Дети ведь не ангелы: в детском коллективе достаточно конфликтов, и проявления детской жестокости не такая уж редкость. Нам приходится много с ними возиться, чтобы вырастить не только образованными, но и способными сосуществовать с другими людьми. Взаимная внимательность, доброжелательность, терпимость, коллективизм - ведь это не менее важно, с нашей точки зрения, чем знания. И Ли тут обгоняет многих: поэтому его и не решились раньше отбраковать.
- Чем можно помочь ему?
- Пока не знаю, хотя он у меня почти год. Он плохо схватывает порой самые простые вещи. Я занимаюсь с ним дополнительно - но пока безрезультатно. И, главное, у него самого нет желания.
- Но он пообещал стараться. Твердо пообещал - даже сжал кулаки. Неужели это не поможет?
- О, хорошо бы! Буду всегда напоминать ему. Если это поможет, считай, что ты совершил еще одно великое дело, а я буду благодарна тебе вечно.
Вы же не представляете: какое это горе для нас - отбраковка маленького человека. Ведь мы к ним так привыкаем, привязываемся! Невозможно их не любить: лучших и худших, веселых и плакс, добрых и злых, - чтобы сделать настоящими людьми всех. Без любви к ним тут нечего делать: без нее никого и не допустят к нашему делу. Здесь ведь делается одно из самых главных дел на Земле - формирование людей. В самом высоком смысле. Этим занимаются не родители, как в предыдущие эпохи, а мы. На нас колоссальная ответственность за выпуск полноценных людей.
А отбраковка - это почти как убийство.
- Вот как? Значит, педагоги первых ступеней не очень-то счастливые люди?
- Ну, нет! Мы - самые счастливые. Да, да! Трудности - да, ответственность невероятная - да, напряженность непрерывная - тоже да; и даже отбраковка - ужасная отбраковка. Но мы все время общаемся с детьми, младшими, - в том возрасте, когда они милей всего. Ведь дети - самое чудесное, самое удивительное, что есть на свете. Чудесней всех потрясающих открытий и гениальных теорий, прекрасней любых шедевров искусства. Их маленькие тельца, которые на твоих глазах становятся сильней и уверенней в движениях. Их мордашки и живые глазенки. Их улыбки, их смех. Неповторимые смешные выражения и тысячи "почему". Их любовь и ласка. В вашей жизни ведь ничего этого нет.
- Ева, но ведь есть и страх за них.
- Ты хочешь сказать, что тебе страшно за Ли, которого ты сегодня узнал - что тебе не безразлична его судьба?
- Да. Ты сказала то, что я чувствую: не безразлична.
- Я рада. И пока не все потеряно - есть еще почти два года - я поборюсь за него. Да поможет нам ваш разговор сегодня.
…Лал уверенно чувствовал себя и в детском саду. Дети и здесь сразу окружили его, и мигом двое оказались у него на коленях. А он читал им стихи. Прекрасные маленькие стишки про разные простые, но удивительные вещи. Про солнышко и дождик, про травку и песок, про облачко и тучку, про легкий ветерок. И несколько песенок спел вместе с ними. А потом развернул свой экран-веер и прочел два маленьких смешных рассказика.
Дети никак не хотели его отпускать. Но надо уже было идти в ясли.
…Малыши, которые уже говорили довольно правильно; а потом - малыши, которые только начинали говорить. Ясные глазки, гладкая детская кожа, ручки с перетяжками.
В самой младшей группе они увидели, как кормилица кормит грудью младенца. Эя смотрела не отрываясь: Ева видела, что она вся напряглась.
- Хочешь взять его на руки? - спросила она Эю, когда кормилица передала ребенка няне.
- А можно, да?
Ева кивнула, и няня поднесла ребенка. Он уставился на людей, хотел было заплакать, но передумал и, повернув головку к Эе, вдруг улыбнулся и протянул к ней ручки. И Эя взяла его.
Она держала ребенка на руках, тоже улыбаясь ему, и крепко прижимала к себе, видимо, боясь уронить.
- Ave Maria, - тихо произнес Лал.
- Эя, ты смотришь на него так, будто хочешь предложить ему свою грудь, - сказала Ева.
- Естественно! - ответил ей Лал, не улыбаясь.
Эя густо покраснела и бережно передала ребенка няне. Та положила его в колясочку, сразу откатившуюся к другим, стоявшим в тени большого дерева.
- Я для вас сейчас нарушила правило: младенцев никто не должен брать, кроме кормилиц, нянь и самого педиатра. Ну, да ладно: предупрежу ее, пусть примет меры, если нужно.
…Потом она провожала их на ракетодром. Снова шли не торопясь.
- Дети появляются здесь, на острове? - поинтересовался Дан.
- Да. В южной части находится корпус, где производят оплодотворение яйцеклеток спермой согласно указаниям о составе пары, переданным из Генетического центра; оттуда же приходят нужные ампулы. В корпусе рядом производится имплантация оплодотворенных яйцеклеток, зигот, роженицам.
Беременные роженицы какое-то время используются как няни. Потом они переводятся в подготовительное отделение, в нем каждой из них назначаются специальные питание и режим, который неукоснительно выполняют. Они проходят врачебный осмотр ежедневно.
Сразу после родов младенца передают в ясли, а роженицу используют как кормилицу в ясельной группе. Каждой ясельной группой руководит педиатр, обслуживается она нянями и кормилицами.
- Расскажи им поподробней о нянях, - попросил Лал.
- Охотно. О них не только рассказывать - им, по-моему, памятники ставить нужно.
Самая небольшая часть нянь - это студентки-медики, будущие педиатры; остальные - исключительно неполноценные: опять же, небольшая часть - роженицы в первые месяцы беременности и кормилицы, и основная - бывшие роженицы и кормилицы. Их регулярно инструктирует руководитель-педиатр. Они знают немало, несмотря на то, что, как и все неполноценные, получают минимальное общее образование и всего двухлетнее специальное.
Поймите, уход за маленькими детьми - дело очень сложное, тонкое, требующее от нянь и наличия большого количества специальных навыков, и хорошего знания каждого младенца, и преданности, и любви к детям, и, не боюсь сказать, сообразительности и интуиции. Пусть они необразованны, пусть относятся к неполноценным - они специалисты, и в большинстве, довольно таки высокого класса.
Они ведь для младенцев - то же, что матери. Когда-то даже существовала пословица: "Мать - не та, что родила, а та, что выкормила". И они ведь любят детей; а дети - их, и смутно помнят потом очень долго. Смутно - потому что в три года детей передают в детские сады, в другие руки.
Вы - своих нянь помните?
- Я - нет, совсем, - ответил Дан.
- Я - как что-то уже неопределенное, но теплое и надежное, - сказал Лал.
- А ты, Эя? Ты ведь моложе всех.
- Я до сих пор шепчу "нянечка", когда что-то меня расстроит.
- И возятся они с детьми до самой смерти. Пока есть силы, сами, а потом помогая и наблюдая за молодыми нянями, потому что их опыту и пониманию младенцев уже цены нет.
- Они умирают своей смертью? - подбросил вопрос Лал.
- Да, теперь уже своей. Раньше - совершенно непригодных нянь умерщвляли, теперь - нет.
- Давно?
- Через несколько лет после открытия Земли-2: мир с того момента стал добрей и менее расчетливо-рационалистичным. И вообще…
- Что: вообще?
- То, что кончилась длинная полоса неудач: мы вырвались из нее. Люди стали счастливей, окрыленней; снова есть вера в себя. Ты, Дан, хоть ты и гений, не представляешь всю значительность того, что сделал.
Ведь это все появилось тогда, чтобы напрячь все силы до предела. Но теперь - когда уже все позади? Не вижу больше смысла!
- Ты о чем? - недоуменно спросил Дан.
- О многом. В первую очередь, о сплошном использовании неполноценных рожениц. Пусть все женщины снова сами рожают себе детей. Пусть дети живут сколько возможно с родителями. Пусть люди узнают снова радости материнства и отцовства, которых лишили себя, не понимая, что без них нет полного человеческого счастья. Неужели их не вернут себе?
Много трудностей? Так пусть общество облегчит заботу о детях, не разрывая их связь. Взрослые и дети должны как можно больше общаться - это необходимо и тем, и другим. Взрослые будут намного счастливей, а дети - быстрей и полней развиваться. Выгода будет огромная, во многом.
Вот, хотя бы: вопрос с детской литературой. Кто из современных писателей пишет для детей? Считанные единицы, и те, в основном - педагоги. Чуть-чуть Лал, но и тот за последние десять лет написал девять стишков и два рассказа, которые успел прочитать менее чем за час.
- Ничего подобного: только два рассказа и один стишок. Остальные стихи не мои, их только написали по моей просьбе.
- Почему так мало?
- Трудно, Ева. Ой, как трудно! Легче написать роман для взрослых: они уже так много знают прежде, чем начнут его читать. Чтобы писать для детей, надо общаться с ними куда больше, чем приходится. В этом ты, безусловно, права.
- Еще не все.
- Отбраковка?
- Она, проклятая! Главная болячка наша. Будто собственными руками убиваем детей. В этом единодушны все педагоги. Недаром же удалось хоть сколько-то добиться ее снижения.
- За счет увеличения потомства неполноценных? - уточнил Лал.
- Ну, конечно.
- Ладно: лед, все же, тронулся.
- Чуть-чуть лишь пока. Послушай, Лал! Ты привез их именно сюда и меня попросил быть вашим гидом здесь - просто так? Неужели больше ничего не имел в виду?
- Угадала: ты, как всегда, права, Ева.
- Тогда я сказала все. Доскажешь сам. Я показала: это главное.
Она сунула на прощание Эе свою личную пластинку и стояла, пока ракетоплан не исчез за облаками.
…Пораженные всем увиденным, Дан и Эя вопросительно посматривали на Лала, но тот только молча посасывал трубку.
В тот день у них не было никаких общих планов, каждый занимался чем-то у себя.
Дан встретился с Лалом в столовой за обедом. Эя не пришла, и когда они вызвали ее, на экране Дана появилось: "Буду занята до завтрашнего утра".
Им вдруг стало грустно, хотя Эя, как и любой человек, вольна сама решать, чем заниматься в свое свободное время и с кем находиться. Это неотъемлемое естественное право полноценного человека - его личный архив, ключом к которому является неповторимый рисунок его пальцев, его нерабочее время, его желания и его тело принадлежит только ему. Даже если Ева сейчас с другим мужчиной или гурио, это тоже только ее дело, - никто не в праве интересоватьс или выражать каким-то образом свое отношение к этому ни сейчас, ни после.
Но им, все-таки, было грустно без нее, поэтому решили после обеда еще раз напоследок отправиться на рыбалку. Заказали из своих хранилищ необходимое, сели в аэрокар и через час приземлились на берегу озера. Был рабочий день, на озере не было видно никого. Спустив на воду надувные лодочки, они разъехались в разные стороны.
…Подплыв к намеченному месту, Дан поднял винт-мотор, опустил якорь и не торопясь закинул удочки. Потом уселся с трубкой, стал глядеть на гладь воды, поросшие лесом берега и островки. "Уютная она, все-таки, наша Земля", - думалось ему в блаженной отрешенности от всего, которое он почти всегда испытывал на рыбалке.
И тут начались поклевки; он следил за кивками и уже больше ни о чем не думал, охваченный привычным рыбацким азартом. Лещи, да какие: красавцы! Ай да Дан! Таких лещей поймать! Это предмет законной гордости, которую он не считал нужным скрывать.
Но клев прекратился так же внезапно, как и начался. Дан поднял якорь и на веслах передвинулся поближе к острову, поросшую тальником. Там, прицепив блесну, он прицелился и сделал заброс. Первая пара их не дала результатов, на третьем рыба было взяла тройник, леска натянулась, но на мгновение. Либо не взяла как следует, либо он не сумел подсечь. Дан сделал еще заброс, более рискованный, почти к самым кустам на сильно выступающем в воду мыске.
Повел - и тут же почувствовал, что зацепил. Было жаль блесну: щука явно шла на нее. Конечно, дома есть программа изготовления ее, - но то дома, а он здесь, и неизвестно, придется ли ему ловить когда-нибудь еще. Решил попробовать отцепить.
Действуя веслами, медленно подгреб к мыску. Солнце стояло низко, почти у самого горизонта. Легкий ветерок приятно обдувал лицо и голое тело и тихонько толкал лодку. Пока он возился, подергивая леску, осторожно, чтобы не оборвать блесну, ветерок развернул лодку, и она оказалась по другую сторону мыска.
Удивленный вскрик заставил его повернуть голову: по щиколотку в воде перед ним стояла женщина. Она была обнаженной; лицо и тело поражали невероятной, нечеловечески совершенной красотой. Солнце, уже коснувшееся горизонта золотило ее последними лучами.
- Дан! - беззвучно шептала она.
- Лейли! - узнал он.
Дан смотрел, будучи не в силах отвести взгляд. До чего она прекрасна: самая красивая на Земле! Ни одна гурия, чья красота - плод изощренной работы селекционера-генетика, не могла соперничать с ней. И у гурии, даже самой красивейшей, не может быть такого взгляда, как у нее - величайшей актрисы.
Не отрывая от него широко открытых глаз, она пошла к лодке, все глубже, глубже, пока в воде не скрылись плечи - только голова с густыми темными волосами, сколотыми на затылке в большой тяжелый узел, оставалась над водой. Бездонные темные глаза были полны слез.
- Дан! - простонала она, протягивая к нему руки.
Преодолев оцепенение, он прыгнул в воду и, подняв ее, понес к берегу. Крепко прижавшись к нему, обняв за шею обеими руками, она замерла, будто боясь, что ей все только кажется, и сейчас исчезнет.
Он вынес ее на берег и опустил на песок. Склонившись перед ним на колени, судорожно рыдая, она стала исступленно целовать его ноги.
- Лейли, сестра, что ты?! - Дан нагнулся к ней. Она подняла голову, и в ее он увидел страшно многое: муку и радость, страсть и преданность, робость и нетерпение. Он снова взял ее на руки, прижал к себе. И почувствовал, как начинает дрожать, что нетерпение тоже растет в нем. Порыв страсти бросил их на теплый песок, сплел тела.
…Они очнулись от непрерывных позывных.
- Дан, старший брат мой, отзовись! Где ты? Дан!
- Я на острове. Что-нибудь случилось?
- Я испугался: твоя лодка далеко от берега, но тебя в ней нет.
- Я забыл ее привязать. Пришли мне большую палатку, одежду и робота с едой. Если хочешь, можешь лететь домой.
- Нет. Половлю утром на зорьке. Ты - не один?
- Нет.
- Сейчас все пришлю.
Дан протянул Лейли руку. Они вошли в воду и поплыли за лодкой. Когда вернулись, плотик, присланный Лалом, уже покачивался у берега.
Он снова прижал ее к себе - мокрую, покорную. Брошенный в контейнер робота огромный лещ уже был очищен и шипел на сковороде. Дан налил в маленькие стаканчики холодную темную водку, настоянную Лалом на травах. Они сидели рядом на разостланной палатке, набросив на себя плащи.
- За нечаянную встречу, Лейли!
- О, Дан! "За тебя: моего бога, счастье и муку!" - про себя произнесла она.
Крепкая ароматная водка обожгла рот, теплом разлилась по начинавшему зябнуть телу. Они стали есть жареную рыбу с румяной похрустывающей корочкой.
- На Земле-2 этого не будет.
- Будет. Когда-нибудь. Там все будет: кислород, леса, города, люди. Будут трава и цветы, будут животные и птицы, - и рыба будет в воде.
- А театры и студии?
- Конечно. И ты прилетишь и сыграешь в самом первом спектакле.
… Они лежали рядом на спине. Уже совсем стемнело, ярко светила луна, все больше звезд появлялось на небе.
- Туда? - показала она рукой.
Он не ответил. Ночь окутывала и баюкала их; щелкали соловьи, стрекотали кузнечики.
- Дан, ты не спишь?
- Нет, Лейли.
- Жалко спать.
- Хочешь, я зажгу костер?
- Включи.
- Нет, не иммитатор: настоящий. Нам дано специальное разрешение, хотя я не думал им воспользоваться.
- Костер? Огонь - настоящий? Хочу.
Дан набрал сухих веток. Они не знали, как зажечь их, пока он не догадался раскалить от батареи одну из ее шпилек. Ветки затрещали, запахло дымом. Это было для них совершенно необычным: они смотрели на огонь, не отрываясь.
- А он жжет. И дым ест глаза.
- Он греет и светит. Как в древности.
- Лейли!
- Что, хороший мой?
"Ты хочешь и не решаешься спросить: почему не встречал меня ни разу все эти годы - где я была, что делала? Я вижу.
Жила, работала. Много, страшно много. А тебя видела лишь один раз и после этого делала все, чтобы не встретиться с тобой.
Я ждала тебя обновленным. Ты был для меня героем легенды, которую рассказал и после много раз повторял Лал. Я узнала о твоем возвращении, когда ты выступал по всемирной трансляции в день прихода сообщения Тупака. Я тут же прилетела ракетопланом в Звездоград и вошла в карнавальный павильон. Но ты там смотрел только на похожую на лань рыжекудрую девушку рядом с собой и не видел ничего больше. Я поняла, что опоздала, что не нужна. И сразу же улетела.
Но я не могла не думать о тебе. Думать всегда: во время напряженной работы на репетициях, во время игры на сцене, - и ночью, оставаясь одна. Что это? Наверно, то редкое и прекрасное чувство, о котором Лал не раз говорил мне, которое когда-то называли любовью и скрывают сейчас. Это было страдание, но это же было - и огромное счастье. Было и есть! Оно раскрыло мне глаза на многое, обострило невероятно мое восприятие, углубило чувства и мысли - невообразимо много дало мне как актрисе.
Дан! Любимый! Как я тебе благодарна за все - даже за то, что ты не мой Меджнун. Я знаю, нам не быть вместе: ты надолго покинешь Землю - уже скоро".
- Лейли!
"Молчи! Молчи! Я видела вас несколько раз. Я не подходила к тебе. Среди вас троих, спаянных духовно и телесно, соединенных единой целью, не было места больше никому.
Если бы не ваш скорый отлет: я же летела, просто чтобы попрощаться с тобой и Лалом. Как я волновалась! Потому здесь, над озером, решила вдруг сесть. Чтобы успокоиться, подготовиться к встрече с тобой. Посадила на берегу аэрокар и переплыла сюда. Если бы ты оказался здесь хоть чуть позже, то меня уже не встретил - я бы уплыла обратно".
- Дан! Ты рад, что встретил здесь меня? - это было все, что вслух сказала она ему.
- Да! Это нежданный подарок мне жизни перед отлетом. Как Афродита из пены возникла ты в последний миг, самая прекрасная на всей планете, которую я скоро покину. Это не забыть!
- Не забывай! Ты будешь видеть меня там: я играла почти во всех книгофильмах Лала, он наверняка возьмет их с собой. Ты - береги его там. Это слишком редкий человек. Мне не дано пока понять его до конца, но одно я точно знаю: у него гениальная способность понимать людей и любить добро. Мудрость его не только в голове: и в сердце.
Огонь начал угасать. Дан подбросил в него сучьев, и костер снова весело осветил крошечную полянку, место их неожиданного свидания. Глядя на огонь, на Дана, Лейли запела.
Ее великолепное сопрано без сопровождения производило непередаваемое впечатление, потрясало остротой чувства. Подбрасывая ветки в костер, чтобы видеть ее лицо, Дан не отрывал от Лейли взгляд. А она пела еще и еще: арии и песни, современные и древние - на всевозможных языках, переводяя ему их содержание. В ночной тишине ее пение далеко разносилось над озером и где-то усиливалось эхом. Она видела, что он плачет, и пела все чудесней.