Так: явор шумит, милый журит; вишня клонится до корня, Марися – до батьки; зеленый – весёлый (параллель между признаками) и т. д. Исходя из единичных черт сравнение могло быть распространено и на целое, так что часто можно народную поэтическую символику объяснять как результат древнейшего поэтического параллелизма. В самом деле, уже в приведенных примерах вы могли заметить целый ряд растений, цветов, являющихся носителями какой-нибудь идеи, показателями известного настроения, символами. Мифологи, встречаясь с ними, решают дело просто: они аподиктически утверждают, что этим цветам давалось прежде особое значение, что рута, например, означала девственность. Но почему возник этот символ, на этот вопрос они не дают ответа. Таким образом, ничего в сущности не объясняя, они объясняют всю символику и решают себе дело так: первоначально в песне фигурировал параллелизм образов, но в силу вещей одна из параллелей выпадала, и за цветком утверждалось символическое значение. Такого рода воззрение устраняет ряд ненужных гипотез о данном сверху, необъяснимом значении цветка. Для решения этого вопроса наша славянская поэзия даёт богатый материал… [403].
К 3-й группе параллелизмов я отношу ряд фактов, представляющих искажение древнего параллелизма. Изучая народную поэзию, вы часто встретитесь с рядом формул, которые как-то не клеятся с последующим ходом песни. Формула становится общим местом, которым начинают орудовать, как материалом поэтического языка. Так некоторые песни начинаются вопросом: гром ли гремит? земля ли трясётся? Ни то, ни другое, ни третье, а вот то-то. Здесь певец орудует параллелизмом, который некогда имел реальное значение, орудует как ритмической формулой, обветрившейся, утратившей прежний смысл. Формула стала ни больше, ни меньше как топиком. В моей рецензии на "Материал и исследования, собранные П.П. Чубинским", я выбрал и изучил несколько песен со стороны их структуры, и оказалось, что можно выделить ряд общих мест, которые новейший певец переносит из одной песни в другую [405].
Русская песня пошла ещё дальше в забвении символизма, заменив руту – сосною. Затем символический образ руты вёл к идеям разлуки, удаления; они лежали в нём потенциально; я представляю себе, что под влиянием аффекта певица могла нарушить их последовательную ассоциацию и что воспоминание о руте вызвало непосредственно идею удаления, дальней дороженьки; тогда она начинала свою песнь таким образом:
Далёкая дороженька, жовтiй цвiт!
Логическая связь видимо нарушена, психическая остаётся: она не спета, а додумана [412],
Затем следует упомянуть о косности эпитета. Эпитет остаётся, а слово между тем развивается и в конце оказывается противоречие между словом и эпитетом. Так в сербском эпосе говорится о белых руках мавра… [451].
Поэтика сюжетов
Задача исторической поэтики, как она мне представляется, – определить роль и границы предания в процессе личного творчества [493].
Так сложился ряд формул и схем, из которых многие удержались в позднейшем обращении, если они отвечали условиям нового применения, как иные слова первобытного словаря расширили свой реальный смысл для выражения отвлеченных понятий. Всё дело было в ёмкости, применяемости формулы: она сохранилась, как сохранилось слово, но вызываемые ею представления и ощущения были другие; она подсказывала, согласно с изменившимся содержанием чувства и мысли, многое такое, что первоначально не давалось ею непосредственно; становилась, по отношению к этому содержанию, символом, обобщалась. Но она могла и измениться (и здесь аналогия слова прекращалась) в уровень с новыми спросами, усложняясь, черпая матерьял для выражения этой сложности в таких же формулах, переживших сходную с ней метаморфозу. Новообразование в этой области часто является переживанием старого, но в новых сочетаниях [493].
Под мотивом я разумею формулу, отвечавшую на первых порах общественности на вопросы, которые природа всюду ставила человеку, либо закреплявшую особенно яркие, казавшиеся важными или повторявшиеся впечатления действительности. Признак мотива – его образный одночленный схематизм… [494].
…История поэтического стиля, отложившегося в комплексе типических образов-символов, мотивов, оборотов, параллелей и сравнений, повторяемость или и общность которых объясняется либо а) единством психологических процессов, нашедших в них выражение, либо б) историческими влияниями… Поэт орудует этим обязательным для него стилистическим словарём (пока не составленным); его оригинальность ограничена в этой области либо развитием (иным приложением: суггестивность) того или другого данного мотива, либо их комбинациями; стилистические новшества приурочиваются, применяясь к кадрам, упроченным преданием [498].
Н.М. Лопатин, В.П. Прокунин
Сборник русских народных лирических песен. М., 1889
Насколько обрядовая песня подвержена косности, настолько лирическая почти совсем не остаётся в покое, а, как сама жизнь, разнообразно изменяется. Она прилагается к различным эпохам народной жизни, применяется к известному месту, к различным положениям человека и к его занятиям, которые часто кладут на неё свою печать. Часто одна песня порождает из себя другую; одна и та же песня поётся в одной губернии одним образом, в другой совсем другим. Из лирических песен одни составляют наследие древности, другие возникли в недавнее время и продолжают возникать и изменяются теперь. Это всё производит разнообразие лирических песен и большое количество их вариантов [2].
…Народная песня представляет полное единение слов песни и её напева. Отступление от правильного расположения текста их влечёт за собой изменение в напеве; измененный напев часто требует иного расположения слов. Это обусловливает то, что народный певец хоть и поёт песню, делает и сложные переходы голосом, а вместе с тем всегда как будто рассказывает её… Здесь пропуск повторенного слова, иногда частицы ах или: да, и, уж – разрушает весь текст песни, т. е. весь её склад. Лад песни, т. е. её напев и склад – песенная речь, друг от друга неотделимы [3].
Со стороны стилистики эти песни ("Горы", "Поле", "Лес". – А.Х.) весьма замечательны по древней чистоте языка, силе и краткости. В них нет почти ни единого выражения, которое не составляло бы обще-эпических выражений народно-песенной речи [80].
Эти древние песни представляют собой строгий классический тип напевов, вероятно, потому, что они, закаменев, так сказать, на одних и тех же музыкальных оборотах и поэтических образах, сделавшихся эпическими местами, сами менее дают раздолья выражению лирического чувства, чем песни позднейшие [86].
…В Орловской губернии не упоминается ни об ельнике, ни об березнике и осиннике, а говорится о траве мураве: окружающая действительность часто отражается в описательной части песен, и часто, под влиянием личного творчества, производятся изменения там, где выражения песен не сделались эпическими местами [96].
Но таково свойство народной поэзии, что в ней определенные чувства выражаются всегда более или менее однообразными оборотами речи, откуда и возникают известные, твёрдо устанавливающиеся формы народно-поэтического изображения и выражения, впоследствии делающиеся эпическими местами в образовании позднейших песен. Многие песни расставания именно выражаются этими последними словами "Дороженьки" [97].
Часто лирическая народная песня сохраняет в себе древнейшие воспоминания, но в то же время она служит и живым источником выражения чувств поющих, которые песню непосредственно применяют к себе и к своей обстановке [109].
В лирических песнях остаются древнейшие исторические воспоминания в виде эпических мест песни, её картины, общего её тона и колорита, иногда подробностей в дальнейшем развитии песни, как и здесь, – упоминается атаман и есаул, – но не удерживаются непосредственные обращения к лицам, не имеющим живого интереса, и к вставкам, не связанным органически с общим смыслом песни [159].
Определенные факты по большей части, если не всегда, бывают настолько скрыты в лирических песнях, что не представляется возможным указывать на них, и интереса особенного в них нет. В лирической песне важно общее её значение… [220].
Вс. Миллер
Очерки русской народной словесности. М., 1897
В так называемых типических местах, указываемых Гильфердингом, я на основании его же слов различил бы два разряда: во-первых, общие места (loci communes), т. е. эпические описания, которые отлились исстари в определенную форму (напр., описание процесса седлания) и переносятся свободно из одного сюжета в другой, если есть для этого какой-нибудь случай. Эти места составляют такую же принадлежность эпического склада, как постоянные эпитеты в народной поэзии. Как сказитель всякий раз при упоминании поля прибавит к нему эпитет чистого, так он же при описании седлания каждый раз воспользуется готовою, давно установленной картинкой.
Во-вторых, типические места, как видно из приведенного Гильфердингом примера, это – "речи, влагаемые в уста героев". Такие речи уже не шаблоны, а в собственном смысле типические, т. е. из них, главным образом, слагается тип, духовный облик того или другого действующего лица. Они важны для характеристики того или другого богатыря и потому заучиваются наизусть или, по крайней мере, твёрже усваиваются в деталях, так как на них сосредоточен психологический интерес [15].
…Раз введено сказителем махание татарином, оно обыкновенно сопровождается известными традиционными словами ("А и крепок татарин – не изломится, а и жиловат, собака, – не изорвется") [17].
Не имея в виду исчерпать наблюдений над былинными зачинами, я укажу только на значение, которое они имеют для критики былин и, быть может, для их хронологии и истории сложения. Известный зачин мог принадлежать вначале одной былине или группе былин об одном богатыре. Затем, как мы видели, тот же зачин мог быть усвоен другими былинами, как удобный исходный пункт для слагателя, имевшего в виду обделать в виде былины какой-нибудь новый сюжет… Если мы вспомним при этом, что с известным зачином был связан известный напев и что напев запоминается скорее слов и помнится твёрже, то поймём, какое значение получают зачины при сложении "новых погудок на старый лад" [42].
Помимо нескольких стереотипных зачинов, слагатель новой былины имеет перед собою целую массу старых эпических материалов, годных для новой постройки. Я говорю о давно установившихся описаниях, представляющих ряд передвижных картинок, которые могут быть расходуемы по мере надобности при каждом подходящем случае [42].
…Слагатели имели в своём распоряжении наследованные исстари типические стихотворные места. Такой фонд поэтических формул, выкованных долгим употреблением, существовал уже у слагателей (певцов) самых древних, достижимых нашему анализу, песен, и они усвояли его памятью при тщательном изучении наизусть [47].
Кроме отдельных эпических картинок или поэтических формул, бывших в распоряжении наших слагателей, они располагали и запасом красок, которыми окрашивали отдельные предметы, входившие в описание и рассказ. Я разумею готовый фонд постоянных, искони утвердившихся эпитетов. Собственно говоря, постоянные эпитеты составляют принадлежность вообще языка народных произведений и не относятся специально к языку былин [47–48].
П.В. Шейн
Великорусе в своих песнях, обрядах, обычаях, верованиях, сказках, легендах и т. п. Т. 1, вып. первый. СПб., 1898
Мне казалось, что чисто народная песня, хотя и не древнего склада, непременно знакомит нас, и очень близко, со многими сторонами быта русского человека, с его верованиями и т. п., и во всяком случае с неисчерпаемым богатством его языка, которым он так творчески умеет пользоваться [V].
С этой стороны, мне сдавалось, собиратель не должен пренебрегать песней, даже не занимательной по содержанию. Он должен непременно внести в своё собрание, если только она отличается некоторыми замечательными особенностями по языку [V].
Местный говор сохранен почти везде. Я говорю почти везде, потому что некоторые из лиц, обязательно доставивших мне песни своей родной местности, не обратили достаточное внимание на это главное требование науки [VI].
М. Сперанский
Русская устная словесность. М., 1917
…Что касается языка устно-народных произведений (морфологии, отчасти фонетики), то как в виде творчества традиционном, скованном определенной формой речи, он, естественно, будет в общем отличаться от языка обыденной речи носителей этих произведений: если язык этих произведений воспринимает диалектические особенности местности, где поётся или сказывается то или иное произведение, то рядом с этим в них мы найдём (особенно в стихотворных произведениях) ряд особенностей сравнительно с живой речью: это будут отчасти архаизмы языка, иногда восходящие ко времени создания произведения, иногда изменения, обусловленные потребностями формы произведения. Нагляднее это можно представить себе, взявши самый развитой вид творчества – былины – и присмотревшись к языку их сравнительно с нашей литературной речью… [150].
Ф.П. Филин
Очерк истории русского языка до XIV столетия // Учёные записки ЛГПИ. Т. 27, 1940
Язык народной поэзии был теснейшим образом связан с племенными, позже областными феодальными диалектами, но он не был тождественен диалектной разговорной речи… Широкая распространенность языка эпоса ставила его над диалектными расхождениями, выдвигала его на ступень своеобразного народного речевого койнэ [92],
В.В. Виноградов
Великий русский язык. М., 1945
Квинт-эссенцией народного языка является словесно-поэтическое творчество народа, фольклор. Устная народная словесность – кристаллизация семантики народного языка. Поэтому народная поэзия нередко рассматривается как воплощение основных тенденций системы народной речи, основных начал народного духа [98].
Л.Н. Толстой считал, что язык, которым говорит народ, есть "лучший поэтический регулятор" [99].
Русский литературный язык на протяжении всей своей истории пользовался этим народно-поэтическим регулятором. Устная языческая словесность широким потоком вливалась в древнерусский письменный язык ещё в период его формирования. Почти вся древнерусская письменность проникнута отражениями, отзвуками и языком старорусской эпики и лирики. В сказаниях, летописях, повестях и многих других видах древнерусского литературного творчества заключается огромное количество цельных произведений и фрагментов, непосредственно и посредственно восходящих к народной творческой стихии. Изучение, впрочем, далеко ещё не полное, этого материала обнаруживает целую цепь географических и хронологических этапов в развитии того, что мы условно называем народной словесностью.
Богатство и свежесть красок языка народной поэзии, сила её проникновения в древнюю литературу ярко обнаружилась в поэтическом языке "Слова о полку Игореве". В XIV в, под напором книжно-славянской струи поток народно-поэтической речи несколько сузил свои пределы в русском письменном языке, во всяком случае, в его высоких стилях. Но даже в период феодальной раздробленности, когда на роль государственно-деловых языков отдельных княжеств претендовали поместно-территориальные диалекты, устная народная поэзия и её язык выступали как великая культурно объединяющая сила, как фактор национального сплочения. Именно в недрах устного народного творчества закладывался фундамент будущего национального языка. Стили народной поэзии (особенно былины, исторической песни, сказки, пословицы) были чужды местной, областной исключительности. Они развивались как общерусский народно-поэтический язык. Их усилившееся влияние на русский письменный язык в XIV–XVII и в начале XVIII в. было симптомом роста национального самосознания. Оно отражало напряженный процесс образования общерусского национального языка.
Любопытно, что сборники пословиц и поговорок, идущие от XVII в., отражают в основном ещё до сих пор не выветрившийся, не вышедший из употребления фонд народной фразеологии. Это является доказательством того, что связь между системами общерусского языка на разных ступенях его развития, самая крепкая и жизненная, создаётся с помощью элементов и форм народной речи, народной поэзии. Словесное творчество народа служит непоколебимым и не подверженным разрушению фундаментом русского литературного языка [99-101].
Таким образом, язык народной поэзии был источником и опорой развития древнерусского языка. Он же стал основным цементирующим элементом в системе русского национального языка. Связь русской языковой культуры XVIII в. с фольклором общепризнана. Специфически-дворянская и тем более придворная культура была в России XVIII в. достоянием сравнительно небольшого слоя населения, окруженного морем народной стихии, – в искусстве – фольклора. Впрочем, и двор не терял вкуса к народной поэзии [101–102].
Фольклор оставался в быту всех слоев общества, более или менее признанный, в течение всего XVIII столетия. Близость к фольклору вносила характерные черты в облик русского классицизма, чуждые и классицизму Буало и Расина и немецкому классицизму Готшеда. Эта близость к стихии народной речи отразилась и в метком, остром реалистическом слове Фонвизина, и в не организованной никакими учёными канонами речи Державина со всеми её "неправильностями", с точки зрения школьной грамматики литературного языка дворянства, и даже в свободных рифмах его поэзии [103].
С эпохи Пушкина язык народной поэзии становится семантическим центром разных стилей литературной речи [104].
Стиль народной поэзии представляется Пушкину воплощением духа русского языка, тем бродильным началом национальности, которое несёт новую жизнь и движение в литературную речь. "Изучение старинных песен, сказок и т. п., – говорил Пушкин, – необходимо для совершенного знания свойств русского языка". В пушкинском языке была впервые найдена общенародная норма русского языка. После Пушкина русский литературный язык всё шире и разнообразнее использует фонды народно-поэтической речи. Гоголь заявлял, что до 20-30-х годов XIX в. русская языковая культура "ещё не черпала из самой глубины" словесного творчества народа, из его песен и "многоочитых пословиц". Фольклор для Гоголя – "сокровище духа и характера народа", основа русского национального стиля. Недаром гоголевский стиль с его тяготением к живой народной речи, к крестьянскому языку, к областным диалектам, к разнообразным жаргонам городского просторечия, носивший на себе яркую печать демократизма, стал, наряду со стилем Пушкина, знаменем новой русской реалистической школы XIX в.
Это погружение в глубину народно-поэтического языка особенно ярко сказалось в творчестве Некрасова, Л. Толстого и М. Горького.
Некрасов по преимуществу является истинным поэтом в тех случаях, когда он излагает народные темы народным языком ("В дороге", "Зелёный шум", "Коробейники", "Влас", "Кому на Руси жить хорошо", "Крестьянские дети" и т. п.) [104–105].