- Да, но "Я", которое есть субъект речи, автор Слова, подобает одному Богу, можно сказать вслед за цадиком Аароном из Карлина (по Буберу), а для меня самого говорящий - другой. Идею чужести слова обновляет слово по-словица, от формулы следования и цитирования по слове/слову, обновляемой в по пословице. "Не всякое слово пословица" (ПРН, с. 972), но это позднéе, когда чужесть в слове ослабла, а первоначально всякое, ср. древнерусское и диалектное пословица "слово (языка)"; первоначально слово есть чужое-общее высказывание (общий: польское obcy "чужой", но ср. своеобщий), по котором/которому я делаю и говорю. Пословица - слово мирового человека, кому я пословен, послушен. Близко слову-пословице обозначение священного писания индуистов śruti- с тем же индоевропейским корнем "слышать, слушать", впрочем см. В. Семенцов, Интерпрет. брахман., 1.8. Сюда же санскр. mantra-, о котором см. Инд. мантру Яна Гонды, и церковное паремия "чтение из Священного писания" при пареми`я фольклористики (παροιμíα). О пословице ср. А. Григорян, Посл, посл., прим. И на с. 226.
Гомеровы призывы к Музе и поэт как "толковник богов" у Платона, οí δ`ε ποιŋταì ονδ`εν áλλ' ŋ˝ `ερμŋνŋˇς ειοì των θεων (Ион, 534е), и Горация, sacer interpresque deorum \ - Orpheus (Искусство поэзии, 391 сл.), свидетельствуют об исконной чужести слова, понимание которой вернул нам Бахтин. А Вергилий, начавший Энеиду от себя, стал образцом для европейской поэтической отсебятины - все эти "пою" (их упоминает С. Аверинцев, Поэтика ранневиз., гл. Слово и книга) или "певец" как самоназвание того, кто пишет стихи. К порицаемому в Искусстве поэзии зачину "киклического писаки" "fortunam Priami cantabo et nobile bellum" (136 сл.) см. 4. Бринк, Гор. поэз. 2, с. 214; сходство с Arma virumque сапо-- Энеиды здесь не отмечено. К чужести слова ср. "Дух Господень говорит во мне, и слово Его на языке у меня." из Второй книги царств (23.2) или "Ибо не вы будете говорить, но Дух Отца вашего будет говорить в вас." из Матфея (10.20). О говорении того, что "хочет Бог, чтобы я говорил", есть запись Слияние своей жизни-- в Уединенном Розанова. Но вот как криво истолкован праведный зачин Илиады у Григория Паламы: "Гомер тоже призывает богиню воспеть через него человекоубийственный гнев Ахилла, давая этому демону пользоваться собой как орудием и возводя к той же богине источник своей мудрости и красноречия."- Триады в защиту священно-безмолвствующих, 1.1.15; это победное, торжествующее выставление языческого божества бесом называется interpretatio christiana.
Мифологема божественного слова. Сократ у Платона (Ион, 534cde) о поэтах:
--ради того бог и отнимает у них рассудок и делает их своими слугами, божественными вещателями и пророками, чтобы мы, слушая их, знали, что не они, лишенные рассудка, говорят столь драгоценные слова, а говорит сам бог (ó θεòς α`ντóς `εστιν ó λ`εγων) и через них подает нам свой голос, - мы не должны сомневаться, что не человеческие эти прекрасные творения и не людям они принадлежат, они божественны и принадлежат богам, поэты же - не что иное как толкователи воли богов, одержимые каждый тем богом, который им владеет.--
Сюда же "язык богов", но и Бог-Слово в прологе Евангелия Иоанна (к нему см. хотя бы К. Эванс, Слово и слава), `Εν àρχŋ ŋν ó λóγος καì ó λóγος ŋν πρòς τòν θεóν, καì θεòς ŋν ó λóγος. "Изначально - до сотворения мира - был Тот, кто зовется Словом. Он был с Богом, и Он был Бог." Это мифологическое отчуждение слова и языка свидетельствует об исконной чужести слова, об изначальной другости говорящего.
"Христианское толкование" переосмыслило в свою пользу и Вергилия, вот об этом Николай Бахтин на собрании Зеленой лампы в 1927, тема "Есть ли цель у поэзии?":
Кто создает живое, тот должен сознавать, что рано или поздно он будет не в силах связать его своим заданием, потеряет власть над ним. Так же точно и поэт. Возьмем пресловутую 4-ю эклогу Виргилия, наилучшие слова, оставшиеся такими, какими они возникли в устах поэта. Виргилий твердо знал, чего хочет, и умел найти слова, которые могли бы его выразить с должной чистотой и ясностью. Но хотел ли он, знал ли, с какими силами вступит в связь его создание? Не содрогнулся ли бы он от ужаса, если бы услышал пресловутую речь Лактанция на Никейском соборе?
(по стенографическому отчету во Встречах Ю. Терапиано, с. 76 сл.); христианизация Четвертой эклоги здесь пример общей с братом Михаилом идеи, что художественное произведение в своей жизни свободно от автора. А вот о том же переосмыслении, но как его соучастник, - Георгий Федотов к двухтысячелетию Вергилия (Лицо России, с. 311):
Но несомненно: если бы за щитом и латами классицизма не билось мистическое сердце, чуткое к голосам и предчувствиям, разве мог бы Виргилий стать Сивиллой, пророчествующей о Христе? - Не произвольно и не искусственно патриотические и средневековые теологи связали пророчество Виргилия с Вифлеемским Младенцем. Виргилий выразил всю тоску древнего мира об Искупителе, все смутные ожидания, сгустившиеся в век Августа в напряженный мистический зов. Уставно-обрядовое благочестие Энея, в конце концов, лишь рабочая трансформация белого угля четвертой эклоги.
"Ветхозаветные пророчества" об Иисусе Христе и его "прообразы", например Иосиф у Паскаля - Мысли, 570/768. Только если верно, что "душа христианка", тогда interpretatio christiana честный прием, а задача герменевтики - помогать христианам в соглашении всех несознательных с их собственной душой. Конечно, anima naturaliter religiosa, но не naturaliter christiana; сказав это второе, Тертуллиан (Апологетик, 17) выдал ересь преуспевшей секты за естественную религию человечества. "Самое страшное в христианстве - то, что это религия победителей." - С. Лёзов, Очерки современного православного либерализма (Попытка, с. 203).
Мандельштам о Данте (Разговор о Данте, 10):
Секрет его емкости в том, что ни единого словечка он не привносит от себя. Им движет всё что угодно, только не выдумка, только не изобретательство. Дант и фантазия - да ведь это несовместимо!.. - Какая у него фантазия? Он пишет под диктовку, он переписчик, он переводчик… Он весь изогнулся в позе писца, испуганно косящегося на иллюминованный подлинник, одолженный ему из библиотеки приора.
К этому месту есть пояснение Надежды Мандельштам:
Мандельштам утверждает, что "ни одного словечка он (Данте) не привнесет от себя… он пишет под диктовку, он переписчик, он переводчик…" Литературовед этого бы сказать не мог. Это мог сказать только поэт, на собственном опыте познавший категоричность внутреннего голоса. Из приведенной цитаты следует, что в поэтическом труде немыслим никакой произвол, ни выдумка, ни фантазия. Все эти понятия Мандельштам относил к отрицательному ряду-- Фантазия и вымысел дают фиктивный продукт - беллетристику, литературу, но не поэзию. - Есть эпохи, когда возможно только литературное производство, фикция, потому что внутренний голос заглушен и "душа убывает".
- Моцарт и Сальери (гл. Две стороны одного процесса). - Но ведь "внутренний голос заглушен" уже у Вергилия, вожатого Данте; нелитературная поэзия это, строго говоря, недостижимый для частного автора идеал дописьменной словесности, идеал фольклора.
На анекдот про девятых людей
В анекдоте АТ 1287 = Тм J2031 десятеро не могут досчитаться одного, они девяты люди, потому что каждый "себя-то в счет и не кладет", и только прохожий, посторонний сосчитывает их всех. Чтобы девяты люди стали десятерыми, нужен одиннадцатый; здесь представлены все три типа фольклорных чисел, а именно неполное число, круглое, т. е. полное, и сверхполное. Этот анекдот про глупцов вчуже смешон, но ведь все мы такие дураки, это и притча о человечестве. Каждый сам для себя - иной по отношению ко всем другим людям, а чтобы включить себя в счет, нам нужно увидеть себя со стороны, с точки зрения иного и для меня и для других.
Анекдот про девятых людей. Анекдот про глупых людей, которые не могут сосчитаться, сохранился по меньшей мере в шести русских записях. В сказке сборника Старая погудка на новый лад 1794-95 годов, скорее пересказе чем записи, сын ищет по свету людей умнее его матери, а находит еще глупее;
(1) потом лежала ему путь-дорога мимо лесочка, где, увидев несколько человек, сидящих в кружке и обедающих, подошел к ним и поклонясь сказал: "Хлеб да соль вам, добрые люди!" Они пригласили его к себе обедать. Прохожий, садясь подле них, рассуждал сам в себе, что нашел умных людей. И как только все пообедали, то мужики просили прохожего, чтобы он пересчитал их, все ли они тут. "Мы уже раз двадцать считались сами, - говорили крестьяне, - но всё одного не досчитались". Сие самого прохожего привело в удивление, и он спросил их: "Сколько вас было?" - "Нас из двора, батюшка, пошло десятеро, - отвечали мужики, - а теперь по нашему счету только осталось девятеро: и мы не можем домекнуться, кого из нас нет; кажется, по виду мы все, а по счету не все". Прохожий велел им при себе сделать счет, и который считал, тот себя никак в число не включал. Прохожий, засмеявшись глупости сих людей, перечел их, и они были сим довольны.
(Ск. ранн., 51). Такая же составная сказка Лутонюшка, записанная в Тамбовской губернии, есть в собрании Афанасьева (НРС, 406). Найдя много разных глупцов, Лутоня повернул домой, к матери, и
(2) набрел на дороге на артель работников; сидят вместе да обедают. "Хлеб да соль!" - "Садись с нами". После обеда стали они считать, все ли налицо. Но сколько ни считали, всё одного не досчитываются. "Пожалуйста, добрый молодец, пересчитай нас; отпустил нас хозяин всего-навсего десять человек, а теперь сколько ни считаем - всё одного не хватает". - "Да вы этак никогда не досчитаетесь! Каждый из вас как станет считать, себя-то в счет и не кладет: полно хлопотать попусту, вы все налицо!" - "Спасибо, добрый человек!"
Отдельный вариант анекдота из Олонецкой губернии известен в пересказе (Сл. олон., с. 18, - в АТвс не учтен):
(3) Девяты люди (Заон.) дразнят обывателей с. Кузаранды в Заонежье. Причиной этой клички, по уверению крестьян, служит старинное предание: обыватели с. Кузаранды в количестве 10 человек отправились в путь; после какой-то переправы они вздумали проверить, все ли они налицо, но сколько ни считали, кто ни принимался считать, всех участвующих в путешествии оказывалось уже не 10, а 9 человек. Как погиб один из товарищей и кто он такой, они никак не могли припомнить и сильно горевали. Кто-то уже посторонний пересчитал их, нашел, что они все налицо, и объяснил им, что все считавшие забыли сосчитать самих себя.
В 1926 Н. Ончуков записал на Урале сказку Ваньцы, составную, где сменяются глупости одних и тех же глупцов.
(4) Отправилися в полё, вышли - гречуха расцвела белая. Они думали, что озеро.
- Давай купаться.
Их было десять человек. Разделись, покупались, вышли, оделись.
- Много ли нас?
- Было десять человек, надо посчитать.
Считали-считали, одного нет - сам себя не считат. Пересчитали, всё одного нет. Идет мужик.
- Вы чего, Ваньцы, считаете?
- А вот купались в озере, да человека не хватат, один, видно, утонул.
- А вас много ли было?
- А десять человек.
- Да ведь вас десять!
- Нет, одного нет.
Лежит говно коровье.
- А не верите, дак тычьте носами в говно, после дырочки пересчитам.
Перетыкались носами в говно, сосчитали - все Ваньцы.
(изданные только сейчас Завет, ск., 71). Еще одна запись сделана в Литве в 1964, это сказочка Глупый сынок (Литов., с. 332) с признаками вырождения; здесь мальчик идет искать людей глупее не его матери, а его самого:
(5) Ишел-ишел, видит - десять человек стоят и плачут, за головы хватаются и думают, как жить на свете - не бедовать. Мальчик подходит и говорит:
- Что вы, друзьи, плачете?
- Одного товарища втеряли. Вчера было десять, а сегодня девять.
Считают-считают, не могут сосчитать. Мальчик сметил, что каждый других считает, а сам себя пропускает. Он и говорит:
- Я вам помогу.
- Ой-ой, если поможешь, сколько денег проси, все отдадим.
Мальчик всех их пересчитал.
- Ай, господи, все деньги тебе отдадим.
- А я не возьму. В Америке и то людям помогают.
Встретились девяты люди и в Карелии 1980-ых как "насмешливое прозвище жителей д. Суйсарь Прионежского р-на", по отдаленному пересказу Л. Михайловой (ЯРФ, с. 119) оно
(6) связано с преданием о том, что на сарае одного из домов деревни десять мужчин шили лодку; желая проверить, сколько человек работает, считающий всякий раз находил девять человек, забывая о себе (в роли считающего побывал каждый из работающих, и результат счета был у всех одинаков).
Сюжет Десятеро без одного: каждый не присчитывает себя (глупцы решают, что один из них утонул) по указателям АТ (тип 1287) и Тм (мотив]2031) распространен от Индонезии до Великобритании. Его усвоила индийская философская школа ньяя, но без приходящего на помощь одиннадцатого (Бетти Хайман, Грани инд. мышл., 4.1), такой же неполный вариант с десятью слепцами после переправы через бурную реку пересказывают слушатели Раджниша в Пуне. Сюжетные разновидности: Глупцы вдавливают свои носы в песок и потом считают ямки - Тм J031.1, кроме записи (4) сюда относится история Носы про жителей Мольса - датских пошехонцев (Мудрые деяния, 8), тоже с коровьей лепешкой вместо песка; Тут десять лошадей, а когда садишься верхом, их почему-то всего девять - ]2031.2; Культурный герой разбросал кокосы по островам (о-ва Кука), но забыл тот, на котором стоял сам, поэтому их там нет - ]2031.3. В записи (4) счет мотивирован предыдущим анекдотом АТ 1290 = Тм J1821 Плавают в поле льна.
Собственная исключительность. Кажется, по виду мы все в записи (1): говоря о людях, мы естественно не имеем в виду себя; себя никак не могли припомнить считавшие (3): "Как про кого говорят, себя не помнят" (ПРН, с. 620). "Имя свое всяк знает, а в лицо себя никто не помнит" (с. 308, ср. на с. 704), а в анекдоте как раз хотят узнать, все ли налицо (2)/(3). Вот в точности свидетельство мальчика шести с половиной лет: Я себя не вижу, а других вижу! Мне только счастье видеть других. ""Я-то один, а они-то все", - думал я и - задумывался", признаётся "антигерой" Достоевского (Записки из подполья, 2.1) и добавляет: "Из этого видно, что я был еще совсем мальчишка." Сюда же насмешливые пословицы (ПРН, с. 733, и Р. нар. поcл., с. 139) "Все равны бобры, один я соболек" и Всем по семь, а мне восемь. Эта собственная исключительность - "первичный факт человеческого сознания и человеческой жизни", говоря выражением М. Бахтина из его заметок о чужом слове (ср. там же "первичные реальности" - ЭСТ1 с. 348сл.). Я иной, мы иные по отношению ко всем людям, другим для меня и чужим для нас. Есть пословица-тип Люди то, а мы другое, обобщающая множество пословиц (ППЗ, с. 94), ср. людской "чужой" (СРНГ 17, с. 244) или господское название слуги человек. Я, считающий, сам не в счет, понадобился прохожий (1), посторонний (3), иной, чтобы учесть нас всех: со стороны-то виднее; вот шутка (ПРН, с. 465, 624 и 850): Отойдем да поглядим, каково-то /хорошо ли мы сидим. Лишь потом мы включаем в людей себя - Ия такой же человек или Все мы люди, все человеки (с. 303), - и мне или нам противостоят уже не люди, а другие или чужие.
К "Я-то один, а они-то все" подпольного человека, когда он "был еще совсем мальчишка", любопытную параллель заметил Аарон Штейнберг (Своб. Дост., с. 88 сл.) в письме самого Достоевского А. Майкову от 9/21.10.1870: "--мы одни, а они-то все", т. е. Россия и Европа. Сюда же "Я не мог мыслить о себе как о ничтожной твари, и хоть маленьким, но был богом." - Флоренский в детстве (Детям моим, 4), "Я это иное", Je est un autre шестнадцатилетнего Рембо из двух его "писем ясновидца" (13 и 15.5.1871, см. Письма ясн.) и не менее знаменитый "Единственный" Макса Штирнера.
Из Бахтина об отношении "я" - другие:
--я чувствует себя исключением, единственным я в мире (остальные все другие) и живет этим противопоставлением. Этим создается этическая сфера абсолютного неравенства я всем другим, вечного и абсолютного исключения я (оправданного исключения). - Большинство людей живет не своей исключительностью, а своей другостью. Исключительность материализуется и становится паразитической (эгоизм, честолюбие и т. п.).
- набросок К вопросам самосознания и самооценки-- (БСС 5, с. 73); "Да, между мною и другими - для христианина бездна; деление происходит нацело: я и другие-- Вне этого основного факта религии (уединение себя) ни одно религиозное явление необъяснимо." - доклад Проблема обоснованного покоя в записи Л. Пумпянского (БФ, с. 235). Главной на эту тему осталась ранняя бахтинская работа Автор и герой.