Эта его система, если ее анализировать, осложняется тем, что, как видно, автор не решает для себя вопроса о том, являются ли всякие приращения к знаменательным основам остатками "застывших" компонентов былых парадигм, то есть морфемами, или же контаминациями самих частиц. Но определенная диагностическая теория в работе все же предлагается. По мнению Г. Дункеля, частицы: 1) как семантически, так и функционально образуют независимый класс морфем; 2) между частицами и другими классами морфем невозможна взаимозаменяемость; 3) феномен супплетивации на *-i и *-u возможен только в классе частиц (включая и местоименные корни); 4) лишь частицы, в отличие от других морфемных классов, могут образовывать самостоятельные слова [Дункель 1992: 14]. Наиболее ранним пластом (совершенно не поддающимся анализу по формам!) Г. Дункель считает элементы *г, *gho, *n?/ne. Некоторые формы, по его мнению, являются результатом стяжения: *ti < *e + ti; *epi < *ep + i. Обсуждавшуюся выше проблему отождествления партикул при различии вокализма при идентичной консонантной опоре он решает, объявив такие наборы реализацией супплетивных элементов, например:
*ápo/apu; *nò/nu; *so/su;
*do/de; *ko/ke; *só/se; *su/se. Все частицеобразные элементы разделяются Г. Дункелем на укрупненные семантические группы. Так, им выделяются следующие группы:
местоименно-указательные: *ke/ki; *e/i; *gho/ghi;
конъюнктивные, дизъюнктивные, адверсативные: *kue; *ho/u; *ue; *at;
модальные: *ke; *ken;
мелиоративные, пейоративные: *dus;
негативные: *né; *mé;
эмфатические: *ómi/em;
побудительные: *héi;
утвердительные: *m?n;
пространственно-временные: *nú; *so; *pró; *ápo; *duis. Очень большое и все увеличивающееся число исследований связано с описанием хеттско-анатолийских частиц, хотя совсем
недавно К. Шилдзом было сделано замечание о том, что "numer-ous etymological mysteries remain in the analysis of the Hittite particle system" [Shields 1997: 224] ["в анализе хеттских частиц исследователями видишь множество этимологических мистерий"].
Так, в классической хеттской грамматике И. Фридриха [Фридрих 1952] частицы описываются отдельно от союзов, однако мы считаем нужным их все-таки объединить. И. Фридрих начинает с частицы, вводящей речь: Uar (Ua). Затем идут две частицы "неясного значения" (как будет видно далее, ставшие предметом внимания многих лингвистов): – (a)sta, – (a)pa. Следующая в списке – это столь же популярная в хеттологии частица -za; далее идут классы частице-союзов:
a (-ja) – в значении "и, же";
nu – со значением "ну, теперь, и";
ta – также со значением "и";
šu – с тем же значением;
ma – в значении "но, же";
našma – соответственно комбинация двух частиц, создавшая семантику "или";
naššu – комбинация с тем же значением;
– pit/pe/pat – частицы, как бы выбивающиеся из общей единообразной фоники, представляют значение "именно, как раз".
Ф. Йозефсон [Josephson 1997: 49] считает позднехеттские частицы сохранившимися – отчасти по форме, отчасти по функции – в валлийском и раннеирландском. Уже упомянутую хеттскую частицу -(a)šta он описывает как комбинацию двух "дейктических" элементов: a– (именительный единственного числа от анафорического местоимения) + некая частица, соответствующая в лувийском языке частице -tta. Эта же частица, по происхождению – дейктическое наречие, представлена, например, в латинском iste < is (местоимение) + te. Te описывается как исконно индоевропейский дейксис.
Ней [Neu 1997] также обращается к хеттской частице -ašta, но в основном исследует ее позиционные комбинации в связи с указанием на локализацию действия в хеттском высказывании. Так, – asta способна занимать только вторую позицию наряду с частицами: – an (редко употребляемой), – apa, – kan, – šan. Наиболее типичные комбинации частиц: – ašta + šan; – ašta + kan; – šan + kan; – kan + kan; – šan + šan; – ašta + ašta.
Выше уже говорилось о статье Т. Г. Гамкрелидзе [Гамкрелидзе 1957] в связи с обсуждением элементов *so и *tod. Как уже было сказано ранее, Т. Г. Гамкрелидзе оспаривает гипотезу Стертеванта о исконной сущности частиц и союзов как конгломератов партикул (гипотеза Стертеванта 1939 года!) и считает элементы ta, su, so, to, nu союзами, входящими в комбинации с личными местоимениями.
Статья К. Шилдза и огромная, практически монографическая, работа Й. Арбейтсмана [Arbeitsman 1992] целиком посвящены хеттско-анатолийской рефлексивной частице -za.
К. Шилдз, описывая эту частицу как показатель рефлексивизации (вовлеченности в дискурс) первого или второго лица, предполагает, что в протоязыке было единство (то есть неразличение) второго и третьего лиц. Саму же эту форму он выводит из форм на *ti, однако в z отражена и ассибилированная форма старого дейктического показателя первого лица *k(i).
Исследование Й. Арбейтсмана с эпатирующим подзаголовком "How I have changed my mind" ["Как и почему я стал мыслить иначе"] начинается с подробного описания его предыдущих исследований, где гетероклитические формы на *r/n связываются с показателем *t. Отсюда, например, возникают парадигматические отношения типа греч. ὄνομα – ὀνόματος и аналогичные формы. Относительно частицы -za он высказывает мнение, что эта частица заняла в макролувийском то место, которое в праиндоевропейском занимало дейктическое *-to (?), то есть показатель ближнего дейксиса. Греческий и древнеиндийский сделали этот показатель окончанием, присоединившимся к *t.
Однако впоследствии автор приходит к выводу о существовании двух разных по происхождению индоевропейских показателей со сходными функциями: 1) с консонантной опорой на *-k и 2) с консонантной опорой на *-t(od). Таким образом, обе консонантные опоры для него "are different morphemes and not allo-phones" ["не являются аллофонами, но только различными морфемами"].
О грамматике порядка частиц в крито-микенском существует уже достаточно большая литература. Связи микенского синтаксиса и славянского (через ряд переходных этапов) посвящена много раз цитируемая работа Вяч. Вс. Иванова [Иванов 1979]. Обращаясь в основном к микенским данным, Иванов считает сам принцип нанизывания энклитических элементов на начальное опорное слово (речь идет в основном о местоименных элементах) общим индоевропейским принципом. Очень важно для нашей работы его положение о том, что "Сам по себе вводящий элемент при этом может не иметь точно фиксированного значения, поэтому он может характеризоваться тем пучком разных функций (от междометной и дейктической до союзной), которые устанавливаются и для начальных элементов славянского предложения" [Иванов 1979: 42]. Так, он, в свете этих идей, сопоставляет славянское *to– (ср. русское то-же и хетское ta). Особое внимание в этой работе уделено катализатору *-e (ср. русское э-то, э-во и т. д.). Этот катализатор Вяч. Вс. Иванов отождествляет этимологически с аналогичной частицей *e/o, вводящей предложение в анатолийских языках. Именно эту частицу К. Уоткинс видит "прилепившейся" к греческому имперфекту и аористу уже в качестве аугмента.
Сходным проблемам посвящен также ряд работ Н. Н. Казанского. В статье [Казанский 1999] он обращается к повествовательным структурам типа VOS. В этом случае инициальный глагол предваряется начальным комплексом частиц, в особенности o-da-a, o-de-qa-a2, o-de и под. Как пишет Н. Н. Казанский, "в языке микенских писцов они не застыли, не слились в единую форму, а ощущались как самостоятельные единицы, обладающие каждая своим значением" [Казанский 1999: 511]. Естественно, что исходные o или jo соответствуют, согласно законам апофонии, общему индоевропейскому е (как мне кажется, ту модель, согласно которой могут описываться синтаксические структуры только через знаменательные слова, можно пересмотреть, и потому в тех примерах, которые приводит Н. Н. Казанский, мы имеем не VOS, а, скорее, PVOS, где P – это комплекс частиц; см. выше о трехчастности анатолийского предложения у Вяч. Вс. Иванова, где вводятся три части высказывания, это: комплекс частиц, глагольная фраза и именная фраза. Столь существенный для традиционных классификаций объект (О) в принципе здесь оказывается неважным).
Значения многих этих партикульных комплексов можно условно передать (см. выше об истории русского я) как ’вот таким образом’, ’вот таким образом это’ и ’таким образом это’ и под. То есть это по функции интродуктивные комплексы, связывающие событие с темпорально-спациальной структурой передаваемой действительности. Особое место в исследовании Н. Н. Казанского занимают структуры типа а-а2, где имеет место редупликация (редупликация – частое явление в древних языках), но, возможно, это два разных по происхождению а.
В другой своей работе [Казанский 2000] Н. Н. Казанский анализирует застывшую формулу ὥς φáτο; эта формула "является показателем перехода от прямой речи персонажа к авторскому повествованию". Сопоставляя эту формулу с микенскими ее аналогами, Н. Н. Казанский говорит об акцентуированности частицы, располагающейся перед "атонным" глаголом. "Для гомеровского шд фатовозможна микенская реконструкция *hō phato. Поскольку речь идет о явлении, известном из других индоевропейских языков, возможна и более глубинная реконструкция *sō bhH2/*yō bhH2-to" [Казанский 2000: 38].
Итак, говоря откровенно, можно резюмировать, что мы все не знаем, что представляла собой просодия фразы в индоевропейском языке даже позднего периода. У автора настоящей монографии есть выношенное десятилетиями занятий экспериментальной фонетикой свое мнение по этому поводу, однако верифицировать его трудно. Трудно здесь понять самое простое: где курица, а где яйцо. А именно:
Вариант 1. Фразовой интонации еще не было, а ударными / неударными были слова. Существенными были также позиции этих слов.
Вариант 2. Слова вообще не имели ударения, но располагались на определенных местах интонации фразы, поэтому они были слышны (воспринимались) по-разному, так как интенсивность и частота основного тона менялись в зависимости от позиции. Так их и помечал писец, поскольку интонационную транскрипцию по сути мы и сейчас делать не умеем.
Вариант 3. Слова не имели ударения, но фраза обладала интонацией не в нашем современном смысле, а некими пиками акцентирования, функционирующими в зависимости от позиции. По-видимому, именно к этому варианту склоняется Вяч. Вс. Иванов: "Но то, что в индоевропейском было правилом синтаксической акцентуации, в славянском переосмысливается как особенность интонации определенного слова" [Иванов 1979: 53].
Из этого беглого обращения к литературе нетрудно заметить, что реконструировать общую систему партикул по ней довольно сложно. И трудно это сделать по ряду причин.
Прежде всего, мешает этому установка авторов на современную частеречную таксономию, согласно которой обязательно нужно различать союзы, частицы, наречия и т. д. При этом установка на этот таксономический набор у разных авторов разная и потому, естественно, одни и те же элементы попадают у авторов в не совпадающие классы.
Далее, во-вторых, первичные партикулы и их комбинации рассматриваются часто как члены одного и того же класса, хотя ранговый показатель грамматики порядка у них различен.
В-третьих, основной интерес исследователей направлен на функции "частиц", их комбинации и их позиции, но не на их идентификацию.
Однако все же ряд частиц-лидеров можно отметить по всей литературе. А именно, это:
частицы с опорой на s;
частицы с опорой на t;
частицы с опорой на d (но, по некоторым концепциям, как указывалось выше, это все-таки алломорф или аллофон t);
частицы с опорой на k;
частицы с опорой на n.
Наконец, выявляется чисто вокальный партикульный элемент *e/o.
§ 8. Между индоевропейским и неиндоевропейским
Разумеется, было бы слишком самонадеянно думать, что интересующие нас партикулы были известны всем языкам, или хотя бы попытаться доказать это для части языков. Поэтому – в пределах первой главы – мы ограничились только тремя группами сведений: 1) некоторыми данными о индоевропейском Стадии II (см. об этом выше), 2) данными о так называемых ностратических языках, 3) теми сведениями о языках Евразии, которые оказались для нас доступны и показались достоверными.
Итак, можно считать, что между индоевропейским и неиндоевропейским находится свод ностратических данных, который, как двуликий Янус, относится и к тем, и к другим. И здесь в качестве исходного фактического материала мною был использован словарь Вл. М. Иллича-Свитыча [Иллич-Свитыч 1971].
Естественно, что для целей этой нашей книги наиболее важной частью этого Словаря оказалась та часть, которая относилась не к знаменательным корнесловам, а к "реляционным элементам языка". Это были следующие таблицы: 1) Местоимения и местоименные аффиксы; 2) Именные аффиксы падежа и числа; 3) Аффиксы глагольных залогов; 4) Словообразовательные аффиксы; 5) Показатели относительных конструкций; 6) Частицы [ИлличСвитыч 1971: 6-18].
Количество заслуженных восторгов перед юным и безвременно погибшим первооткрывателем за эти годы стало столь велико и, конечно, объективно, что можно сейчас уже высказать некоторые соображения, пожалуй, не столько критического свойства, сколько относящиеся к возникающей в настоящее время метатеоретической рефлексии по отношению к идентификации языковых единиц.
В книге Иллича-Свитыча некоторые мучительные проблемы (в основном это именно проблемы отождествления единиц партикульного фонда, о которых говорилось выше) решаются довольно просто и, вероятно, верно. Так, он отождествляет b– и m-, t– и d-, хотя на d– заводится и отдельная строка. Так же не составляют для него серьезных проблем определения различия в вокальном наполнении состава CV, хотя еще К. Бругман, впервые серьезно обратившийся к индоевропейским частицам, полагал, что в их основе лежит структура CV, где С относится к денотату, а гласный передает тип дейксиса: Jener-, Ich-, Der– Deixis. То есть в одной строке Словаря В. М. Иллича-Свитыча идентифицируются, например, mä – me, m-, mo-, mi и т. д.
Современные трудности в использовании его Словаря, при абсолютном доверии к данным, состоят совсем в другом. А именно: реконструируя данные языковой общности, отстоящей от нас, видимо, на многие и многие тысячелетия (или даже десятки тысячелетий), он классифицирует обобщаемые единицы по современным грамматическим описаниям. Выше говорилось о том, какая сложная структура стоит за современным русским я и как сложно отражается она в "скрытой памяти" нашего русского языка. Совмещая реконструируемые формы и современные грамматические описания, В. М. Иллич-Свитыч соединяет в одной таблице квалификации чисто семантические, чисто "фонетические" и чисто грамматические. Например, об n-овой конструкции мы узнаем, что это: 1) указательное местоимение (дравидийский язык), 2) показатель субъекта 3-го лица единственного числа (картвельский), 3) суффикс косвенных форм имен и местоимений (алтайский), 4) суффикс косвенных форм имен (индоевропейский), 5) локативный формант в местоименных наречиях (алтайский, уральский и картвельский), 6) суффикс множественного числа имен одушевленного класса (семито-хамитский), 7) препозитивная и постпозитивная локативная частица (индоевропейский) и т. д.
А между тем это может быть по существу одна единственная реконструируемая единица, скажем, со значением "отдаленного дейксиса", но в одних языках уже претворившаяся в грамматический формант, а в других сохранившая свое автономное существование. Таким образом, и в случае работы абсолютно пионерской, мы сталкиваемся все с той же боязнью признать недостаточность современного нам таксономического состояния языка, данного нам в языковой теории.
В левой части своих таблиц В. М. Иллич-Свитыч выделяет некие обобщенные для шести языковых групп значения описываемых формантов. Эти таблицы можно рассматривать как список, представляющий и значения, и то, что сейчас мы бы назвали функцией. В нем 41 единица. Но семантическая пестрота единиц-номинаций этого списка мешает (и, несомненно, мешала самому ученому) сделать дальнейшие обобщения. Так, в его таксономии мы видим: 1-е лицо единственного числа; Указательное местоимение одушевленного класса; Указательное местоимение широкого значения; Суффиксальные формы маркированного прямого объекта; Каузатив-рефлексив; Локативную частицу и т. д.
Поэтому для задач, поставленных в настоящей книге, все данные, извлеченные из таблиц В. М. Иллича-Свитыча, были переписаны мною, исходя из иной точки зрения. А именно: мною был составлен некий другой словарь, в основе своей имеющий консонантную опору, и для каждой единицы словаря были сопоставлены все возможные – как семантические, так и грамматические – ее соответствия, предлагаемые в Словаре В. М. Иллича-Свитыча.
Итак, по данным В. М. Иллича-Свитыча, выделяется 10 основных примарных единиц, классифицируемых по их консонантным основам.
Это:
• b /m (V);
• t/s (V);
• n (V);
• d (V);
• l (V);
• k (V) ;
• s (V);
• ku (V);
• i/e (jV);
• a/o.
Интересно, что В. М. Иллич-Свитыч находит нужным выделять два разных s: одно автономное и другое, чередующееся с t (на этом мы остановимся ниже), два к: одно задненебное и другое – увулярное. Кроме того, он объединяет два губных согласных: b и m. (Напоминаем, что в реконструируемой звуковой системе праиндоевропейского у Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова [Гамкрелидзе, Иванов 1984] чистого, непридыхательного звонкого b нет.)
В этой системе, составленной по данным В. М. Иллича-Свитыча, как можно обнаружить, легко выделяется некий фонетический центр – с сонантным ядром в виде m. С одной стороны, к нему примыкает n, а к n в свою очередь – d и t. С другой стороны, к тому же m примыкает губногубное b, а с третьей стороны – латеральный сонант l.
Получается фигура: