Таким образом, по самому существу этих отношений, отвлечённые требования уравнивающей правды должны сообразоваться со свободным движением жизни, то есть с отношениями экономических сил. Это и делается тем, что все такого рода сделки предоставляются свободному соглашению лиц, которое одно может принять во внимание всё разнообразие местных, временных и личных условий. Закон вступается только за их недостатком или в случае столкновений; но и тут он должен руководствоваться указаниями практики. Когда требуется установить судом цену предмета, берётся та, которая выработалась путём свободных соглашений.
Есть, однако, отношения, в которых принадлежность вещей тому или другому лицу определяется не частными соглашениями, а общим законом. Это бывает там, где приходится делить общее достояние или разлагать общие тяжести. Здесь выступает новое определение правды – начало правды распределяющей, в отличие от правды уравнивающей. Последняя, как мы видели, признаёт людей самостоятельными и равными между собой лицами, находящимися во взаимных отношениях; первая же рассматривает их как членов союза, составляющего одно целое. Одна руководится началом равенства арифметического, другая началом равенства пропорционального.
Последнее прилагается, прежде всего, в частных товариществах, в которые люди вступают добровольно, но с неравными силами и средствами. Кто больше вложил своего капитала в общее предприятие, тот получает и большую часть дохода, соразмерно с вкладом. То же начало господствует и в тех союзах, которые, возвышаясь над сферой частных отношений, образуют единое целое, связывающее многие поколения. Таково – государство. На этом основано распределение государственных тяжестей соразмерно со средствами плательщиков, а также распределение прав и почестей сообразно со способностями, заслугами и назначением лиц. В государстве лицо не есть только разумно-свободное существо, равное со всеми другими; оно является членом высшего целого, в котором оно призвано исполнять известные, соответствующие его положению обязанности. Это различное общественное значение лиц порождает между ними новое неравенство, которое существенно видоизменяет естественное равенство, составляющее принадлежность гражданской, или частной сферы. Там, где государственное начало поглощает в себе частное или значительно преобладает над последним, это отношение может дойти до полного уничтожения гражданского равенства, с чем связано непризнание лица самостоятельным и свободным деятелем во внешнем мире. Это и есть точка зрения крепостного права. Но такое отношение стоит в прямом противоречии с существом и достоинством человеческой природы, а с тем вместе и с коренными требованиями правды. Поэтому основным началом разумной государственной жизни должно быть разделение этих двух областей, гражданской и политической, с подчинением каждой из них свойственным ей определениям правды: в первой должно господствовать равенство арифметическое, во второй – равенство пропорциональное.
Эти два начала не противоречат друг другу: и в гражданском обороте требование правды состоит в соразмерности того, что даётся, с тем, что получается; каждому воздаётся то, что ему принадлежит. Но здесь это отношение определяется свободной волей лиц, а не исходит из общего закона. Вследствие этого может показаться, что начало правды распределяющей есть идеально высшее, ибо им управляется высшая сфера деятельности, господствующая над частными отношениями. Однако и по идее, и в действительности это высшее начало получает своё бытие единственно от первого, ибо основание его всё-таки заключается в признании лица самостоятельной целью и свободным деятелем во внешнем мире. Без этого нет ни правды уравнивающей, ни правды распределяющей. В отношении к рабам, так же как в отношении к животным, право не существует. Корень всякого права есть свобода лица, а потому основные определения права касаются именно личных, или частных отношений; общественные союзы воздвигаются над ними, как высший порядок, который не уничтожает, а только восполняет частные отношения, зиждущиеся на свободе. Таков непоколебимый и неизменный идеал права и правды, идеал, вытекающий из ясных требований разума и из глубочайших основ духовной природы человека.
Отсюда следует основное разделение права на частное и публичное. Первым определяется область частных, или гражданских отношений, вторым – строение и деятельность союзов, образующих единое целое. О последнем будет речь ниже. Теперь же нам предстоит рассмотреть, какие требования и права вытекают из свободы лица как самостоятельной единицы. В этом заключаются самые элементарные, а потому основные определения права. Как механика начинает не с мировой энергии, а с элементарного движения материальной точки, так и философия права должна начать с определений, касающихся отдельного лица. Она может делать это тем с большим основанием, что лицо не представляется чистым отвлечением, подобно материальной точке, а есть именно то, что наиболее реально, в каком бы смысле мы ни принимали это слово. Ему принадлежат и разум, и воля, а потому оно составляет истинное основание всякого права.
Глава II Личные права
Французская революция провозгласила, как известно, целый ряд прирождённых и неотчуждаемых прав человека. Кант, напротив, утверждал, что прирождённое человеку право только одно, а именно свобода; всё остальное в ней заключается и из неё вытекает. И точно, как мы видели, свобода есть корень и источник всех прав; но в каком смысле может она считаться прирождённым правом человека?
Не в том, конечно, что это начало всегда ему присуще как неотъемлемая принадлежность его природы, которой он фактически не может быть лишён. История показывает нам, напротив, что рабство есть явление всеобщее; сознание свободы как принадлежности человеческого естества, приходит поздно и только у народов, стоящих на высокой степени развития. "Человек рождён свободным, а между тем он в цепях", говорит Руссо в начале своего "Общественного Договора". Мыслители XVIII века видели в этом историческую неправду, к которой они относились чисто отрицательно. Поэтому они с любовью обращались к первобытному состоянию, когда люди жили вольно, без всякого гражданского порядка. Между тем именно эта первобытная свобода как природное определение человека есть такое начало, которое должно быть отрицаемо. Ошибка Руссо и его последователей состояла в том, что они гражданскую свободу смешивали с естественной. Истинно человеческая свобода не есть свобода животного, находящегося на воле, а свобода гражданская, подчинённая общему закону. Только в силу этого подчинения свобода становится правом! Подчинение человека гражданскому порядку не даётся разом; это – дело долгой истории. Надобно естественного человека, с его необузданными инстинктами и страстями, превратить в гражданина, привыкшего к дисциплине и уважающего права других. Несмотря на своё увлечение первобытным состоянием, Руссо понял эту потребность. В своем "Общественном Договоре" он исходит от того положения, что человек должен отдать обществу все свои права с тем, чтобы получить их обратно в качестве члена. Но превращение естественного человека в гражданина не совершается в силу вымышленного договора, который ведёт лишь к нескончаемым несообразностям. Это задача многовекового и часто мучительного процесса. Подчинение человека гражданскому порядку происходит путём насилия и борьбы, в которой разыгрываются все человеческие страсти. Только мало-помалу, по мере развития сознания и укоренения гражданского быта, эти исторические путы отпадают, и человеку возвращается то, что лежит в самой глубине его природы. Естественная свобода отрицается с тем, чтобы возродиться в новом виде, свойственном человеку.
С подчинением гражданскому порядку связана и привычка к труду. В естественном человеке она отсутствует. Для этого требуется известное насилие над собой, которое даётся развитием сознания и укреплением воли. Естественного человека, так же как ребенка, надобно принудить к труду. В этом состоит экономическое оправдание рабства. Только путём вынужденной работы человечество могло достигнуть той степени благосостояния, которая давала досуг и для умственного труда, а с тем вместе и для развития цивилизации с её неисчерпаемыми благами.
Но если насильственное подчинение человека гражданскому порядку имело воспитательное значение, то цель развития состоит всё-таки в том, чтобы восстановить в нём человеческий образ, затмеваемый рабством. Мы видели, что свобода составляет саму духовную сущность человека, неотъемлемое его определение как разумного существа. Развитие состоит именно в том, что начала, лежащие в глубине природы, приводятся в сознание и переводятся в жизнь. Поэтому признание человека свободным лицом составляет величайший шаг в историческом движении гражданской жизни; оно обозначает ту ступень, на которой гражданский порядок становится истинно человеческим. Отсюда высокое значение тех мыслителей, которые провозглашали начало свободы как прирождённое и неотъемлемое право человека; отсюда и великое историческое значение тех народов, которые первые осуществили у себя это начало и воздали человеку должное, признав в нём образ и подобие Божие не как отвлечённое только верование, а как истину жизни и основу гражданского строя. У нас этот великий шаг совершился позднее, нежели у других европейских народов, и это служит несомненным признаком нашей отсталости не только в умственном, но и в гражданском отношении; а так как признание в человеке человеческой личности составляет также и нравственное требование, то и с этой стороны нам нечего величаться перед другими. Новая эра истинно человеческого развития начинается для России с царствования Александра Второго.
Недостаточно, однако, провозгласить начало свободы; надобно провести его в жизнь со всеми вытекающими из него последствиями. Чем выше это начало, и чем глубже оно коренится в природе человека, тем более оно требует ясного сознания и последовательного развития.
Мы видели, что со свободой связано гражданское равенство, или равенство перед законом. Как свободные лица, все люди равны, и закон должен быть один для всех; в этом состоит основное требование правды. Отсюда высокое значение общегражданского порядка, заменившего в европейских государствах старый сословный строй, который весь был основан на гражданском неравенстве. Можно сказать, что это составляет одно из великих приобретений нового человечества. Но как уже было объяснено выше, это начало относится к гражданской области, а не к политической, ибо люди равны только как свободные лица, а не как члены высшего целого, в котором они могут иметь различное назначение, а вследствие того различные права и обязанности. Поэтому в 1 й статье "Объявления прав человека и гражданина", к утверждению начал свободы и равенства прибавлено: "Общественные различия могут быть основаны только на общей пользе". Это начало весьма широкое; оно может требовать не только различия политических прав для различных общественных классов сообразно с их политической способностью, но и наследственных преимуществ, на чём именно зиждутся монархия и аристократия. Такого рода преимущества не противоречат гражданскому равенству, если они касаются только политических, а не гражданских прав. Этим началом устраняется лишь сословный порядок, а не политическая аристократия и ещё менее – монархия.
Началом равенства перед законом не исчерпываются, однако, требования гражданской свободы. Им устанавливается только отвлечённо-формальное её условие; содержание же её составляет те различные права, которые вытекают из неё, как необходимые следствия.
Сюда принадлежит, прежде всего, право располагать своими действиями по своему изволению, не нарушая чужого права и общих условий общежития. Основное правило здесь то, что всё, что не запрещено, то дозволено, в силу естественно принадлежащей человеку свободы. Отсюда вытекает, во первых, право перемещаться, куда угодно, и селиться, где угодно, не спрашивая ничьего разрешения. Этому противоречат те ограничения мест пребывания: и поселения, которые устанавливается для известных разрядов лиц, например, у нас для евреев. Воспретить людям, не совершившим никакого преступления, ездить, куда захотят, и жительствовать, где хотят, есть ограничение прав, которое противоречит началу гражданской свободы. На такого рода постановления нельзя смотреть иначе, как на притеснения. Они представляют остатки крепостных взглядов.
Во вторых, из того же начала следует право заниматься, чем угодно, и избирать себе род жизни по своему изволению. В этом состоит свобода труда, право неотъемлемо принадлежащее человеку, как свободному лицу, но которое, однако, только в новейшее время получило полное признание в европейских обществах. В прежние времена этому противоречили не только крепостное право, но и цеховые привилегии, которыми право на известные занятия присваивалось исключительно известным разрядам лиц. То и другое составляло последствие сословного строя. Началу свободы труда противоречат и воспрещения известным разрядам лиц заниматься теми или другими промыслами, как у нас поныне установлено относительно евреев. И эти ограничения представляют остаток крепостных воззрений.
Со свободой труда связано, в третьих, право обязываться известными действиями в отношении к другому. Здесь заключается источник личного договора. Каким ограничениям подвергается это право, мы увидим впоследствии; но признание его нераздельно связано с самим признанием свободной человеческой личности и неотъемлемо принадлежащего ей права располагать собой по собственному усмотрению. Это право не простирается, однако, на полное отчуждение своей личности. Человек не вправе продать себя в рабство или в крепостное состояние, ибо это было бы отрицанием того самого начала, во имя которого он действует. Он располагает собой как свободное лицо; оставаясь таковым, он может отчуждать те или другие частные действия, но никак не свою духовную сущность, признание которой составляет основание всякого права. Поэтому все действия, направленные к этому отрицанию, неправомерны; юридический закон не может их признать.
Здесь может возникнуть вопрос: имеет ли человек право посягать на собственную жизнь? Некоторые юристы, как Иеринг, отрицают это право на том основании, что человек принадлежит не себе, а обществу, а потому не имеет права лишать последнее полезного члена. Но этот довод построен на совершенно ложных посылках. Человек есть член общества как свободное лицо, а не как вьючное животное, составляющее собственность хозяина. С религиозно-нравственной точки зрения можно осуждать самоубийство на том основании, что жизнь дана человеку Богом, и потому он не вправе ею располагать, а должен нести бремя, налагаемое на него Провидением. Но такая точка зрения остается чисто нравственной; к юридической сфере она не приложима: общество не Божество и никоим образом не может быть Ему уподоблено. Оно располагает только внешними орудиями и способами действия, а именно в этом случае оно совершенно бессильно. Общественная власть не может помешать человеку наложить на себя руки. Она может наказывать только покушение, а не самое действие. Но наказание за покушение, совершённое в минуту отчаяния, притом когда человек нанёс вред одному себе, было бы ничем не оправданной жестокостью. Когда гражданин отчуждает свою свободу, закон может объявить такой акт недействительным, и всё остаётся по-прежнему. Но объявить недействительным покушение на самоубийство не имеет смысла. Тут остаётся только предоставить это дело Тому, Кто ведает и направляет сердца людей; юридическому закону не подобает в это вмешиваться.
Свобода лица выражается не только в праве располагать своими физическими действиями, но и в свободном выражении своих мыслей и чувств. Так как юридический закон касается одних внешних действий, то внутренние помыслы не подлежат его определениям. Здесь основное правило состоит в том, что эта область должна оставаться для него неприкосновенной.
Закон, вторгающийся в это святилище человеческой души, посягает на самые священные права человека, на духовную его сущность, составляющую основание всякого права и всякой нравственности.
Это относится в особенности к свободе совести. Отношения человека к Богу могут и должны определяться только внутренним стремлением души к Тому, Кто один видит сердца и направляет их по Своему изволению. Какими путями Бог призывает к себе человека, это ведомо Ему одному. Если человек, ищущий Бога, находит большее удовлетворение своих религиозных потребностей в одном вероисповедании, нежели в другом, то никто не вправе возбранить ему путь, на который указывает ему совесть. Она одна имеет здесь решающий голос. Различные церкви существуют именно в виду того, что духовные потребности человека разнообразны и могут удовлетворяться различными способами. Когда же гражданская власть вторгается в эту область, она преступает пределы своего права и становится притеснительной.
Между тем история наполнена именно притеснениями такого рода; в течение многих веков правительства воздвигали гонения на совесть. В этом случае нельзя даже сказать, что сознание свободы является плодом позднего развития. Пока христианская церковь была в угнетении, её учители красноречиво отстаивали права совести. Тысячи мучеников своей кровью запечатлели высокую истину, что Богу надобно повиноваться более, нежели человеку. Но как скоро церковь сделалась господствующей, она сама воздвигла гонения на еретиков. Средневековый католицизм в особенности довёл эту систему до ужасающих размеров. Запылали костры инквизиции; целые населения истреблялись огнём и мечом во имя религии мира и любви. Но именно эти чудовищные противоречия были одной из главных причин падения средневековой системы. Как скоро церковь, не довольствуясь проповедью, прибегает к принуждению, она отталкивает от себя все возвышенные души, которые притеснение совести считают преступлением против Бога и человечества. Светской мысли, в особенности философии XVIII века, принадлежит высокая честь борьбы за эти начала и проведения их в жизнь. Все новые европейские законодательства стали на эту почву, и это составляет величайший шаг на пути нравственного преуспевания человечества. Это также одно из величайших завоеваний нового времени. Стеснение свободы совести осталось только у запоздалых народов, недавно вышедших из крепостного состояния. У нас оно сохранилось в гонениях на раскольников, в воспрещении переходить из православной веры в другую, в притеснении униатов, в ограничении прав евреев. Всё это стоит в явном противоречии со статьями 44 и 45 Основных Законов Российской Империи, дозволяющими всем русским подданным свободное исповедание веры и отправление богослужения.
Но если вторжение юридического закона в область совести противоречит самой его сущности и его призванию, если здесь истинная его задача заключается единственно в признании и ограждении её неприкосновенности, то проистекающие из религиозных убеждений внешние действия наравне со всеми другими подлежат его определениям. Спрашивается: в какой мере он призван в это вступаться?