Итак, расовая характеристика людей, во-первых, ничего не говорит о языковой принадлежности данного населения и, во-вторых, не имеет никакого отношения к их культурному развитию. Отсюда ясно, каким величайшим преступлением перед человечеством является расовая дискриминация, планомерно проводимая ранее в колониальных странах.
Сторонники биологического взгляда на язык имеют еще один аргумент в запасе. Это так называемый единый "детский" язык у всех народов.
Наблюдения показывают, что действительно у всех детей в любой точке земного шара первыми "звуками" бывают слоговые сочетания по преимуществу с губными согласными: ма-ма, па-па, ба-ба, а далее: ня-ня, тя-тя, дя-дя. Эта общность связана с тем, что движением губ легче управлять, чем движением, например, задней части языка, а наличие слогов ня-ня и т.п. объясняется тем, что при мягких согласных работает большая масса языка, чем при твердых; но это "детское" лепетание еще ничего общего с языком не имеет, т.к. это только "звуки", лишенные смысла и получающиеся в результате пробы мускулов, так же как "дрыганье" ножками и ручками – не танец и не пластика.
Словами эти звукосочетания становятся только тогда, когда они делаются названиями, когда они начинают передавать смысл. И тогда всякая иллюзия общности "детского" языка и естественности его возникновения исчезает.
Одинаковые по значению слова в разных языках значат разное. Так, в русском языке мама – "мать", а в грузинском - "отец", баба – по-русски "бабушка", а в тюркских языках – "дедушка", деда в грузинском – "мать", а русские слова деда и дядя ничего общего с "матерью" не имеют, английские же дети словами дэдди, дэд называют отца. Следовательно, хотя дети и используют эти звукосочетания одинаково, но понимать они друг друга не могут так, как у них разные языки, что зависит от языка взрослых, которые и учат детей бессмысленные слоги превращать в слова.
Можно ли считать, что "даром речи" наряду с человеком обладают и животные? Нет, нельзя.
Еще Аристотель высказывался против такого допущения: "Только человек из всех живых существ одарен речью" ("Политика"). Эта формулировка в развитом виде часто встречается у деятелей Эпохи Возрождения разных стран. Так, Данте (XIV в.) указывает, что речь нужна лишь человеку, чтобы разъяснять друг другу свои мысли (трактат "О народном красноречии"); Боссюэт (XVII в.) писал так: "Одно – воспринимать звук или слово, поскольку они воздействуют на воздух, затем на уши и на мозг, и совершенно иное – воспринимать их как знак, установленный людьми, и вызывать в своем разуме обозначенные ими предметы. Это последнее и есть понимание языка. У животных нет никакого следа такого понимания" (трактат "О познании бога и самого себя").
Правда, у животных мы можем наблюдать некоторые случаи использования звуков для сообщения: это, например, звуковые сигналы, которыми мать созывает птенцов (утки, тетерки) или которыми самец-вожак предупреждает выводок или стадо об опасности (куропатки, горные бараны); животные могут также звуками выражать свои эмоции (гнев, страх, удовольствие). Однако все эти лишь биологические, рефлекторные явления, основанные частью на инстинктах (безусловные рефлексы), частью на опыте (условные рефлексы). Ни "слов", ни выражения "мыслей" здесь нет.
Иногда ссылаются на сознательное звукоподражание птиц и животных. Действительно, скворцов и попугаев можно научить "говорить", т.е. эти птицы могут путем дрессировки на основе звукоподражательных рефлексов имитировать человеческую речь. Но, когда попугай "говорит": "Попка – дурак", он не понимает, что он сам себя ругает, для него говорение – это чисто звуковое обезьянничание. Серьезнее соображения о том, что животные с целью подманивания могут имитировать звуки, которые издают их жертвы. Таковы, например, тигры, которые во время "гона изюбрей" (свадебных поединков самцов-оленей) подражают их голосу, чтобы подозвать противника поближе. Но, как указывает известный путешественник В.К. Арсеньев, "повторяя те же ноты, тигры дают их в обратном порядке". Так, что и тут правильной имитации не получается. Тем более, невозможно научить кошку лаять, а собаку мяукать, хотя кошки и собаки – самые домашние "очеловеченные" животные.
Исследования И.П. Павлова позволяют теоретически правильно решить эти вопросы.
И.П. Павлов писал: "…животные и примитивные люди, до тех пор, пока эти последние не развились в настоящих людей и не приблизились к нашему состоянию, сносятся и сносились с окружающим миром только при помощи тех впечатлений, которые они получали от каждого отдельного раздражения в виде возможных ощущений – зрительных, звуковых, температурных и т.д. Затем, когда, наконец, появился человек, то эти первые сигналы действительности, которыми мы постоянно ориентируемся, заменились в значительной степени словесными. Понятное дело, что на основе впечатлений от действительности, на основе этих первых сигналов ее у нас развились вторые сигналы в виде слов".
Отсюда вытекает теория И.П. Павлова о первой и второй сигнальных системах.
Впечатления, ощущения и представления от окружающей внешней среды как общеприродной, так и социальной (исключая слово, слышимое и видимое) – "это первая сигнальная система действительности, общая у нас с животными".
Вторая сигнальная система связана с абстрактным мышлением, образованием общих понятий и словом: "Огромное преимущество человека над животными заключается в возможности иметь общие понятия, которые образовались при помощи слова".
"…Слово составило вторую, специально нашу, сигнальную систему действительности, будучи сигналом первых сигналов".
На первый взгляд, кажется, что все это не касается домашних животных, которые "понимают" человека и его речь. Конечно, домашние животные, живя из поколения в поколение среди людей, тем самым вовлекаются в социальный круг людского общежития, легко поддаются дрессировке и приручаются "слушать" человека (но!, тпру! – для лошадей; лечь!, даун!, куш! – для собак; брысь! – для кошек и т.д.), могут предупреждать человека (собаки – лаем, а когда "просятся", то повизгиванием), могут выражать свои эмоции (ржаньем, скулением, мяуканьем и т.д.), но все же это не выходит за пределы первой сигнальной системы, так как речевая деятельность не доступна даже самым "интеллигентным" животным.
Дюринг, пытавшийся освободить отвлеченное и подлинное мышление от "посредства речи", получил отповедь от Энгельса: "Если так, то животные оказываются самыми отвлеченными и подлинными мыслителями, так как их мышление никогда не затемняется назойливым вмешательством языка".
На вопросе о "естественности" или "условности" отношения звука и смысла в слове мы остановимся несколько позже, в связи с выявлением вопроса о структуре языка.
Все сказанное позволяет сделать вывод, что:
1) язык не природное, не биологическое явление;
2) существование и развитие языка не подчинено законам природы;
3) физические признаки человека (например, расовые) не имеют отношения к языку;
4) языком обладают только люди – это вторая сигнальная система, которой нет у животных.
ЛЕКЦИЯ №2
ПОДХОДЫ К СХОДСТВАМ И РАЗЛИЧИЯМ ЯЗЫКОВ В ИСТОРИИ ЯЗЫКОЗНАНИЯ
1 Различные взгляды на язык. Подходы.
2 Взгляд на язык в истории культуры. История и филология: проблемы научной и образовательной интеграции на рубеже тысячелетий.
3 Теория познания. Теория познания и язык.
1 РАЗЛИЧНЫЕ ВЗГЛЯДЫ НА ЯЗЫК. ПОДХОДЫ
Одна из сторон ‘мировой загадки’ языка – единство многообразия или разнообразие единства, т.е. различия и сходства языков при единообразии человеческого рода – является человеку уже с первых шагов его как коммуниканта. Но человек, ‘человекоединица’, сам является частью целого, как и его отдельный язык, является частью общего языка. Бельгийский исследователь Коэн Деприк вопрошает: каким же образом часть может понять общность, к которой она сама принадлежит.
Язык является частью, если не основой самосознания индивида. Самоосознание само по себе еще недостаточно для понимания отношений расчлененности и единства, необходимо сопоставление или столкновение с себе подобным. Первоначальное осознание отличий языков происходит в контактах индивидуальных носителей, даже носителей одного и того же языка, хотя в данном случае отождествление с себе подобными все же превалирует над некоторыми отличиями. В дальнейшем осознание различий ярко проявляется в контактах субъекта (и совокупного субъекта) с иными социальными языками. Рассмотрим, как в истории становления лингвистических взглядов формировались основные понятия, связанные с межъязыковыми контрастами.
1.1 ДВА ЭДЕЙТИЧЕСКИХ ПОДХОДА К СХОДСТВАМ И РАЗЛИЧИЯМ ЯЗЫКОВ. МОНОЛИНГВИЗМ И ПОЛИЛИНГВИЗМ
Донаучные обобщения, производимые "наивными" пользователями языка, влияют в определенной мере и на становление в дальнейшем собственно научных лингвистических концепций. Как пишет А.Ф. Лосев, "необходимо некоторое знание, предшествующее всякой теории и науке". Сходная мысль высказывается и А.А. Потебней: "всякая наука коренится в наблюдениях и мыслях, свойственных обыденной жизни" [86, с. 40]. Б. Кроче подчеркивает двойственность теоретической деятельности, наличие в ней интуитивной (эстетической) и логической ступени. Для Э. Гуссерля жизненный мир (Lebenswelt) и жизнь в нем (Weltleben) также исторически предшествуют любой теории. В таком феноменологическом, прототеоретическом, эйдетическом знании уже содержатся зародыши будущих научных концепций и коллизий.
Эйдетическое знание существует не только на заре цивилизаций, например, в древних мифах (Миф – это эйдос, данный как интеллигенция), эйдетическое осознание действительности характерно для любого индивида и любого совокупного индивида в любой момент развития. Разумеется, эйдетический момент присутствует и в эволюции лингвистических взглядов, ведь каждый лингвист одновременно является и пользователем языка. Этот ‘парадокс границы’ (границы между субъектом и объектом познания в гуманитарной сфере) вряд ли преодолим, да и вряд ли имеет смысл ставить вопрос о его преодолении. Правильнее, вероятно, стремиться к осознанию исходной эйдетической точки в континууме знаний, при этом элементы как ‘наивных’, так и ‘научных’ взглядов смогут получить более справедливую оценку. Практическое языкознание, возникающее раньше теоретического, несет в себе зачатки будущих теорий в виде подходов и методов.
Польский исследователь истории языкознания Адам Хайнц противопоставляет "материальное теоретическому". В дальнейшем, по его мнению, эта антиномия сменяется другой: "подробное, детальное универсальному".
Многие исследователи указывают на то, что первоначальный, эйдетический взгляд воспринимает язык, как целое. Более того, как отмечает Кассирер, неразрывное единство представляет собой и окружающий человека язык, и мифическая картина мира, и весь мир как сплав слова и вещи. Первое разделение языка – на язык земной и язык божественный [22, с. 305], на одном из которых говорят о явлениях, а на другом говорят о сущностях, – Ю.С. Степанов называет одной из философских констант, присущих всем исследовательским (а может быть и эйдетическим) парадигмам во все времена [102, с. 7-8]. В измененной форме эта же идея прослеживается и в противопоставлении общего, универсального, божественного, с одной стороны, и конкретноязыкового, с другой. Христианский Бог создает человека ‘по образу и подобию своему’, наделяя его речью, единым для всего человечества (до строительства Вавилонской башни) языком [Бытие 11:9]. Идея божественной универсальности языка, отождествление высшей духовной субстанции со словом наблюдаются в древнеегипетской, древнегреческой, древнеиндийской и других мифологиях [45, с. 9-10, 87-89, 117-118; 79, с. 65-66].
Естественный путь ауторефлексии наивного пользователя начинается с его микромира, его собственного индивидуального и этнического языка, т.е. с монолингвистической точки, с монолингвистического взгляда. Попробуем грубо сформулировать этот взгляд: тот язык, которым я владею, является единственным (единственно правильным) способом выражения, любые отклонения мне либо неизвестны, либо неправильны.
Весьма характерный пример для относительно изолированного от внешнего мира Египта. Слова "говорить" и "вещать" применимы были только к египтянам, остальные же ‘горностранцы’ не говорили, а ‘лопотали’, ‘бормотали’. Это, по мнению древних египтян, зависело от ‘неправильного’ положения языка во рту [45, с. 8]. Это не единственный пример, ср. рус. "немцы", т.е. ‘немые, не говорящие, не понимающие’ в народной этимологии, финно-угорское чухч, чукча ‘глухарь’, т.е. ‘не понимающий, не слышащий данного языка’ (откуда: чухари и т.п.). Подлинная этимология этнонимов в данном случае не столь важна.
Лингвистический опыт индивида ограничен в большинстве случаев двумя-тремя этническими языками, не безграничны и возможности лингвиста-исследователя. Как и многие особенности донаучных воззрений на язык, так и некоторые ‘заблуждения’ или ‘недостаточность’ теорий объясняются в той или иной мере монолингвистическим подходом. Нельзя не признать и положительной стороны монолингвистического взгляда в смысле положительного консерватизма, направленного на сохранение нормы, этнолингвистического пространства. Однако монолингвистический взгляд недостаточен без своей противоположности, полилингвистического взгляда, с которым он находится в отношении дополнительности, как и сами языки – отдельные картины мира. Как писал А.А. Потебня, "мысль о сравнении всех языков есть для языкознания такое же великое открытие, как идея человечества – для истории. И то и другое основано на несомненной... истине, что начала, развиваемые жизнью отдельных языков и народов, различны и незаменимы одно другим, но указывают на другие и требуют со стороны их дополнения... если бы языки были повторением одного и того же в другой форме, сравнение их не имело бы смысла" [86, с. 40].
Оба подхода, монолингвизм и полилингвизм, имеют место как в ‘бытовой лингвистике’, т.е. в личном опыте ‘наивного пользователя’ языка, так и в истории развития ‘официальной’ научно-лингвистической мысли.
1.2 АНТИЧНЫЕ И СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ВЗГЛЯДЫ НА СХОДСТВА И РАЗЛИЧИЯ ЯЗЫКОВ
В античную эпоху, по словам И.М. Тронского, различия между языками не связывались с семантической сферой, а выносились наружу, в план выражения, в ‘звуковой состав слов’ [106, с.22-24]. План содержания, ‘совокупность значений слова’ признавался универсальным для всех языков, отражающим сущностные связи явлений объективного мира [45, с. 165-167]. Эта идея не умирает очень долгое время. Так, Кондильяк считает систему всех языков в основе одинаковой, разница же связана с употреблением разных знаков: французское выражение le livre de Pierre в этом отношении равно латинскому liber Petri.
Для античной философии, по оценке И.А. Перельмутера, характерны онтологические выводы (например, у Аристотеля) на материале одного, греческого языка [45, с. 167-168]. Этот монолингвизм выводит язык (в данном случае именно греческий, а также и греческое миропонимание, в противовес ‘варварскому’), а точнее, λόγος, на роль всеобщего знаменателя и всеобщего закона. До позднейшей античности сохраняется понятие единства, почти идентичности мысли и языка.
Для средневековой Европы характерен более широкий лингвистический кругозор в сочетании с монолингвистической ориентацией на латынь, как на эталон универсального языка. Следует сказать, что отголоски латинского монолингвизма, в более мягком виде, в виде лингвистического европоцентризма, сохраняются и до нашего времени. Традиционная система преподавания языков (в особенности, грамматики), сама лингвистическая терминология и приемы школьного лингвистического анализа вплоть до нашего времени почти полностью калькируют латынь.
Характеристические черты средневековых воззрений на язык и в особенности на универсальное в языках и не только в языках в наибольшей степени проявились в учении модистов. Следуя за Аристотелем в том, что истинное знание о чем бы то ни было, есть знание общего [3, с. 118], модисты основным предметом грамматики признавали общие, универсальные свойства языков. Само понятие универсалий восходит к проблематике Платона и Аристотеля, связанной с исследованием сущности, с исследованием единичного и общего. Считается, что термин универсалия вошел в употребление у модистов под влиянием переводов Аристотеля и неоплатоника Порфирия, сделанных Манлием Северином Боэцием. Интерпретация же этого понятия была неоднозначной, таковой остается она и до сих пор.
Идея, которая получила в дальнейшем наименование ‘концептуализма’, переводила вопрос о существовании общего в сферу понятий, концептов познающего сознания, а в дальнейшем – в сферу слов, обозначающих эти общие понятия, как, например, в учении Росцелина (ок. 1050-1120) и Пьера Абеляра (1079-1142). В понимании Абеляра, универсалии – слова, способные определять многие предметы, они возникают в процессе абстрагирования от единичных вещей, знания о которых человек получает в процессе чувственного опыта, существуют же они только в человеческом уме [98, с. 163-165]. Таким образом, чисто философский вопрос о соотношении материального и идеального мира приводит к рассуждению о посреднике между этими мирами, платоновской идее о мировой душе как посреднице.
Согласно французскому исследователю и составителю хрестоматии ранних лингвистических концепций Шарлю Тюро, философы XIII века, такие как Абеляр, Петр Гелийский и другие, расценивали грамматику не как искусство правильно говорить и писать, но как чисто умозрительную науку, которая ставила своей целью не прояснение фактов, а объяснение глубинных причин и premiers principes. Этот подход не безразличен и модистам, и современным лингвотипологическим концепциям (от лингвистики ‘как’ – к лингвистике ‘почему’).
Идея же посредника перетекает у модистов в проблему собственно лингвистического плана. Происходит это вместе с перенесением концепта общего, универсального из сферы, как это было бы сейчас сказано, экстралингвистической, в сферу языковую (полностью – в номинализме, или частично – в концептуализме или умеренном реализме). Но если у Боэция (и у Платона) мировая душа – которую, в определенном смысле, можно понять и как универсальный общечеловеческий язык – является посредником между миром материальным и миром идеальным, то для модистов как раз мир идей становится посредником между лингвистической и экстралингвистической сферой.
Особое почтение по отношению к языку, тем не менее, не приводит модистов к сколько-нибудь подробному и обстоятельному исследованию свойств конкретных языков. "Грамматика - одна и та же во всех языках, хотя частности и различаются", как было сказано Роджером Беконом незадолго до ‘эпохи модистов’. К его словам присоединяется и Роберт Килуордби: "Поскольку наука одинакова для всех людей, одинаков и ее субъект. Таким образом, и субъект грамматики должен быть одинаков для всех". А посему, наука о языке, как подлинная наука, не может заниматься чем-либо помимо общих свойств грамматики, но на материале одного, самого универсального, т.е. латинского, языка – крайности универсализма и монолингвизма здесь сошлись воедино.