Предисловие, написанное грамматистом Клодом Лансло, свидетельствует о том, что научному осмыслению фактов в книге предшествовало эйдетическое их восприятие в донаучных обобщениях: "вставшие передо мной задачи работы над грамматиками разнообразных языков часто приводили меня к необходимости поиска причин многих вещей, которые либо общи всем языкам, либо специфичны для некоторых". Объединение усилий логика и лингвиста дало возможность открыть новое научное направление и, по сути, написать первое в прямом смысле научное сопоставление языков, противопоставляющее общие и партикулярные (универсальные и идиоэтнические) свойства языков. Собственно универсальной грамматикой грамматику Арно и Лансло, как и большинство современных и более поздних работ, назвать нельзя. Скорее ее следует рассматривать, как характерологию (в смысле В. Матезиуса) французского языка на фоне параллелей с логической структурой и некоторыми другими языками.
Разумеется, грамматика Арно–Лансло была ‘детищем своего времени’ и сохранила многое в своей методологии от предшественников. Как и в средние века, авторы в первую очередь говорят о трех священных языках: латинском, греческом, древнееврейском. Но уже в таблице ‘букв’ латынь классическая фигурирует наряду с вульгарной и в параллели с рядом романских языков. Сам же текст грамматики Арно и Лансло представляет собой характерологию одного (французского) языка, хотя в основном и без монолингвистической ограниченности во взглядах. В то же время, авторы опираются и на универсальные закономерности с параллелями из нескольких языков.
Универсальным для Арно и Лансло, как и для большинства авторов-предшественников, являются в первую очередь логические закономерности. В то же время, отходя от монолингвизма (как латинского, так и вернакулярного), авторы из Пор-Рояля стараются оценивать средства французского языка как равноправные с другими. Так, они вступают в спор с Юлием Цезарем, Скалигером по поводу нужности и полезности артикля (имеется в виду работа Скалигера в артиклевых языках. Оценивая параллельно греческий и французский артикли, они избегают искушения высказаться по поводу большего или меньшего совершенства того, либо другого, либо даже безартиклевого латинского языка. Хотя уже в предшествующий период, еще в IX веке, сформировалось мнение о том, что язык либо изобретается грамматиками (Thurot 1868), либо, как это иногда считалось и в эпоху написания грамматики Арно и Лансло, и чуть позже, соответствует ‘климатическим условиям жизни народа’. Все же ряд исследователей приходил к выводу, отдаляясь при этом от монолингвистической ограниченности, что "то, что в языке называют естественным, непременно меняется в соответствии с духом языков и варьирует в одних из них более широко, чем в других", и ошибочно считать "более естественным порядок, ставший лишь привычкой, усвоить которую заставляет нас характер нашего языка".
Этьенн Бонно де Кондильяк (1714-1780), автор оригинальных работ, выдвинувший ряд идей, созвучных современной семиотике, теории систем, теории происхождения языка, универсальной грамматике и характерологии, во многом спорил с течением, обычно связываемым с грамматикой Арно и Лансло (имеется в виду картезианство: Рене Декарт, Пьер Мальбранш и др.). Но в некоторых позициях он сближается с Арно и Лансло. "Если мы сравним французский язык с латинским, то мы найдем преимущества и неудобства и в том, и в другом", пишет Кондильяк и делает следующий вывод: "преимущества этих двух языков столь различны, что вряд ли их можно сравнивать". Основной функцией языка Кондильяк признает анализ, разложение, дискретизацию опыта и дальнейшее комбинирование дискретных знаков для управления элементами мысли.
Сказанное Кондильяком о языках в еще большей степени приложимо к научным концепциям языка: Кондильяк предлагает представить себе два идеальных, полярных языка, расположенных на противоположных концах континуума совершенства. Далее он пишет: "Между этими двумя крайностями мы могли бы представить себе все возможные языки, видеть, как они принимают различный характер, соответствующий той крайности, к которой они приближались бы... Самый совершенный язык занимал бы среднее положение, и народ, который говорил бы на нем, был бы народом великих людей". Признание своеобразия каждого языка приближает Кондильяка к релятивистской концепции языка как картины мира или даже отдельного мира. Понятие картины мира формируется как раз в этот период и появляется впервые у Спинозы (1677) [102, с. 103-105].
Идеи грамматики Арно и Лансло были восприняты многими последователями, и в XVIII веке во всех работах можно обнаружить их отголоски, равно как и отражение взглядов модистов. Общими идеями этих грамматик были следующие: для практических потребностей овладения грамматикой как искусством и для изучения языков необходимы теоретические знания о фундаментальных свойствах языков. Эти фундаментальные свойства естественны и рациональны. Повторяя идею модистов о божественно-закономерной универсальности языка в противовес поверхностным различиям, на практике исследователи XVIII века больше внимания уделяют не только грамматике, как науке, но и второй ее стороне, второму типу грамматики – как искусству, и именно с этой стороны идет осознание потребности в самой науке.
Н. Бозе (1717-1789) в качестве основного предназначения языка считавший передачу "образа мысли", неделимого единства посредством дискретных элементов, признает дискретность и линейность в качестве универсальных и фундаментальных черт всех языков. Хотя его грамматика и продолжает оставаться моноязычной характерологией на фоне других языков, он выдвигает ряд наблюдений за общелогической и лингвистической природой языка и особенностями характера языка французского.
Разбирая элементы речи, Бозе противопоставляет ее языковой (речевой) способности, реализацией которой первая и является, приводя к проявлению мысли. Он фактически признает содержательные универсалии, указывая на разные способы выражения одной смысловой универсалии в разнохарактерных языках. Например, французскому артиклю в латыни соответствует выражение определенности/неопределенности через общие обстоятельства речи. Сравнивая французский препозитивный артикль с постпозитивным в баскском и шведском, Бозе подчеркивает их типологическую близость, споря с другими грамматиками, которые рассматривают их по-разному.
В исследовании конкретного материала Н. Бозе следует принципам логического исчисления, что не удивительно, ведь для исследователя того периода основой любого языка является логическая универсальная грамматика. После первичного исчисления способов расчленения времен (Бозе выделяет три типа времен), автор переходит к анализу языкового, а именно, французского и латинского материала, давая далее аналогии из итальянского и испанского языков. Принимая время (темпоральность) как содержательную универсалию, Бозе выделяет типы в рамках этой универсалии и прослеживает функционирование этих типов в обоих языках. В этом подходе уже в основных чертах видится то, что впоследствии Э. Косериу назовет ономасиологическим подходом: от подлежащего выражению содержания – к средствам выражения. Наблюдаемые Бозе различия, приводят его к весьма современной мысли как для сопоставительной грамматики, так и для теории перевода: отсутствие той или иной формы не значит, что язык лишен способов передачи данной ‘точки зрения’ (в цитируемом случае – на глагольное действие), возможны контекстуальные дополнения (например, наречие для глагола), перифразы и т.п., то есть, смысл перераспределяется между разноуровневыми средствами другого языка (ср. идею грамматического интеграла).
Близки к идеям Пор-Рояля и Бозе также и работы М. Кур де Жебелена. Рассматривая все языки как диалекты одного (языка), де Жебелен противопоставляет грамматическим правилам, одинаковым для всех народов, каждого из них, т.е. универсальную грамматику – грамматике частной, при этом, признавая первичность (генетическую, через язык-мать – Язык-мать (или сестра) фигурирует и в концепции Аделунга, и логическую, фундаментальную) универсальной грамматики. Сопоставляя временные глагольные формы греческого, латинского, французского и древнееврейского, Кур де Жебелен отмечает принципиальное равноправие разных форм разных языков, признавая их полифункциональность.
Цитируют все три вышеупомянутые грамматики Антуан Изаак Сильвестр де Саси, Шарль Пьер Жиро дю Вивье. Для последнего, как и для остальных, универсальная грамматика подходит под понятие "наука", в противовес "искусство", чьи основы имеют гипотетическую истинность, завися от свободных и меняющихся условностей. А уже через несколько лет (1824), для Шарля Антуана Ле Франсуа де Отвена, грамматика полностью переходит из разряда искусств в разряд наук, будучи знанием "термов и способов их сочетания в соответствии с теми соотношениями, которые имеются между идеями".
Большинство универсальных грамматик XVII-XVIII века были французскими. В Англии созданы были две грамматики, цитируемые современными авторами как близкие к идее универсальности: грамматика Дж. Уоллиса и грамматика Дж. Хэрриса. Грамматика Дж. Уоллиса, неоднократно переиздававшаяся между 1653 и 1765 годами, ныне менее известна. Помимо отдельных ‘контрастивистских’ наблюдений и общих ссылок на предшественников-универсалистов в плане общелингвистической и общефилософской концепции, в ней не так много релевантных для современного исследователя идей.
1.7 КОНЦЕПЦИЯ КОНТИНУУМА В ГЕРМЕСЕ ХЭРРИСА
Особое место в лингвистике после Арно и Лансло занимает работа Джеймса Хэрриса, лорда Малмсбери (1709-1780) (1751), где впервые, помимо рациональной основы языка, упомянута и социальная его основа. Отходит Хэррис от чисто рационалистических принципов и в признании приоритета (для исследования языка) не столько разума, сколько восприятия, противопоставляя эйдетическое знание совокупного человека, отраженное в языке, и теоретическое знание причин природных явлений: "Природа начинает с причин, а от них спускается к следствиям. Человеческое восприятие первоначально направляется на следствия, от которых – постепенными шагами – восходит к причинам". Последовательностью, изоморфной, созвучной человеческому восприятию, признается собственно лингвистическое базовое понятие – период или предложение. От этой, эйдетически ясной всем единицы, Хэррис идет к значению, затем – к единицам речи. Как и Бозе, он исчисляет теоретически возможные способы выражения универсальных понятий, например, разрезания неустойчивого континуума темпоральности на подтипы. При этом он осознает, что не все клетки данного исчисления должны быть заполнены в каждом языке. Среди конкретноязыковых средств выражения соответствующих клеток матрицы исчисления универсальных типов он признает также и нулевые (например, отсутствие артикля в греческом языке – Хэррис называет это явление отрицанием артикля; аналогичное название получает и отсутствие артикля во множественном числе в английском языке). Демонстрирует Хэррис и весьма частные случаи несовпадения сфер функционирования параллельных друг другу явлений в разных языках, например, контраст нулевого артикля в английском и определенного – в греческом языке. Хэррис признает и грамматическую синонимию в пределах одного языка, считая некоторые местоименные артикли (this-that; all-some; any, other, no, none) гораздо более собственно артиклями (much more properly articles) – именно поэтому они должны рассматриваться в универсальной грамматике.
Подход Хэрриса также может быть назван ономасиологическим: рассматриваются способы выражения одного и того же универсального грамматического понятия разными – и разноуровневыми – средствами. Поскольку группы таких средств различны в различных языках, которые сами по себе являются группой, или гипер-группой, средств выражения идей, то каждый язык является особой картиной мира, состоящей из универсальных, общих идей и идиоэтнических, особых идей, которые и представляют собой гений языка. Книга Хэрриса по многим аспектам выпадает из общей парадигмы XVIII века и заглядывает, как по своим принципам, так и по конкретной интерпретации фактов, в XIX и даже в XX век.
1.8 КОНЦЕПЦИЯ УНИВЕРСАЛЬНОГО ЯЗЫКА ЛЕЙБНИЦА И УНИВЕРСАЛЬНЫЕ ТРАНСЦЕНДЕНТАЛЬНЫЕ КАТЕГОРИИ У КАНТА
Связь всеобщей логики и всеобщего языка была одной из кардинальных проблем в работах Лейбница. Лейбниц ищет первоэлементы, первоосновы сложных идей, семантические примитивы. В lingua Adamica, универсальном общечеловеческом языке в концепции Лейбница, каждой отдельной, примитивной, целостной идее соответствует один знак, сложные понятия образуются из комбинации таких знаков. Лейбниц пытается таким образом соединить понятия дискретного единства, т.е. слова, как свидетельства единства рассудка, с одной стороны, и континуальной сложности и разложимости как языка, так и ментального пространства.
Повторяя идею А. Мейе, С.С Аверинцев выделяет три крупных этапа в развитии филологии в связи с философскими течениями: в эллинистическом мире – после Аристотеля, в Европе XVII века – после Рене Декарта, в Германии XIX века – после Иммануила Канта. По мнению Ю.С. Степанова, Иммануил Кант (1724-1804) завершает предшествующий и начинает новый этап в философии языка, что связано с двумя идеями: идеей связи между функциями мышления (категориями) и формами суждений, а, следовательно, и языка; и идеей релятивизации понятия ‘возможного мира’, что связано с новыми взглядами на модальность в языке [102, с. 119-122]. Косвенным образом оказало влияние на лингвистику, как и на многие другие научные дисциплины, и понимание Кантом системности, в противовес понятию агрегата.
Кант сравнивает поиск трансцендентных понятий в обыкновенном сознании (категорий, которые, не основываются ни на каком собственном опыте, но при этом находятся во всяком опытном познании, как форма его связи) с собиранием элементов грамматики [47]. В таком подходе уже намечается понимание принципиальной неявности, закрытости, трансцендентности грамматической структуры языка для его пользователя, в отличие от монолингвистического субъективизма некоторых его предшественников и даже современных исследователей, преувеличивающих степень сознательности субъекта-пользователя в определении и восприятии структуры собственного языка. Бульшая часть этой структуры скрыта от эйдетического познания или ‘спекулятивного рассудка’, по Канту, как подводная часть айсберга, как химизм пищеварительных процессов; как холст с изображением очага скрывал настоящий очаг в известной сказке [102, с. 124].
В то же время, полная релятивизация в понимании отношения к языку, сознанию и окружающему миру сформировалась в лингвофилософии только к началу XX века, что связано с феноменологией Эдмунда Гуссерля (1859-1938). Гуссерль оценивает вклад Канта как попытку вновь найти "субъективные предпосылки и условия возможности (существования) объективно испытываемого и познаваемого мира". Ему (и Гумбольдту) следует и Эрнст Кассирер (1874-1945), считающий, что отношение человека к миру – это не отношение копииста к модели, но отношение конструктора к конструируемому.
Отход же от субъективного, эйдетического – к противоположному полюсу, во многом предопределяет ‘кризис науки’ XIX-XX веков. По определению того же Гуссерля, ‘кризис науки’ – это потеря ею своей значимости для жизни [25, с. 5]. Восстановление значимости субъективного, эйдетического полюса возвращало науке уважение к человеку как субъекту познания (и субъекту языковой деятельности), в противовес как атомизму и механицизму рационалистической философии, так и однозначной божественной объективности и предопределенности схоластики.
Современный бельгийский исследователь Коэн Деприк пишет: "Наш язык рефлексивен, но он принадлежит к рефлексивному, в своей основе, миру". Онтология, по его мнению, только тогда хороша, когда она является эпистемологически доступной; онтология – здесь он проводит аналогию с квантовой физикой – должна содержать своего собственного эпистемического агента, своего собственного наблюдателя.
2 ВЗГЛЯД НА ЯЗЫК В ИСТОРИИ КУЛЬТУРЫ. ИСТОРИЯ И ФИЛОЛОГИЯ: ПРОБЛЕМЫ НАУЧНОЙ И ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЙ ИНТЕГРАЦИИ НА РУБЕЖЕ ТЫСЯЧЕЛЕТИЙ
При всей привычности выражения "история науки" оно все еще нуждается в толковании. Уже самый поверхностный анализ обнаруживает его неоднозначность. Наиболее традиционное понимание истории науки трактует ее как историю накопления знаний, как исторический комментарий к современному содержанию науки. С другой стороны, можно говорить о развитии науки как цельной системы взглядов - и это уже совсем иной подход. Наконец, если наука, помимо прочего, является особым социальным институтом, имеет смысл говорить об истории этого социального института.
Поскольку речь здесь идет о лингвистике, в ходе дальнейшего рассуждения имеет смысл ограничиться материалом истории именно этой науки, не претендуя на универсальность выводов. Итак, оставляя пока в стороне историю науки как социального института, мы должны различать историю научных достижений и историю лингвистических взглядов.
Первый подход может быть условно обозначен как "история вопросов" в соответствии с типичным заголовком глав, параграфов и отдельных статей, написанных с позиций такого подхода. Хронологически "история лингвистических вопросов" может уходить сколь угодно далеко в прошлое, однако она характеризуется существенными содержательными ограничениями.
Внимание исследователя привлекают лишь те суждения, теории и концепции, которые связаны с генезисом современных представлений. (По сути дела, оказывается, что история лингвистических учений понимается как история современных лингвистических учений.) Задача сводится к тому, чтобы распределить по хронологической оси и связать с подходящими именами, например, параграфы академической грамматики. Это с неизбежностью приводит к фрагментарности общей картины истории лингвистики, к утрате внутренней логики в ее изложении.
Существует обширный корпус текстов, так или иначе связанных с изучением языка. С точки зрения современного языкознания одни из этих текстов сохраняют определенную актуальность, другие целиком относятся к прошлому, представляют, как принято говорить, "лишь исторический интерес". Как явствует уже из самой формулировки, этот "исторический интерес" рассматривается как нечто второсортное. Может быть, поэтому к идеям, концепциям и теориям, представляющим лишь "исторический интерес", не проявляет интереса даже история лингвистики. Понять это можно. Если строить историю лингвистики как "историю вопроса", то высказывания, не соотносимые непосредственно с какими-либо современными идеями, неизбежно остаются в стороне от нашего внимания. Однако если нас интересует реальный процесс развития нашей науки, то внимание к "устаревшим" тезисам становится не только оправданным, но и просто необходимым.
Историографическая концепция тем эффективнее, чем большее количество высказываний получает в ее рамках интерпретацию, чем меньше высказываний, интуитивно осознаваемых как лингвистические, оказываются для нее несущественными.