– Погодите. Заезжайте ко мне завтра вечером не раньше десяти. Завтра "капустник" Художественного театра.
– Так что? – спросил я. – Вы хотите поехать на этот "капустник"?
– Да.
– Но вы же говорили, что не знаете ничего пошлее этих "капустников"!
– И теперь не знаю. И все-таки хочу поехать.
Я мысленно покачал головой, – все причуды, московские причуды! – и бодро отозвался:
– Ол райт!
В десять часов вечера на другой день, поднявшись в лифте к ее двери, я отворил дверь своим ключиком и не сразу вошел из темной прихожей: за ней было необычно светло, все было зажжено, – люстры, канделябры по бокам зеркала и высокая лампа под легким абажуром за изголовьем дивана, а пианино звучало началом "Лунной сонаты" – все повышаясь, звуча чем дальше, тем все томительнее, призывнее, в сомнамбулически-блаженной грусти. Я захлопнул дверь прихожей, – звуки оборвались, послышался шорох платья. Я вошел – она прямо и несколько театрально стояла возле пианино в черном бархатном платье, делавшем ее тоньше, блистая его нарядностью, праздничным убором смольных волос, смуглой янтарностью обнаженных рук, плеч, нежного, полного начала грудей, сверканием алмазных сережек вдоль чуть припудренных щек, угольным бархатом глаз и бархатистым пурпуром губ; на висках полуколечками загибались к глазам черные лоснящиеся косички, придавая ей вид восточной красавицы с лубочной картинки.
– Вот если бы я была певица и пела на эстраде, – сказала она, глядя на мое растерянное лицо, – я бы отвечала на аплодисменты приветливой улыбкой и легкими поклонами вправо и влево, вверх и в партер, а сама бы незаметно, но заботливо отстраняла ногой шлейф, чтобы не наступить на него…
На "капустнике" она много курила и все прихлебывала шампанское, пристально смотрела на актеров, с бойкими выкриками и припевами изображавших нечто будто бы парижское, на большого Станиславского с белыми волосами и черными бровями и плотного Москвина в пенсне на корытообразном лице, – оба с нарочитой серьезностью и старательностью, падая назад, выделывали под хохот публики отчаянный канкан. К нам подошел с бокалом в руке, бледный от хмеля, с крупным потом на лбу, на который свисал клок его белорусских волос, Качалов, поднял бокал и, с деланной мрачной жадностью глядя на нее, сказал своим низким актерским голосом:
– Царь-девица, Шамаханская царица, твое здоровье!
И она медленно улыбнулась и чокнулась с ним. Он взял ее руку, пьяно припал к ней и чуть не свалился с ног. Справился и, сжав зубы, взглянул на меня:
– А это что за красавец? Ненавижу.
Потом захрипела, засвистала и загремела, вприпрыжку затопала полькой шарманка – и к нам, скользя, подлетел маленький, вечно куда-то спешащий и смеющийся Сулержицкий, изогнулся, изображая гостинодворскую галантность, поспешно пробормотал:
– Дозвольте пригласить на полечку Транблан…
И она, улыбаясь, поднялась и, ловко, коротко притопывая, сверкая сережками, своей чернотой и обнаженными плечами и руками, пошла с ним среди столиков, провожаемая восхищенными взглядами и рукоплесканиями, меж тем как он, задрав голову, кричал козлом:
Пойдем, пойдем поскорее
С тобой польку танцевать!
В третьем часу ночи она встала, прикрыв глаза. Когда мы оделись, посмотрела на мою бобровую шапку, погладила бобровый воротник и пошла к выходу, говоря не то шутя, не то серьезно:
– Конечно, красив. Качалов правду сказал… "Змей в естестве человеческом, зело прекрасном…"
Дорогой молчала, клоня голову от светлой лунной метели, летевшей навстречу. Полный месяц нырял в облаках над Кремлем, – "какой-то светящийся череп", – сказала она. На Спасской башне часы били три, – еще сказала:
– Какой древний звук, что-то жестяное и чугунное. И вот так же, тем же звуком било три часа ночи и в пятнадцатом веке. И во Флоренции совсем такой же бой, он там напоминал мне Москву…
Когда Федор осадил у подъезда, безжизненно приказала:
– Отпустите его…
Пораженный, – никогда не позволяла она подниматься к ней ночью, – я растерянно сказал:
– Федор, я вернусь пешком…
И мы молча потянулись вверх в лифте, вошли в ночное тепло и тишину квартиры с постукивающими молоточками в калориферах. Я снял с нее скользкую от снега шубку, она сбросила с волос на руки мне мокрую пуховую шаль и быстро прошла, шурша нижней шелковой юбкой, в спальню. Я разделся, вошел в первую комнату и с замирающим точно над пропастью сердцем сел на турецкий диван. Слышны были ее шаги за открытыми дверями освещенной спальни, то, как она, цепляясь за шпильки, через голову стянула с себя платье… Я встал и подошел к дверям: она, только в одних лебяжьих туфельках, стояла, спиной ко мне, перед трюмо, расчесывая черепаховым гребнем черные нити длинных, висевших вдоль лица волос.
– Вот все говорил, что я мало о нем думаю, – сказала она, бросив гребень на подзеркальник, и, откидывая волосы на спину, повернулась ко мне: – Нет, я думала…
На рассвете я почувствовал ее движение. Открыл глаза – она в упор смотрела на меня. Я приподнялся из тепла постели и ее тела, она склонилась ко мне, тихо и ровно говоря:
– Нынче вечером я уезжаю в Тверь. Надолго ли, один бог знает…
И прижалась своей щекой к моей, – я чувствовал, как моргает ее мокрая ресница.
– Я все напишу, как только приеду. Все напишу о будущем. Прости, оставь меня теперь, я очень устала…
И легла на подушку.
Я осторожно оделся, робко поцеловал ее в волосы и на цыпочках вышел на лестницу, уже светлеющую бледным светом. Шел пешком по молодому липкому снегу, – метели уже не было, все было спокойно и уже далеко видно вдоль улиц, пахло и снегом и из пекарен. Дошел до Иверской, внутренность которой горячо пылала и сияла целыми кострами свечей, стал в толпе старух и нищих на растоптанный снег на колени, снял шапку… Кто-то потрогал меня за плечо – я посмотрел: какая-то несчастнейшая старушонка глядела на меня, морщась от жалостных слез.
– Ох, не убивайся, не убивайся так! Грех, грех!
Письмо, полученное мною недели через две после того, было кратко – ласковая, но твердая просьба не ждать ее больше, не пытаться искать, видеть: "В Москву не вернусь, пойду пока на послушание, потом, может быть, решусь на постриг… Пусть бог даст сил не отвечать мне – бесполезно длить и увеличивать нашу муку…"
Я исполнил ее просьбу. И долго пропадал по самым грязным кабакам, спивался, всячески опускаясь все больше и больше. Потом стал понемногу оправляться – равнодушно, безнадежно… Прошло почти два года с того чистого понедельника…
В четырнадцатом году, под Новый год, был такой же тихий, солнечный вечер, как тот, незабвенный. Я вышел из дому, взял извозчика и поехал в Кремль. Там зашел в пустой Архангельский собор, долго стоял, не молясь, в его сумраке, глядя на слабое мерцанье старого золота иконостаса и надмогильных плит московских царей, – стоял, точно ожидая чего-то, в той особой тишине пустой церкви, когда боишься вздохнуть в ней. Выйдя из собора, велел извозчику ехать на Ордынку, шагом ездил, как тогда, по темным переулкам в садах с освещенными под ними окнами, поехал по Грибоедовскому переулку – и все плакал, плакал…
На Ордынке я остановил извозчика у ворот Марфо-Мариинской обители: там во дворе чернели кареты, видны были раскрытые двери небольшой освещенной церкви, из дверей горестно и умиленно неслось пение девичьего хора. Мне почему-то захотелось непременно войти туда. Дворник у ворот загородил мне дорогу, прося мягко, умоляюще:
– Нельзя, господин, нельзя!
– Как нельзя? В церковь нельзя?
– Можно, господин, конечно, можно, только прошу вас за ради бога, не ходите, там сичас великая княгиня Ельзавет Федровна и великий князь Митрий Палыч…
Я сунул ему рубль – он сокрушенно вздохнул и пропустил. Но только я вошел во двор, как из церкви показались несомые на руках иконы, хоругви, за ними, вся в белом, длинном, тонколикая, в белом обрусе с нашитым на него золотым крестом на лбу, высокая, медленно, истово идущая с опущенными глазами, с большой свечой в руке, великая княгиня; а за нею тянулась такая же белая вереница поющих, с огоньками свечек у лиц, инокинь или сестер, – уж не знаю, кто были они и куда шли. Я почему-то очень внимательно смотрел на них. И вот одна из идущих посередине вдруг подняла голову, крытую белым платом, загородив свечку рукой, устремила взгляд темных глаз в темноту, будто как раз на меня… Что она могла видеть в темноте, как могла она почувствовать мое присутствие? Я повернулся и тихо вышел из ворот.
12 мая 1944
Комментарии
Бунинский рассказ требует внимательного, вдумчивого и комментированного чтения, настолько он насыщен цитатами, реминисценциями, аллюзиями, образами, придающими ему, несмотря на камерность темы любви, широкое звучание. Самые разнообразные факты и свидетельства, характеризующие бытовую, культурную, социальную жизнь эпохи, также требуют расшифровки. Предлагаемый вниманию читателей комментарий является, в сущности, первым достаточно полным комментарием к бунинскому тексту. Им можно пользоваться при самостоятельном чтении рассказа, вместе с тем целесообразно обращаться к нему на уроках литературы в школе или на практических занятиях в вузе.
И.А. Бунин впервые прочитал "Чистый понедельник" на вечере в Париже 19 июля 1945 г. Первая публикация рассказа была в "Народном журнале" (Нью-Йорк. 1945. Кн. 10).
Чистый понедельник – по Пасхалии 1913 г. Пасха была 14 апреля, Великий пост начинался 26 февраля, Прощеное воскресенье – 25 февраля. Временная конкретика в рассказе сопрягается с сакральным временем, а потому доминантным является Православный календарь и события, ассоциативно связанные с ним.
Красные ворота – памятник Елизаветинского барокко. В начале XVIII века – Триумфальные ворота для торжественного въезда в Москву императора Петра I. За свою красоту они стали именоваться "красными". В 1742 г. к событию коронаций императрицы Елизаветы Петровны московским купечеством были возведены деревянные Красные ворота, сгоревшие в 1848 г. Архитектор Д.В. Ухтомский восстановил их, повторив прежнюю композицию. В 1918 г. с ворот был снят украшавший их двуглавый орел, а в 1927 г. разобрали сами ворота "для упорядочения уличного движения". Название сохранилось и сегодня: станция метро "Красные ворота" (см.: Москва на старинных открытках. М., 1992. С. 42).
Храм Христа Спасителя – творение профессора Академии Художеств К. Тона, выполненное по типу древнерусских соборов с пятиглавым увенчанием. Храм расписывали крупнейшие русские художники. При отделке были использованы материалы отечественных месторождений.
Храм был задуман императором Александром I как благодарность Богу о заступничестве за Россию и памятник славным деятелям русского народа в войне 1812 г. Главный престол Храма был посвящен Рождеству Христову (в этот день, 25 декабря, неприятель был изгнан из России), приделы Храма – святым Николаю и Александру Невскому. В коридорах, охватывающих весь Храм, было установлено 177 мраморных плит с именами убитых и раненых офицеров, описаниями сражений, манифестами.
Освящен Храм во время коронации императора Александра III. Разрушен 5 декабря 1931 г. На его месте планировалось построить Дворец Съездов, но долгое время функционировал бассейн "Москва". В настоящее время Храм Христа Спасителя восстановлен.
"Прага" – знаменитый московский ресторан на Арбате.
"Эрмитаж" – в 1864 г. московский купец Яков Пегов совместно с кулинаром Люсьеном Оливье открыл на Трубной площади новый французский ресторан "Эрмитаж Оливье". В конце XIX века ресторан перешел во владение торгового общества "Эрмитаж", еще роскошнее отделавшего "дворец обжорства", устроив при нем шикарные бани, летний сад. Основным посетителем его был русский купец в загуле. Ежегодно 12 января в Москве грандиозно отмечался праздник святой Татьяны, день основания Московского Императорского Университета. Ресторан целиком заполнялся студентами, профессорами и многочисленными выпускниками. После 1917 г. ресторан закрылся, функционировал с былым размахом в годы НЭПа.
"Метрополь" – гостиница, одно из примечательных сооружений эпохи модерна. Автор фасада В.Ф. Валькотт. В отделке интерьера участвовали художники К.А. Коровин, В.М. Васнецов. Самое большое майоликовое панно – знаменитая "Принцесса Греза" М.А. Врубеля. Гостиница была открыта в 1905 г. Реконструкция 1986 г. привела к утрате отделки интерьеров начала XX в. После переноса столицы из Петрограда в Москву в гостинице некоторое время находилось правительство молодой Советской республики.
"Яр" – 1 января 1826 г. предприимчивый француз Т. Ярд открыл ресторан на углу Кузнецкого моста и Неглинной улицы. В 1836 г. москвичи уже любили ездить в Петровский парк, где Ярд, переименованный по-русски в Яр, устроил новый ресторан, в котором гостей увеселял хор цыган Ильи Соколова. Новое заведение, называемое именем основателя, стало самым знаменитым рестораном, местом кутежей нескольких поколений состоятельных москвичей. При A.A. Судакове ресторан "Яр" достигает наивысшего процветания. В 1910 г. по проекту А.Э. Эрихсона возводится "Дворец веселья", огромный ресторан в стиле модерн. Чудесная кухня, цыганский хор, роскошь отделки привлекали большое число богатых людей. В 1919 г. "Яр" стал столовой, потом кинотехникумом, потом в здании разместился ВГИК. В 1937 г. отдан клубу летчиков, в 1948 г. окончательно изуродован перестройкой под гостиницу "Советская".
"Стрельна" – ресторан в пригороде Москвы. "Стрельна", созданная И.Ф. Натрускиным, представляла собой одну из достопримечательностей тогдашней Москвы – она имела огромный зимний сад. Столетние тропические деревья, гроты, скалы, фонтаны, беседки и, как полагается, – "кругом кабинеты, где всевозможные хоры" (Гиляровский В.А. Трактиры // В.А. Гиляровский. Избр.: В 3 т. М., 1960. Т. 3. С. 359).
Она зачем-то училась на курсах, довольно редко посещала их, но посещала. – В Нижнем Лесном переулке (ныне Курсовой переулок) находились известные в истории московского просвещения и революционного движения Пречистенские рабочие курсы (не исключено, что именно эти курсы имел в виду Бунин). На курсах преподавали такие крупные ученые и деятели искусства, как историки В.И. Пичета, H.A. Рожков, химик А.Н. Реформатский, физиолог Н.М. Сеченов, артисты Е.Б. Вахтангов, А.И. Сумбатов-Южин, скульптор A.C. Голубкина и др. В начале 1908 г. перешли в новое здание. На трех его этажах помещались мужские и женские классы (обучение было раздельным). На втором этаже была открыта первая в России публичная библиотека. В 1912 г. курсы посетил И.Е. Репин, перед слушателями выступали М. Горький, А.Б. Гольденвейзер, В.И. Качалов, К.Н. Игумнов, Л.В. Собинов (Романюк С. Из истории московских переулков. М., 1988. С. 127–128).
В доме против храма Спасителя она снимала <…> угловую квартиру на пятом этаже… – Вероятно, квартира в доме Перцова в Нижнем Лесном переулке, ныне Курсовой переулок (См.: Бунин И.А. Собр. соч.: В 6 т. М., 1987–1988. Т. 5 / комментарии А. Бабореко). Дом Перцова был построен в 1906–1907 гг., причем та его часть, что выходила на Соймоновский проезд (бывший Лесной), представляет собой старый трехэтажный дом, возведенный в 1885 г. и надстроенный во время сооружения всего здания. Владелец участка, инженер П.Н. Перцов, любитель и коллекционер предметов искусства, решил построить дом, где бы располагалась его квартира – особняк, студии художников и квартиры, сдаваемые внаем. В результате конкурса предпочтение было отдано проекту инженера Н.К. Жукова и художника C.B. Малютина. В здании-"сказке", как его называли, щедро использованы приемы и мотивы русского зодчества – живопись объемов, высокие крыши-щипцы, полихромные вставки изразцовых панно. На верхних этажах дома находились мастерские художников. В одном из его подвалов в 1908 г. появился клуб-кабаре "Летучая мышь", место отдыха артистов Художественного театра (Романюк С. Указ. соч. С. 128–129).
…прекрасное начало "Лунной сонаты", – только одно начало… – "Лунная соната" (1801) Людвига ван Бетховена: "первая часть Adagio – представляет собой отступление от традиционной классической сонатности. В известном смысле Adagio можно воспринимать как прообраз будущего романтического ноктюрна. Оно проникнуто углубленным лирическим настроением <…>. И вместе с тем эта музыка одновременно и отлична от мечтательного романтического ноктюрна. Она слишком глубоко проникнута хоральностью, возвышенно-молитвенным настроением, углубленностью и сдержанностью чувств, которые не ассоциируют с субъективностью, с изменчивым состоянием души, неотделимым от романтической лирики" (Конен В. История зарубежной музыки. М., 1981. С. 121–122).
…портрет босого Толстого… – Известна фотография К.К. Буллы (1908), на которой Л. Толстой снят босым.
Гофмансталь Гуго фон (1874–1929) – австрийский писатель, творивший в духе неоромантизма и символизма. Эстетические взгляды изложил в книге "Поэт и наше время" (опубл. в 1907 г.).
Шницлер Артур (1862–1931) – австрийский драматург, прозаик. Пьесы ("Анатоль", 1893), повести ("Фрау Беата и ее сын", 1913) написаны в импрессионистической манере, в пьесе "Профессор Бернгарди" (1912) усилены социально-критические мотивы.
Тетмайер Казимеж (1865–1940) – польский писатель, автор стихов, рассказов о природе и жителях Татр ("На скалистом Подгале", 1903–1910), исторического романа "Легенда Татр" (1910–1911).
Пшибышевский Станислав (1868–1927) – польский писатель, автор произведений на польском и немецком языках, декадентских романов "Заупокойная месса" (1893), "Дети сатаны" (1897), "Homo sapiens" (1895–1898).
…любила расстегаи с налимьей ухой… – Особой формы пироги, принадлежность русской кухни.
…гранатовое бархатное платье… – По цвету камней красного оттенка: прозрачно-пурпурное, фиолетово-красное.
Художественный кружок – Московский литературно-художественный кружок.
Белый Андрей (1880–1934) – поэт, прозаик, теоретик символизма, художник-экспериментатор.
Вы дочитали "Огненного ангела"? – Роман Валерия Брюсова (1873–1924), отдельное издание – 1908 г., выполненный в форме стилизации немецкой повести XVI в. В предисловии русского издателя описывается "германский подлинник". Одно из заглавий: "Правдивая повесть о ведьме, объявившейся в монастыре св. Екатерины, что близ Бонна". Частично первоначальный замысел романа Брюсов раскрыл в письме к Г. Чулкову (28 октября 1905 г.): "Среди залпов казаков, между двумя прогулками по неосвещенным и забаррикадированным улицам, я продолжал работать над своим романом. И как-то хорошо работалось (тем более что в начальных главах пришлось изображать религиозно-революционное движение в Германии 1535 г.)" (Чулков Г. Годы странствий. М., 1930. С. 37).
Шаляпин Федор Иванович (1873–1938) – великий русский певец.
Охотный ряд – улица, получившая название по стоявшим с первой половины XIX в. на теперешнем месте гостиницы "Москва" лавкам, в которых продавались битая дичь и домашняя птица.