Для описания химер и разоблачения подмен не жалеет эпитетов и Ницше: тут и "малодушие, выдающее себя за кротость", и "бессилие, пытающееся перелгать себя в сострадание" - словом, весь парад христианских добродетелей. Происходящий массовый синтез химер расценивается преимущественно как фальсификация и измельчание, хотя Ницше и признает, что "лишь теперь человек становится интересным животным". Немудрено: ведь речь как раз идет о зарождении сферы psyche, о возникновении психологии как персонологии, перенесенной затем и на психологию отдельных способностей. В зависимости от точки зрения можно сказать, что человек становится "духовно богаче", а можно расценить процесс как захламление чулана: если чулан заставить всякой рухлядью, он несомненно окажется более содержательным и наполненным, т. е. окажется "богаче" - но богаче всякой дрянью. Именно такова позиция Ницше в отношении к рессентименту.
Нас, однако, интересует другой аспект вопроса: нельзя ли рассмотреть рессентимент как фундаментальную гарлическую предосторожность - последовательную стратегию практического разума со всеми его хитростями по отношению к зову Океаноса, пробуждающего в человеке сверхчеловека, сверхвитальное и метаперсональное существо? Для подобной трактовки есть немало оснований. Ведь, в сущности, главным результатом психологической революции стало формирование разветвленного имманентного пространства аффектов, где преобладают полутона и смешанные состояния и практически отсутствуют чистые линии. Принцип воспитания-становления помещается во главу угла экзистенциального проекта гарлической цивилизации. В каком направлении ни пересекай царство рессентимента, везде обнаруживается его ведущий конституционный принцип - запрет туннельных эффектов. Трансформации и трансмутации повсюду заменяются вживанием, постепенным обретением определенного (а еще чаще неопределенного) микровитального состояния.
Возможность проследить переходы практически совпадает с границами вменяемости и юридической вменимости. Деяние, совершенное в состоянии аффекта, расценивается двояко: если оно спровоцировано обстоятельствами, исключившими становление, ббльшую часть вины перекладывают на провокатора, вызвавшего вспышку ревности, ярости, гнева и других витальных состояний, не позволивших воспользоваться гарлическими предосторожностями. Если же состояние аффекта не спровоцировано агентом, действующим по правилам рессентимента, юридические регулятивы уступают место психиатрическим (медицинским). Маньяк есть человек, точнее, существо, спонтанно пренебрегающее гарлическими предосторожностями и потому принципиально непостижимое и смертельно опасное для микровиталов. Непостижимость здесь означает прежде всего недостижимость скорости туннельных эффектов на трассах психологического становления. Психологические объяснения и, в частности, психологические мотивировки применимы только к малым скоростям: к "воспитанию чувств", к блокирующим друг друга реактивным, микровитальным состояниям и прочему многоцветью рессентимента. Мастера сплетения убедительных мотивов еще надолго останутся кумирами внимающей публики. Тезис Флобера "Мадам Боеари - это я" представляет собой (в известном смысле) тривиальную констатацию пребывания в сфере психического, на территории psyche, где переключение передач осуществляется в диапазоне привычных небольших скоростей, исключающих "отрыв от земли" - трансформации и трансмутации. Другое дело сказать "Носферату - это я": тут никаким психологическим реализмом и не пахнет, поскольку вообще пахнет не психологией, а живой, текущей по малому кругу кровью, взывающей о преодолении разобщенности.
Вживание, включая его основные, исследованные Фрейдом модусы - отождествление и выбор объекта, - есть, конечно, некий способ иноприсутствия. Но перемещение в иноприсутствие лишь тогда психологически убедительно и вообще психологично, когда начальный и конечный пункт регулярно перекликаются друг с другом, когда они соединены реверберацией зова. Пусть первичная "идентификация с отцом" задает возможность последующих идентификаций с героями (например, литературных произведений), в любом случае речь идет о близости, обретаемой методом приближений. Успешная стыковка с точкой идентификации осуществляется по трассе, проложенной через сферу символического, а в интересующем нас аспекте символическое как раз и предстает в качестве предельно обескровленной витальности, состоящей из чистых консервантов без всякой примеси плоти. "Выбор объекта" - трасса более проблематичная и рискованная: на крутых поворотах здесь можно вылететь из привычной центрации Я на собственном автономном теле (оргия, трансгрессия, экстаз), но ремни безопасности, психологические амортизаторы не обрывают связь с инерционными структурами психики-для-другого - такими, как "биография", "характер", "гендер" и прочие предопределенности персональной телесности. Лишь синтез вампириона можно рассматривать не в терминах санкционированного иноприсутствия, а как прямую миграцию присутствия в преднаходимую инотелесность. Одержимость и мания суть формы проявления древнейшей движущей силы антропогенеза, а может быть, и биогенеза вообще.
Таким образом, психологическое конституируется замедлителями аффектов, разного рода разбавителями чистых мотивов. Гегель был первым, кто понял роль труда как важнейшего замедлителя, смиряющего скорость и осложняющего непосредственность желаний господина. Конечно, удивительным эпифеноменом труда стало производство вещей, но в качестве первичного предназначения выступает именно затрудненность, отсрочка и обуздание сверхвитальности. Труд органично входит в континуум психического наряду с другими замедлителями, ингибиторами туннельных переходов. Использование ингибиторов в последней стадии социогенеза (это и есть основное содержание рессентимента как психологической революции) оказалось не менее важным, чем использование катализаторов на ранних этапах антропогенеза.
Вторичное пунктирное присутствие
Репрессивные меры против возможных прорывов суперанимации встречаются повсюду. В частности, современное экологическое сознание, претендующее на роль самосознания цивилизованного человечества, всячески пытается переосмыслить природу в идиллическом духе, моделируя живое по образу и подобию плюшевых игрушек. Видеоряд идеологии зеленых представляет самопроизвольные синтезы вампирионов, равно как и другие прорывы сверхвитальности в духе зловещих эксцессов, устраняемых очередным героем чистого экологического разума. Уровень скрытого антропоморфизма здесь немногим отличается от анимизма племени бороро. Тем не менее вампирическое наследие соучаствует в производстве человеческого - порой в глубоко измененном виде, с трудом поддаваясь детекции.
Одним из вторичных модусов вампиризма, прорвавшихся через все гарлические предосторожности, можно считать фаворитизм. Трудность анализа фаворитизма как особого феномена связана с тем, что в нем в значительной мере присутствуют сексуальная и политическая составляющие, способные эффективно маскировать интересующий нас источник: секс и политика суть сами по себе яркие мишени для разоблачения, что и позволяет оставаться вне подозрений последнему плацдарму сверхвитальности. Неплохим материалом для исследования сути фаворитизма может послужить французская литературная традиция. Мишель Монтень, герцог Ларошфуко, госпожа де Севинье, Жан де Лабрюйер и множество менее известных представителей французской моралистики обращались к фаворитизму как сквозной теме (да и в XX столетии можно вспомнить роман-эпопею Марселя Пруста).
На первый взгляд, представленная в этом обширном потоке аналитика страстей кажется слишком разнородной и никак не тематизируемой - разве что в статусе интриги (впрочем, универсальный механизм интриги, превосходящий любую частную мотивацию, был бы весьма интересным объектом исследования). Тем не менее выбор фаворита в качестве стойкого, повторяющегося мотива обращает на себя внимание. Мы видим умудренных политиков, искусных дипломатов, царедворцев, казалось бы, прожженных циников, которых можно обвинить в чем угодно, но не в отсутствии рационализма. Тем более поражает упорство в продвижении своего любимца ("протеже"). Упорство, изощренность и азарт соучастия никак не укладываются в принцип целерациональности Макса Вебера: ни здравый смысл, ни инстинкт самосохранения не останавливают "интриганов". Поневоле напрашивается вопрос: почему?
Подсказкой может служить мостик прямой преемственности между черной мессой и салонной культурой. Граф де Пейрак и Мишель Монтень не просто современники; их, в известном смысле, интересует одна и та же вещь: извлечение "свежей крови" из формализованного, скованного правилами приличия общения. Правда, в одном случае (де Пейрак) кровь присутствует буквально и, соответственно, прорыв суперанимации через коридор расчеловечивания тут же пресекается адептами консервированного - со всеми вытекающими отсюда последствиями. В другом свежей крови хочется в переносном смысле как соучастия в психосоматическом бытии тех, в ком учащенно пульсирует жизнь (совершенно безотносительно к морально-этической форме ее проявления).
Вопрос стоит следующим образом: как далеко переносит нас переносный смысл? Не проще ли было бы объяснить фаворитизм в духе флирта, в терминологии превратностей либидо? Кроме того, фаворит является инструментом честолюбия, а сам процесс коммуникации между покровителем и протеже вписывается в форму эквивалентного товарообмена: покровительство в обмен на лесть. Для каждого отдельного случая вполне можно подобрать убедительные причины, однако масштабы явления в целом с неизбежностью ускользают.
Силу влечения-к-покровительству можно сравнить лишь с шумом крови, пробуждавшем суперанимала в мирном некрофаге-палеоантропе. Размыкается центрация на собственную телесность, Океанос взывает к воссоединению, осиновый call самосохранения оказывается ненадежной подпоркой - и вот вампир уже держит в объятиях своего избранника. Сравним эту картинку с описанием маркиза де Сен-Симона: "Страсть этого рода словно бы вызывает помутнение разума даже у лиц, во всем прочем отличающихся завидным самообладанием… Более того, одержимые этой страстью делаются похожи друг на друга: и прославленные генералы, и люди весьма робкого десятка, и даже женщины - особенно женщины. Они теряют свое изощренное искусство притворства, предусмотрительность, щепетильность; можно сказать, они лишаются человеческого облика и в их поведении проступает нечто хищническое". Соответствующие наблюдения то и дело встречаются и у других авторов той же эпохи.
Сходство описаний подводит к решающей аналогии: подобно тому, как шум крови в точке его максимальной слышимости разрушает скрепы самосохранения и даже видовой адаптации, жажда иноприсутствия в исполненной жизни психосоматике другого разрушает навыки социальной адаптации и нарушает правила приличия. При этом гендерная принадлежность объекта влечения не носит формы предопределенности: вторичный вампиризм может распространяться по каналам сводничества, покровительства, рассчитанной лести - идентификация и выбор объекта в данном случае совпадают. Здесь действует несколько видоизмененный принцип поручика Ржевского: впиваться во все, что шевелится, не различая "ни иудея, ни эллина". Важно, чтобы "объект" шевелился, да поживее, источал жизнь, прорывался неразбавленной эссенцией бытия.
Приведенное сопоставление как раз и показывает, что переносный смысл вампиризма переносит не так уж и далеко. Общим признаком во всех случаях оказывается эксклюзивное внимание к живому, свежему, манящему шумом неуемного, нерастраченного бытия-в-возможности. Мертвое не интересует, оно не фиксируется в перископах тепловизоров - таково самое общее определение вампира и вампиризма в любых ипостасях.
Типичные представители вторичного вампиризма, часто оказывающиеся лидерами салонов, авторитетами агональных тусовок, как правило, не различают пола и физического (метрического) возраста своих избранников. Ярко выраженные предпочтения такого рода могут быть осложняющим или, как сказал бы Аристотель, привходящим обстоятельством выбора. Первоочередное значение имеет специфический "огонек в глазах", зов свежей крови. Угаснет огонек, исчезнет запал, как свидетельство нерастраченного бытия, и выжатый лимон отбрасывается, несмотря на сохраняющуюся и даже возрастающую степень признанности. С течением времени всевозможные почетные звания, премии и награды превращаются в связки чеснока…
И госпожа де Севинье, и Сергей Дягилев на вопрос о гендерных предпочтениях вполне могли бы ответить: "Я есть ловец живых, а не мертвых" - и не погрешили бы против истины, отказавшись вдаваться в подробности вторичных половых признаков избранного объекта. Поэтому для явления фаворитизма важен еще один момент, не ускользнувший от внимания французской аналитической афористики. Фавориты-избранники, пользующиеся вниманием света, могут отличаться вероломством, цинизмом, слабохарактерностью, могут вообще быть этически невменяемыми персонажами, моральными уродами. Все это, в принципе, не мешает их пригодности для роли избранника: прощаются переменчивость воли, дурная репутация, порочность - но утрата витальности не прощается никогда. Наступившее "малокровие" стирает картинку с экрана тепловизора и стряхивает наваждение.
Я пришел угрюмый, диковатый,
С марсианской жаждою творить…
В этих строчках Николая Тихонова дан обобщающий портрет потенциального фаворита, на которого набросятся и помогут: станут протежировать, расталкивая друг друга, к зависти микровиталов-имитаторов, не способных произвести хоть что-нибудь свежее. И так будет до тех пор, пока марсианская жажда творить не осушится алкоголем или не иссякнет сама по себе. "Жажда творить", столь интересующая покровителя, может и не иметь прямого отношения к созданию произведений. Речь прежде всего идет о поэзисе как производстве живой жизни, о воспроизводимой внутренней неуспокоенности, обещающей по крайней мере авантюру, а не замедленное становление едва тлеющего присутствия. Другое дело, что hybris художника невозможен без подобной витальности: цивилизация так и не смогла загнать творческое состояние в окружение исключительно гарлических аксессуаров.
Вообще говоря, внимание со стороны вторичного вампириона представляет собой точный показатель актуальной творческой состоятельности избранника - хотя и не сразу, но все же узнаваемый критерии водораздела между живым и мертвым. Пока свободою горим, пока сердца для чести живы, вокруг всегда вьются перехватчики прекрасных порывов, замаскированные (в том числе и для себя самих) вампиры эпохи гарлических цивилизаций. Но если последние порывы иссякли, вокруг увиваются лишь льстецы-мароде-ры. Патологоанатомы еще не зафиксировали смерть, по их критериям покойник будет числиться среди живых еще, быть может, десятилетия. Но мародеры уже учуяли свою добычу, уже знают, что можно растаскивать крохи: ведь их обоняние (в своем роде) не уступает разрешающей способности тепловизора.
"Все еще предстоит" - так поощряли стремление неофита к признанию прежние покровители. Ценность признанности подтверждают и теперешние друзья, хотя уже и иным образом. "Жизнь удалась", - говорят они, имея в виду, что жизнь удалилась, и не слишком-то это скрывая.
"Нам зеркало - вампир" - этот словесный изыск, придуманный В. Савчуком, вполне выражает девиз взыскующих признанности. Нечто в высшей степени важное определяется тем, какие пирующие тебя окружают. Но подобно тому, как вампир не может увидеть себя в зеркале (состояние сверхвитальности не рефлексируется "в себе", находясь всегда в поиске обретения другого), условно-живые (у. жи.) не видят своего актуального отражения в зеркалах - они видят лишь прежнее изображение, статичную картинку, экранирующую свершившийся метемпсихоз.
По существу, речь идет о тех же процессах, что происходили на стартовой площадке антропогенеза: аналогия получается достаточно полной, вплоть до разделения труда. Сначала вампирион набрасывается на жертву-избранника и терзает ее некоторое время, в зависимости от кровеизмещения желанного объекта. Затем, выждав, пока кровь свернется, когда трансляция пульса жизни прекратится и на избранных частотах начнет передаваться невразумительный "бобок", некрофаги обступают свою добычу, начинается их пир. Последними, если что-то останется, приходят музейщики-мумификаторы: фиксируя нетленность мощей, они реализуют свою любовь к отеческим гробам и производят первичные процедуры бальзамирования-консервирования, пополняют НЗ, неприкосновенный запас культуры.