* * *
Множество суждений о языке и слове находим в конкретных текстах древнерусской литературы, например в "Цветнике духовном" или "Пчеле", где собраны назидательные мысли и добрые советы, извлеченные из трудов писателей, философов, ораторов древности, преимущественно творений святых отцов и учителей церкви. "Цветник" восходит к древнерусским рукописям, содержавшим подробные выписки о правилах христианской жизни. Наш анализ проведен по более позднему изданию 1903 г., но и это позднее издание показывает для потомков выразительность назидательных правил ведения речи, которые сгруппированы в главы "Слово и дар его", "Слово и дело" [Цветник 1903: 141–154]. Изречения "Цветника" не только повторяют смысл и содержание ряда общефольклорных суждений, но и выстраивают новые принципы духовной морали и речевой этики:
• Язык есть самый благодетельный и самый вредный орган у человека.
Одно уступчивое слово может утолить гнев, а грубое – привести в бешенство.
Худое слово и добрых делает худыми, а слово доброе и худых делает добрыми (Св. Макар. Велик.).
Одна речь, одно слово, безрассудно произнесенные, достаточны иногда бывают, чтобы решить наше несчастие.
Наблюдай за собою строго в произносимых тобою словах, чтобы после не раскаяться.
Сказанное слово назад не воротишь: пока не произнес его, ты ему господин; а когда произнес, оно твой господин.
Только тот вполне обладает даром слова, кто не проронит ни одного слова даром.
Много не говори: мудрые много не говорят. Говоря много, нельзя не согрешить. Надобно стараться, чтобы говорить немного и вовремя, именно тогда, когда видим, что молчание бесполезно. Впрочем, и тогда не говори, чего не знаешь.
Не медли слушать добрый совет и полезное наставление, но не спеши сам давать советы и наставления. Будь скор для слушания и медлен на ответ (Сир. 5:13).
• Не тот мудр, кто много говорит, но тот, кто знает время, когда должно говорить. С разумом молчи, с разумом и говори.
По крайней мере, Христианин, не скор буди усты твоими (Еккл. 5:1); давай себе размыслить, во благо ли тебе и другим будет слово, которое ты рождаешь в мир и которое, как бы ни казалось малым и ничтожным, будет жить до последнего суда и предстанет на нем во свидетельство или о тебе, или против тебя (Он же).
• Когда умный человек хочет что-либо сказать, то сперва подумает и размыслит сам в себе и потом уже думает, что он сказал.
Мудрый передумывает многое, прежде чем он говорит, именно: что, кому, где и когда он должен говорить! (Св. Амвр. Медиолан).
Некто сказал о себе: девять помышлений ублажих в сердце моем, а десятое изреку языком (Сир. 25:9). Так берегут слово знающие цену его! (Филар. М. Москов.)
Слово есть образ мысли и выражение наших чувств: следовательно, из слов легко может познаваться внутреннее, душевное состояние человека говорящего.
• Безрассудный болтун как барабан: гремит из всех сил, а внутри пуст.
Слова неразумного человека – шумный плеск моря, которое бьет в берега, но не напоят береговых растений (Св. Григор. Богосл.).
• Не отверзай уст твоих для смеха: это признак рассеянной и нерадивой души, чуждой страха Божия (Авва Исаия).
Облака закрывают солнце; а многоглаголание потемняет душу, которая начала просвещаться молитвенным созерцанием (Св. Исаак Сирин).
• Как пчелы не терпят дыма, так и Ангелов Хранителей празднословцы кощунники отгоняют от себя.
Равно худы – и негодная жизнь, и негодное слово. Если имеешь одно, будешь иметь и другое (Св. Григор. Богосл.).
Блюдись, человек, возьми власть над языком своим и не умножай слов, чтобы не умножить грехов (Св. Антон. Велик.).
• Будь внимателен к себе до того, чтобы ни одного праздного слова из уст твоих никогда не выходило. И за одно праздное слово суд будет (Мф. 12:23) (Прот. Авр. Некрасов).
Люби более молчать, нежели говорить: ибо молчание собирает, а многословие расточает (Авва Исайя).
• Как вода, заключенная со сторон, устремляется вверх, а предоставляемая самой себе разливается во все стороны и устремляется в места низменные, так и душа, огражденная благоразумным молчанием, собирается в самой себе и стремится горе, тогда как, предаваясь многословию, она, так сказать, разливается по внешним дальним предметам (Св. Григорий Двоеслов).
Хорошо благовременное молчание – оно нечто иное есть, как мать мудрейших мыслей (Ава Диадох).
Безмолвие есть начало очищения души (Св. Васил. Велик.).
Брам спросил Аееу Сисоя: "Намереваюсь хранить мое сердце". Старец отвечал ему: "Как возможем охранять наше сердце, когда язык наш подобен отверстым дверям?"
Кто не умеет молчать, тот не умеет говорить.
Учись говорить немного с людьми, а много с собою и с Богом.
Прежде нежели пойдешь в какое-либо общество, молись Господу, чтобы Он положил хранение устам твоим, и в продолжение твоей беседы помышляй, что Бог вездеприсущ и слышит тебя. От времени до времени беседуй с Ним в своем сердце.
Иной человек, кажется, молчит, но в сердце своем осуждает других; такой непрестанно говорит. А другой с утра до вечера говорит, и между тем соблюдает молчание, потому что он ничего без пользы не говорит (Авва Пимен).
Хорошим умам свойственно в рассуждениях других любить истину, а не слова (Блаж. Августин).
Лгать значит представлять свидетельство безумного презрения в отношении к Богу и малодушного страха со стороны людей (Монтень).
• Когда тебе необходимо должно говорить, говори о всем правду открыто, без всякой двусмысленности, а ложь есть целый и прямой путь к геенне.
• Приучай сердце твое соблюдать то, чему учит язык твой (Авва Пимен).
Лучше мудрость, не словом блистающая, но свидетельствуемая делами (Св. Григор. Богосл.).
• Лучше красно жить, нежели красно говорить (Св. Тихон Задон.).
Конечно, из каждого подобного текста выводятся положительные правила речи или, напротив, запреты на дурное употребление языка. Систематизация этих правил затруднена их многозначностью и разнообразием. Тем не менее можно сделать следующие выводы:
1. Язык оценивается антиномично, т. е. он может быть и орудием для достижения блага, и привести человека к несчастью.
2. Оценка словам дается по этико-моральным принципам: слово – либо худое и злое, либо доброе и благое.
3. В речи выражаются все чувства человека, которые оцениваются либо с положительной стороны (уступчивость, кротость, милосердие и т. д.), либо с отрицательной (гнев, бешенство, грубость и т. д.).
4. Речь оценивается положительно на основании следующих принципов: когда язык сдерживается; связывается с мудростью, разумом; речь говорится вовремя; речь готовится; экономится и т. д.
5. Речь оценивается отрицательно на основании следующих принципов: когда человек несдержан на язык; речь не соединяется с мудрыми мыслями, разумом; речь говорится не вовремя; плохо подготовлена; говорится с пустыми словами и смехом и т. д.
Переход к письменной истории человечества заставляет по-иному взглянуть на данные термины, ставя на первое место в европейской традиции термин слово. Это утверждение иллюстрируется не только самим фактом называния главной науки, занимающейся языком – речью – словом, филологией, предметом которой становится слово, но и наблюдениями над функционированием данных терминов в текстах классических русских филологических сочинений, где именно слово в многообразии его проявлений является основным термином "словесных наук".
Высказанный тезис подтверждается анализом классических русских филологических сочинений, где употребляются термины слово-язык-речь.
В первом русском научном сочинении, описывающем филологические дисциплины, "Сказании о седми свободных мудростех" (по нашему предположению, оно написано в 1613–1620 гг.), термин слово употребляется в двух значениях: 1) Слово Божие, Божественное Откровение ("во плоти учением Слова") [Спафарий 1978: 141]; 2) слово как речь – ср. у Николая Спафария в 1672 г. при объяснении науки грамматики: "Из речения же состоится слово… И есть слово речений сложение" [Спафарий 1978: 30], т. е. из слов-"речений" составляется речь-"слово", а речь-"слово" есть "сложение" слов-"речений".
Подобное объяснение слова как речи находим и в определениях риторики: "Риторика есть художество, яже учит слово украшати и увещевати" [Там же: 31]. Поэтому неслучайно М. В. Ломоносов, формируя основной состав филологических дисциплин (а великий ученый, как известно, написал "Краткое руководство к красноречию" и "Российскую грамматику"), назовет эти науки не "языковыми" или "речевыми", а именно "словесными" (см. ниже параграф о языке-слове-речи у М. В. Ломоносова).
§ 4. Российско-китайские аналогии в именовании Слова и основных словесных наук
Итак, основным термином в русской письменной культуре становится слово – это доказывается количеством словоупотреблений и богатством значений, имеющихся у данного термина. Слово обозначает не только единицу языка, речи, но и дар слова, различные жанры речи, получает множество дополнительных смыслов. Основное значение слова зафиксировано в главном культурно значимом тексте европейской культуры – Священном Писании, откуда оно начинает распространяться в другие тексты, хранимые в культуре.
Что же обнаруживается в китайской философско-филологической традиции? Как было показано выше (см. § 1), в одной из канонических древнекитайских книг о сотворении мира "Цзян Цзи Вэнь" ("Тысяча иероглифов") последовательно говорится о том, что вначале появились небо и земля, тьма и свет, вода и суша, верх и низ, стороны света, деревья и растения, а затем – человек, который наделяется даром слова. Таким образом, при отсутствии монотеистического (т. е. божественного) начала мы видим в китайской традиции принципиально одинаковую последовательность сотворения мира из небытия неким духовным началом, которое в европейской традиции названо Богом, а в китайской традиции объясняется как дао – правильный путь. Вот как пишет об этом выдающийся китаист академик В. М. Алексеев: "Это прави́ло-dao, являясь абсолютной истиной, находящейся вне человеческого постижения, все же излучалось из своего предвечного состояния и шло почивать на одном из людей, ибо человек есть третья стихия мира после неба и земли" [Алексеев 1978: 49]. Очевидна аналогия с соответствующими категориями европейской философской мысли: подобно Богу, прави́ло-dao представляется абсолютной истиной вне человеческого постижения, и, подобно Божественной благодати, идущей от Бога к человеку, прави́ло-дао идет "почивать на одном из людей". Характерна и китайская "троица": небо-земля-человек, сопоставимая с европейской христианской Троицей: Бог-Отец, Бог-Сын (вочеловечившееся Слово Божье) и Бог-Дух Святой. Только в европейской традиции Божественная Троица находит проявление в человеке, цель существования которого – совершенствование и обо́жение своей греховно-словесной природы, достижение идеала Бога-Слова.
Принципы китайского вероучения заповеданы в дошедших до нас книгах (вэнь) подобно книгам Божественного Откровения, при этом вэнь есть не простая письменность, а "та самая правда, "прави́ло", путь-дао, которая древностью воплощена" [Алексеев 1978: 51]. Анализируя понятие "литература" в Китае, академик Н. И. Конрад пишет, что оно "известно каждому китайцу. Таким словом-термином "литература" является вэнь. Это слово и самое устойчивое, и самое древнее" [Конрад 1977: 546].
Слово вэнь со значением "литература" и – шире – "культура" часто встречается в первом памятнике классической китайской древности – "Лунь Юе". Из этого памятника мы узнаем, что в глазах Конфуция входило в состав этой "вэнь" – образованности, культуры? То, что содержалось в шу (эдикты, указы), ши (песни), ли (правила, нормы поведения), а потом стало "Шу-цзином" ("Книгой истории"), Ши-цзином ("Книгой песен"), "Ли-Цзи" ("Книгой правил").
Сюй Ган соединил понятие вэнь – письменность, образование, просвещение, литература – с понятием и – искусство, умение [Там же: 547].
Однако очевидно, что слово вэнь приобретает в китайской философии значение не только литературы, но – шире – некоего инструмента мироустройства, проникающего во все сферы бытия. Вэнь присутствует во всем, что есть прекрасного в этом мире, – и здесь вновь напрашивается аналогия со Словом Божиим, которое, как полагает православная философия, проникает во все "видимое и невидимое" (отголоски такого понимания слова присутствуют и в светской поэзии – ср. строки поэта В. Коллегорского: "Слово везде и нигде, слово – это слово").
Н. И. Конрад переводит слово "вэнь" как литература, рассматривая последнее в широком и узком смыслах. Широкий смысл понятия литература предполагает "все созданное на своем языке", а поскольку литература есть "явление историческое", то нельзя не видеть ее развития вместе с обществом, когда меняется и обогащается ее жанровый состав, расширяется объем и сила ее влияния [Конрад 1977: 543]. Неслучайно Н. И. Конрад проводит аналогию с древнерусской литературой, где также существовал и постепенно утверждался все более расширенный состав "разнородных произведений", куда входили "фольклор, художественная литература, история, публицистика, философия и т. д." – из него-то и выделилось "то, что мы сейчас называем литературой в узком смысле слова: художественная литература как явление самостоятельное в отличие от других произведений слова" [Там же].
На наш взгляд, термину литература, несмотря на всю его широту, предшествовал в русской филологии другой, более точный термин "словесность", который включал в себя "всю совокупность словесных произведений". В понятие словесность входили лучшие отечественные произведения всех видов слова: и фольклор, и письма, и документы, и письменная и литературная словесность (не только художественная литература, но и научная по разным специальностям и публицистическая), а сегодня входят также разнообразные устно-письменные тексты массовой коммуникации. Художественная литература в таком перечне является всего лишь видом словесности, хотя именно она стала для русской словесной культуры основным и наиболее ценимым видом речи. Такую разницу между словесностью и литературой отмечают все русские учебники по теории и истории словесности пушкинского времени, а стерто это различие было после реформ, проведенных в русской филологической науке в середине XIX в., когда была отменена риторика как теория разных видов прозы и особым приоритетом стали пользоваться именно тексты художественной словесности, или литературы.
Этот терминологический сдвиг мы и наблюдаем в сочинениях выдающихся советских академиков-востоковедов В. М. Алексеева и Н. И. Конрада, творивших, конечно, в рамках сложившейся и общепринятой к тому времени терминологии. Так, Н. И. Конрад, анализируя книгу "Вэньсюань", созданную Сяо Туном (501–531) и "десятью учеными высокого кабинета", которыми окружил себя Сяо Тун, переводит ее название как "Избранное в литературе", или "Антология литературы". В этой "Антологии" 30 разделов, 760 произведений, принадлежащих 1390 авторам, и все произведения разбиты на 39 жанров. Среди них не только стихи, "поэмы в прозе", но и проза обычная: доклады чиновников, статьи публицистического характера, надгробные речи, эпитафии, панегирики и т. д. Очевидно, что это не только то, что мы назвали бы изящной словесностью, или литературой, но сочинения более широкого характера и содержания – именно их и стоит подвести под общее название "словесности".
Характерно, что среди этих произведений "нет произведений Чжоуского графа (Чжоу-гуна. – Н. К.) и Куна (Конфуция), нашего отца… они вечны среди нас, как солнце и луна в небесах, и сверхъестественно глубоки, словно хотят спорить с божественными силами…" [Конрад 1977: 549]. Напрашивается аналогия с русской традицией: как Священное Писание, или тексты Божественного Откровения, не соединялись с последующими текстами, пусть даже и духовно ориентированными, а стояли как бы над ними в их "божественном сиянии и блеске", так и тексты Чжоу-гуна и Конфуция отделены от последующих многочисленных текстов "Антологии", происшедших от главных текстов культуры. Роль филолога и на Западе, и на Востоке заключалась в том, чтобы отбирать и закреплять эти основные культурно значимые тексты, будь это "Антологии" в китайской традиции или хрестоматии книжников в русской филологии. Предлагаем тексты, положенные в основу каждой из цивилизаций, назвать главными текстами культуры – ими будут Священное Писание для европейской традиции, тексты Чжоу-гуна и Конфуция для китайской традиции, а последующие отобранные и сохраняемые тексты основными культурно значимыми текстами цивилизаций.
Характерна еще одна аналогия с русской традицией, которая напрашивается при знакомстве с описанным Н. И. Конрадом китайским понятием "литература": "Литературным произведением следует считать вообще то, в чем "собраны и соединены краски слов, отделаны и сопоставлены цветы фраз". Так это слово звучит в упрощенном русском переводе, упрощенном потому, что китайское слово, переданное нами русским "краски" в выражении "краски слов", имеет значение "окраска", "узор", а слово, переданное русским "цветы" в выражении "цветы фраз" означает в то же время "блеск", "красота". Но мысль Сяо Туна понятна: …основным признаком подлинного художественного произведения является его художественность, причем такая художественность, которая выражена в отделке каждого слова, каждой фразы. Только такие произведения он называет ханьцзао – словом, по значению очень близким к тому, что у нас называлось в свое время "изящной словесностью" или "изящным слогом"" [Конрад 1977:550].
Как видим, Н. И. Конрад сам проговаривается насчет "словесности", хотя уже в более позднем ее понимании, характерном, скорее, для второй половины XIX в. Аналогия же напрашивается следующая: "краски слов", "цветы фраз" – это то, что в русской традиции объяснялось как красноречие – искусство (природное дарование, умение) убедительной, украшенной, уместной речи. Причем в русской классической традиции до середины XIX в. "теорией красноречия" называется риторика, а само красноречие рассматривается как искусство создания прозаических текстов самых разных видов и жанров словесности (см. подробнее [Аннушкин 2003]).
Таким образом, анализ развитого состояния словесной культуры в русской и китайской традициях позволяет провести следующие аналогии: