Если мы взглянем на то, что происходит в действительности, то мы увидим, что все люди во все времена считали себя свободными существами, способными делать то, что хотят, следовать тому или другому внушению по собственному изволению. Таковыми же всегда признавали и признают их все законодательства в мире. Юридический закон обращается к человеку как к свободному существу, которое может исполнять закон, но может и нарушать его. На признании свободы основаны понятия вины и ответственности; в силу этого за нарушение закона полагается наказание. Точно так же и нравственный закон обращается к человеку в виде требования; а требование может быть предъявлено только свободному существу, которое может уклоняться от закона, и в действительности, вследствие человеческого несовершенства, всегда более или менее от него уклоняется. На свободном исполнении закона основано всё нравственное достоинство человека. За нарушение его не полагается человеческое наказание, так как исполнение его есть дело свободной совести, но религия указывает на кару божественную, в настоящей жизни или в будущей. Вся христианская религия, так же, как и еврейская, основаны на понятии о внутренней свободе человека: грехопадение понимается как акт свободной воли. В самой практической жизни сознание своей свободы служит человеку главным побуждением к деятельности. Если я не свободен, если я только орудие в руках непреложного закона, то зачем мне стремиться, волноваться, работать, делать усилия? Нужно лишь покорно подчиняться властвующей надо мной судьбе. В такое именно состояние погружаются восточные народы, которые верят в предопределение. Детерминисты стараются ослабить силу этого довода, указывая на то, что я сам могу быть орудием этой судьбы, а потому должен действовать для исполнения закона. Уже стоики употребляли этот аргумент, чтобы согласить свою теорию с присущей человеку потребностью деятельности. Очевидно, однако, что если все мои действия совершаются в силу непреложного закона, над которым я не властен, то орудием этого закона я буду единственно в том, что я делаю непроизвольно. Что я могу не делать, то не предопределено, следовательно, не совершается в силу неизбежного закона, а потому тут нет места для каких бы то ни было усилий с моей стороны, и я могу спокойно сидеть сложа руки.
Ввиду всех этих фактов и соображений кажется, что всякое сомнение относительно признания или непризнания принадлежащей человеку свободы воли должно исчезнуть.
Одни могут считать это начало хорошим, другие – дурным и действовать сообразно с этими воззрениями; но вовсе не признавать свободы воли – это такая точка зрения, которая противоречит всемирному опыту человеческого рода. А между тем именно приверженцы опыта всё это отвергают как иллюзию. Они утверждают, что всё в мире совершается в силу непреложного закона причинности, от которого не изъят и человек. Те действия, которые кажутся нам свободными, в действительности всегда необходимым образом определяются теми или другими мотивами, хотя бы мы их и не сознавали. По их мнению, только это воззрение может назваться истинно научным.
На чём же, однако, основано такое утверждение? Даёт ли нам научный опыт, на котором эмпирики строят всё своё здание, какие-нибудь данные для опровержения того, что все люди всегда в себе сознавали и сознают? Ничуть не бывало. Фактов не приводится никаких; да и нельзя их привести, ибо внешнему опыту недоступны внутренние мотивы человеческих действий, а внутренний опыт даёт нам только то, что мы сознаём… Когда же утверждают, что сознательные наши действия определяются бессознательными причинами, то это уже истинно произвольное предположение, основанное не на опыте, а единственно на плохой логике.
В действительности вся эта подхваченная эмпиризмом теория есть не что иное как плод односторонней метафизики. Фактически она существовала до новейшего развития опытных наук. Если бы она подтверждалась опытом, то это служило бы доказательством, что метафизика не есть пустой бред воображения, а имеет прочные основания, способные привести человека к познанию истины. Из опыта же всеобщий детерминизм, как закон, управляющий всеми явлениями мира, никоим образом выведен быть не может, ибо, если опыт представляет нам многие явления, следующие друг за другом в неизменном порядке, то ещё более есть явлений, в которых такая последовательность не усматривается. Вся человеческая история ими наполнена. Опыт не даёт нам даже того логического закона, на котором строится теория детерминизма – закона причинности. Для чисто опытной философии причинность сводится к постоянной последовательности явлений. Милль считает даже всякий иной взгляд на отношение причины к следствию порождением мистицизма. Для чистых эмпириков, которые в логике видят только привычку, законы разума до такой степени остаются закрытой книгой, что всякая рациональная связь представляется им мистической. Между тем без этой связи простая последовательность является совершенной бессмыслицей. Если известные явления всегда следуют друг за другом в неизменном порядке, то на это должна быть причина: тут необходимо есть внутренняя связь, которая ставит одно явление в зависимость от другого. Но последовательность вовсе не есть даже непременное указание причинности; это два разных понятия. Заря неизменно предшествует восхождению солнца, однако, это не значит, что она причина появления солнца. Последователями чистого опыта давно было замечено, что по их теории выходит, что ночь есть причина дня, а день – причина ночи. На это они отвечают, что для установления закона причинности последовательность должна быть безусловная; между тем, если бы солнце потухло, что возможно, то за ночью не следовал бы день. Но этот жалкий софизм не устраняет возражения, а обнаруживает только внутренние противоречия, а вместе и полную несостоятельность всей этой теории. Сами эмпирики признают, что всё наше опытное знание вращается в области относительного; они отвергают безусловное, как недоступное человеческому ведению. Тем не менее они прибегают к этому началу, как скоро нужно выпутаться из безысходного затруднения. Но именно здесь оно менее всего приложимо. В области явлений все причины действуют условно, ибо всегда могут быть посторонние силы, оказывающие противодействие или препятствие. Признав причиной только безусловную последовательность, мы не могли бы сказать, что болезнь есть причина смерти, что мороз побил растения, что тела падают к земле вертикально, так как всё это не всегда совершается. Значительнейшая часть нашего опытного знания потеряла бы свое значение. Оно держится только признанием условного действия причин.
Умозрительный закон причинности, как выражение не реальной последовательности, а логической необходимости, находит, однако, полное приложение в физическом мире. Это вытекает из того, что материя есть начало косное, а потому по существу своему не может следовать иному закону, кроме закона необходимости. Для положительных философов, отвергающих умозрение и утверждающих, что мы сущности вещей не знаем, этот довод не имеет силы; однако, он составляет единственное основание, на котором можно утвердить безусловное приложение закона причинности к материальному миру. Но именно потому эта теория неприложима к существам, обладающим способностью самоопределения. Переносить закон одного разряда явлений на другой разряд, имеющий свои специфические особенности, есть прием, противоречащий истинным требованиям науки, хотя к нему слишком часто прибегают последователи опыта в своих скороспелых обобщениях. Существует ли человеческая свобода или это только призрак, во всяком случае это такой вопрос, который должен быть изучаем исключительно на основании явлений человеческой жизни. Естественные науки тут ровно ни при чём; он не имеют голоса в этом деле.
Говорят, что человек есть составная часть природы, а потому должен подчиняться её законам. Но свобода человека вовсе не противоречит законам природы, а напротив, совершенно с ними совместна. Действуя в физическом мире, он неизбежно подчиняется её законам; иначе он останется бессильным. Свобода не состоит в том, чтобы действовать наперекор законам природы, а в том, чтобы обращать материальные предметы в свою пользу, согласно с управляющими законами. В этих предметах для деятельности человека остаётся самое широкое поле; но что бы он ни делал, от этого законы природы не изменятся ни на йоту. Человек завоевал всю землю и обратил её в свою пользу; но земля продолжает обращаться вокруг Солнца и вертеться вокруг своей оси точно так же, как она это делала до появления человека.
В новейшее время приверженцы естествознания нередко ссылаются на открытый недавно закон сохранения энергии, которому будто бы противоречит человеческая свобода, вносящая в порядок мироздания новые, чуждые ему силы. Но такое возражение порождается только неясным пониманием этого закона. Строго математическая его формула состоит в том, что в консервативной системе, где нет действия посторонних сил, сумма потенциальной и кинетической энергии остаётся всегда себе равной. Эта формула несколько поспешно переносится на всё мироздание, которое тем самым признаётся ограниченным, ибо в неограниченном пространстве очевидно не может быть ограниченного количества разлитой в нём силы. Во всяком случае, этот закон нисколько не определяет ни направления, ни времени действия. Напротив, одно из основных положений, на которых он строится, состоит в том, что изменение энергии при переходе от одной точки к другой, независимо от проходимого пути и ещё менее от времени прохождения; следовательно, свободе предоставляется тут полный простор. В человеке духовный субъект связан с органическим телом; через это в его распоряжение ставится известный запас энергии. Он может пользоваться им, как ему угодно; но всякая трата совершается по законам природы. От себя субъект ничего не прибавляет к запасу. Поэтому, как бы он ни действовал, закон сохранения энергии остаётся неприкосновенным. Если бы мы даже признали тут вмешательство посторонней силы, то и это нисколько не противоречит закону сохранения энергии, который гласит только, что сумма энергии остается неизменной, если нет действия посторонних сил.
Из всего этого ясно, что вопрос о свободе человека решается не ссылкой на законы материального мира и ещё менее совершенно неопределёнными и ни на чём не основанными указаниями на научные требования вообще, а единственно исследованием свойств и явлений человеческой природы. Что же в этом отношении говорят детерминисты? Какие доказательства приводят они в пользу своей темы?
Те, которые утверждают, что сущности вещей не знаем, казалось бы, должны совершенно отказаться от решения этого вопроса, который предполагает именно это познание. На явления они также не могут сослаться, ибо единственно доступное нам внутреннее явление состоит в том, что человек сознаёт себя свободным. Если это отвергается как иллюзия, то это делается в силу того, что на человека могут действовать не замечаемые им бессознательные побуждения. Но если эти побуждения недоступны сознанию, то они не подлежат опытному исследованию, и тогда на каком основании будем мы отвергать явный факт? За недостатком опытных данных, эмпирики прибегают к отвергаемой ими отвлечённой логике. Все их доказательства ограничиваются плохим рассуждением.
Аргументация состоит в том, что человек всегда действует по известным мотивам. Действие без мотивов, в силу чистого произвола, какое предполагают приверженцы свободы, совершенно немыслимо. Из мотивов же всегда необходимым образом побеждает сильнейший, на основании которого и действует человек. Поэтому для свободы здесь нет места.
Прежде всего надо заметить, что приверженцы свободы утверждают не действие без мотивов, а власть субъекта над своими мотивами и свободный между ними выбор, а это нечто совершенно иное. Всякое действие происходит под влиянием известного внутреннего или внешнего побуждения или ввиду достижения известной цели. Даже когда человек хочет показать свой произвол, или, при совершенно равносильных внешних побуждениях, решается просто потому, что нужно решиться, то и тут есть известный мотив для действия. Но вопрос состоит в том, что такое мотив и от чего зависит его сила?
Отрицающие свободу воли прямо приравнивают всякие мотивы к безусловно действующим причинам, утверждая, что, как следствие вытекает из причины по закону необходимости, так и действие необходимо определяется предшествующим ему мотивом. Однако тут нельзя не заметить существенной разницы. Мотивом для действия может быть не только предшествующее ему влечение, но и сознание цели, то есть нечто, реально не существующее, а представляемое только в будущем. Спрашивается: имеет ли идеальное представление будущего такое же значение, как и реальные силы, действующие по закону причинности? Для детерминистов это различие не существует. Они всё огулом проводят под одну рубрику и утверждают, что всегда побеждает сильнейший мотив. Но что такое сильнейший мотив? Отвечают: "Тот, которому человек даёт предпочтение". Но в таком случае это чистая тавтология: это значит, что человек предпочитает то, что он предпочитает. Милль возмущается против такой приписываемой ему бессмыслицы; однако, никакого другого смысла его аргументация не имеет и иметь не может, ибо сила мотивов раскрывается нам исключительно через то, что они направляют волю, а что такое эта сила сама по себе, об этом мы не имеем ни малейшего понятия, ибо ни прямо, ни каким-либо иным путём мы не в состоянии её исследовать. Милль приводит два довода против этого возражения. Первый состоит в том, что сильнейшим мотив признаётся не в отношении к воле, а в отношении к удовольствию и страданию. Но чем измеряется относительная сила ощущаемых или представляемых в будущем удовольствий и страданий? Опять тем, что мы одних предпочитаем другим, т. е. что сильнейшие склоняют волю; следовательно, мы приходим к той же тавтологии. Другой довод Милля состоит в том, что если даже признать, что нет иного мерила, кроме воли, предложение все-таки сохраняет смысл, подобно тому, как мы совершенно осмысленно говорим, что из двух гирь, находящихся на весах, тяжелейшая поднимает другую, хотя под именем тяжелейшей мы разумеем именно ту, которая поднимает другую. Но тут сравнение вовсе даже не идёт к делу, ибо под именем тяжелейшего предмета мы разумеем не только тот, который поднимает другой на весах, но прежде всего тот, который содержит в себе более массы, а потому требует большей силы для сообщения ему движения. Измерить относительную тяжесть мы можем не только весами, но и другими способами, например, тем, что один предмет тонет, когда другой плавает. К этому Милль прибавляет, что, признавая существование сильнейшего мотива, мы тем самым признаём, что и в другой раз, при тех же самых условиях, он будет действовать совершенно так же. Но это совсем другой вопрос, который притом имеет столь же мало смысла, как и первый, ибо условия человеческой жизни никогда не бывают совершенно тождественны, а беспрерывно меняются. Сегодня я ввиду ожидаемого удовольствия еду в театр, а завтра не поеду, потому что не расположен или просто потому, что мне надоело ездить каждый день. Если мерилом силы мотивов должно служить ожидаемое удовольствие, то именно это мерило в высшей степени изменчиво. Оно притупляется повторением, а потому к нему менее всего приложимо это положение.
Вся эта хитросплетённая софистика, отвергающая признаваемые всем человечеством факты во имя фантастической логики, проистекает из радикально ложной основной точки зрения. Здесь обнаруживается противоположность двух взглядов, из которых один, отрицая существование субстанции, а с тем вместе и субъекта как мыслящей субстанции, видит в последнем только пустое вместилище, где сталкиваются разнообразные ощущения и представления, другой же признаёт субъект реальной, деятельной силой, способной направлять свои действия. Первый неизбежно ведёт к гипостазированию отдельных свойств и действий, которые, будучи лишены реальной основы в субъекте, сами превращаются в реальные силы, то есть в самостоятельные субстанции. Такого рода ощущения и чувства, как, например, зелёный цвет и любовь к свободе, становятся, таким образом, живыми, реальными существами, которые сталкиваются с другими и участвуют в направлении человеческих действий, подобно тому, как по закону параллелограмма сил, действие всех частных механических сил приводит к одному результирующему движению. Такое воззрение очевидно представляет логический абсурд и противоречит всемирному опыту. Хотя Милль и утверждает, что если мы даже имеем внутреннее сознание своей свободы, то внешний опыт всего человеческого рода удостоверяет нас, что мы этой властью никогда не пользуемся. Однако на деле мы видим совершенно противное. Человек не только сознаёт себя свободным, но и постоянно делает то, что хочет. Я хочу и иду налево, хочу и иду направо, хочу и поднимаю руку. Утверждение Милля идёт прямо вразрез с самыми очевидными фактами. И внутренний, и внешний опыт равно убеждают нас, что существует субъект, способный направлять свои действия. Субъект не есть пустое вместилище, а деятельная сила, и все его действия, насколько они определяются внутренним самосознанием, состоят от него в зависимости. При многообразном взаимодействии с внешним миром, самые побуждения к действию могут быть разные; нередко они приходят в столкновение друг с другом. Но от субъекта зависит усвоить себе то или другое. Он не остаётся бездеятельным поприщем чуждой ему борьбы или страдательным её орудием: он сам тут является деятелем; ему принадлежат выбор и окончательное решение.
Детерминисты утверждают, что и выбор между разными мотивами руководится каким-нибудь мотивом. Иначе это был бы совершенно произвольный акт, не основанный ровно ни на чем. Но мотив для выбора между разными мотивами совсем не то, что первоначальный мотив. Один есть частное определение, другой – общее, один – непосредственное, другой – рефлектированное. Для того чтобы выбирать между разными мотивами, надобно от них отрешиться и над ними возвыситься. Субъект, который взвешивает мотивы, восходит в высшую область, где уже не они имеют над ним силу, а он над ними. От него зависит усвоить себе тот или другой на основании общих соображений, иногда от этих мотивов вовсе не зависимых и во всяком случае совмещающих всё их разнообразие в общем взгляде, идущем далеко за их пределы.