды, в месяце элул, когда все стремятся мыслями к Богу и приготовляются ко Дню Искупления, Иом Кипур, рабби Шалом, вместо того чтобы ходить вместе со всеми в дом учения, с утра отправлялся в лес и не возвращался до вечера. Наконец рабби Нахум позвал его к себе и велел каждый день читать главу из Каббалы и распевать псалмы, как делали все прочие молодые люди в это время года, а не слоняться без дела и не заниматься пустяками, что вовсе не подобает молодому человеку из такой семьи.
Рабби Шалом выслушал все со вниманием и не перебивая. Потом он сказал: "Однажды случилось так, что курице подложили утиные яйца, и она высидела их. Когда она со всем выводком в первый раз оказалась возле ручья, все утята попрыгали туда и принялись весело плескаться в воде. Курица бегала по берегу ручья в великой тревоге, беспокойно клохча и требуя, чтобы дети немедленно выходили на берег, а иначе они утонут. "Не беспокойся о нас, мама, – отвечали ей утята. – Мы не боимся воды. Мы же умеем плавать"".
Страстная молитва
Однажды в канун Нового года, когда рабби Нахум из Чернобыля читал послеполуденную молитву, муж его внучки, рабби Шалом, который обычно читал эту молитву у амуда, вдруг ощутил упадок духа. Все присутствующие сосредоточенно молились, а он ощущал, что ему необходим буквально весь запас сил, чтобы лишь только повторять одно слово за другим, вникая в смысл каждого сказанного слова. А потом рабби Нахум сказал ему: "Дитя мое, сегодня твоя молитва взяла небеса приступом! Она спасла тысячи изгнанных душ".
С миром
Однажды рабби Шалом-Шахна был по своим делам в небольшом городке неподалеку от Киева, и в этот городок приехал старый цадик рабби Лейб из Житомира, чтобы провести там субботу. В четверг вечером рабби Шалом собрался в дорогу и перед отъездом зашел попрощаться к старому цадику. Рабби Лейб спросил, когда рабби Шалом предполагает добраться до дому. "Завтра, около трех часов дня", – ответил рабби Шалом.
"И ты собираешься быть в дороге после полудня в канун субботы? – спросил удивленно рабби Лейб. – В этот день я обычно уже в двенадцать часов надеваю свои субботние одежды и начинаю читать "Песнь Песней" Соломона, царя мира. К этому времени мир субботы уже нисходит в мою душу".
"Но мне-то что делать, – ответил рабби Шалом, – если арендатор приходит ко мне вечером, чтобы поведать свои беды, и рассказывает, что его теленок неожиданно заболел, а за его словами я слышу несказанное: "Твоя душа возвышенная, а моя приземленная, так подними же меня до себя!" И что мне делать в таком случае?"
Старый цадик взял со стола две свечи в подсвечниках и, держа их в обеих руках, проводил своего гостя по длинному коридору до входной двери. "Иди с миром, – сказал он. – Иди с миром".