Связанность свободы с ответственностью есть уже элемент социальной конструкции, здесь уже в наличии примесь реактивных сил. Общая склонность европейской философии к морализаторству, к спекулятивной игре с ценностями (к игре "на повышение") приводит к подмене первичного первично-конструктивным, "сделанным", не имеющим характера causa sui. Отсюда непрерывные заклинания о неотделимости свободы и ответственности - так химик, проникнувшись важностью воды, мог бы резонерствовать о нераздельности кислорода и водорода. Без свободы, как всегда воспроизводимой равноисходности, нравственность не имеет никакого смысла. Но из этого вовсе не следует, что без ответственности и других категорий морали не может быть свободы. То, что "пульсирует внутри себя, не двигаясь, и трепещет внутри себя, оставаясь спокойным", внутренне равнодушно к системе запруд, к разного рода проложенным руслам. Свобода не теряет своего имени в зависимости от тех или иных результатов своего бытия, игра на повышение не прибавляет ей мощи, игра на понижение не уменьшает интенсивности самопричинения.
Попытки заклясть спонтанную силу свободы логически наивны, но они проходят, ибо уж очень хочется. Если в рассуждениях, а вернее, в поэтических ламентациях мы заменим свободу какой-нибудь другой стихией, не имеющей экзистенциального заказа на облагораживание, несуразность станет очевидной. Например: "Огонь немыслим без очага, согревающего душу и тело человека, дающего ему пищу и освещающего кров. Только в очаге и в камине огонь являет себя в своей истине. За пределами заботливого горения-служения огонь вовсе не есть настоящий огонь, он просто пожарище и дымище поганое". Увы, подобные же откровения насчет свободы и ответственности имеют сбыт - сказывается ангажированность большой ставкой: "Искусство одно и то же, но стоит появиться ценному, и зоркость улетучится" (25).
Логика европейской философии работает безупречно, когда идет игра со ставкой на черепицу, с серебряной застежкой уже сложнее, а если на кон поставлена свобода, которую "не следует продавать ни за какую цену", логика становится дрожащей, пунктирной и, вообще говоря, трусоватой. Связанные ответственностью находятся в положении детей, которым не дают играть со спичками, - откуда же им приобрести опыт обращения с огнем? Мудрость недеяния избирает иной путь: "Идущему впереди тех, кто слабее его, грозит опасность от равного ему, идущему впереди тех, кто сильнее его, не грозит опасность" (32). В качестве субстанции causa sui свобода не является следствием какой-то иной причины, но она, как и все в этом мире, подпадает под неустранимую интенцию сознания: подводить причину или условия под любое эксплицированное содержание, тем более имеющее форму понятия. Даже указание на спонтанность, полученное в рефлексивном самоотчете, оставляет сознанию множество лазеек, дающих иллюзию постижения предмета.
Самым характерным приемом является моделирование - ведь всегда можно подобрать модель, воспроизводящую в некотором диапазоне свойства интересующего феномена, а затем, поскольку модель поддается разборке и сборке, апеллировать к ее устройству, забывая, что имеешь дело с моделью. Феномен свободы характеризуется неопределенностью исхода, поэтому понятно, что модель должна представлять собой некий стохастический процесс - лучше всего азартную игру, ну хотя бы в кости. Такая модель достаточно адекватно воспроизводит два параметра свободы в виде двух стохастических рядов - ряд бросаний-выпадений и ряд ставок. Азартная игра, оставаясь всего лишь моделью, позволяет получить некоторое представление о свободе - конечно, частичное и смутное. Это ощущение спонтанной силы, растворяющее субъекта в своем проявлении, и ощущение наличия собственного законодательства, не сообразующегося ни с какими посторонними резонами. Полученные таким образом данные и подвергаются интерпретации, причем, несмотря на терминологические различия, вдумчивые наблюдатели приходят к весьма сходным выводам: то, о чем говорит Кант в "Критике практического разума", по-своему выражается и разбойником Чжи.
Азартная игра позволяет "снять пробу" свободы как достоверного в себе состояния; в этом смысле лучшей модели на сегодняшний день не существует, не случайно и дао тоже сопоставляется с игральной костью, а Чжуан-цзы структурирует деяния, обращаясь к образу ставки. Пригодность модели для снятия пробы и легкость ее конструкции приводят к тому, что азартная игра может успешно функционировать в качестве феноменозаменителя - и в этом качестве она имеет широкое хождение, зачастую совершенно вытесняя из сферы явленности то, чего она модель. Но, как и всякая модель, удачно репрезентируя отдельные стороны моделируемого явления, в данном случае внутренний привкус бытия в свободе, эта трехсторонняя азартная игра (с судьбой, с собой и с противником) никак не репрезентирует другие определенности первичного феномена - или искажает их, подменяя эпифеноменами, вытекающими из собственного устройства.
Сама по себе свобода как одна из стихий человеческого самостояния принципиально неразложима на дискретность исходов, неизбежно воспроизводимую во всякой игровой модели. Частица, образованная парой альтернативных состояний, например А или ~А, никоим образом не является минимальной единицей свободы, ее квантом. Не следует забывать, что осуществленность свободы предполагает независимость серии исходов от ресурсно-целевого ряда (ставок). Европейское понимание свободы засорено вторичным паразитарным влиянием, исходящим от эпифеноменальных сторон моделей, то есть от элементов ее устройства, не имеющих отношения к репрезентируемому образцу.
Можно, например, выделить примесь, внесенную теорией вероятности, с ее понятиями энтропии и негэнтропии. Уже упоминалось о переходе возможностей в действительность как о снятии неопределенностей; некритическое расширение этого принципа порождает ряд мифологем, характерных для западной ментальности в целом, - идею "реализации себя", "выбора своего призвания", специфической профессиональной компетентности, в которой следует совершенствоваться, непрерывно сужая неопределенность.
Но главное - непременность избирания, именно здесь представление, извлеченное из частной модели, глубже всего расходится с принципом увэй. Обращаясь к трактовке свободы, представленной "литературным экзистенциализмом" - Камю, Хемингуэем, ранним Мальро, мы сразу же сталкиваемся с исходным недоразумением - с необоснованным квантованием свободы, где в качестве атома выделяется акт выбора. "Человек свободен в осуществлении собственного выбора - и только посредством осуществления его он свободен", "У человека всегда есть выбор - мы сами выбираем свое будущее и свой собственный проект", "Мы такие, какими мы себя выбираем", "Существование предшествует сущности" и так далее - вот заклинания, волнующие душу и воздействующие на нее, как и положено хорошим заклинаниям.
Совершенно ошибочно представление о неисчерпаемости пространства выбора, равно как и иллюзия дискретности исходов. М. К. Петров, рассматривая присущую европейскому человечеству манию выбора как попытку присвоения функции демиурга, подчеркивает безрассудность этой стратегии для человека: "Не говоря уже об отсутствии сил, способных реализовать снятый им под собственную ответственность выбор, у него нет и теоретической возможности удержать в голове это миллионное разнообразие "полных причин", перебрать и оценить миллиарды возможных комбинаций-программ…". Далее справедливо указывается, что подобная задача "выглядит неразрешимой в условиях творчества, нестабильности, когда хаос воспроизводится и то "все видимое", которое подлежит приведению к порядку, начинает расти бесконтрольно".
Можно, пожалуй, сказать, что, выбирая одно из двух (из трех, из ста, etc.), я выбираю себя самого как субъекта свободы - но тогда придется вспомнить и другое значение глагола "выбирать", имеющееся в русском языке (как, кстати, и в китайском). Мы говорим, например: "В лесу нет грибов. Их все выбрали". Или нефть из скважины - выбрали до капли. Так и субъект выбирает себя до капли, поддаваясь азартной игре, предложенной свыше задолго до появления компьютеров и теории вероятности. Теперь мы можем сделать следующий шаг рефлексии по отношению к тезису "Человек свободен в осуществлении своего выбора". Новый тезис, близкий к позиции увэй, будет звучать так: "Человек выбран до капли в осуществлении (расходовании) своей свободы". Он разобран, растащен по свойствам и полезностям - притом, что не упущена выгода и разбойника Чжи. Ведь у неправды своя бесконечность, подпитывающаяся из тех же источников спонтанной силы, что и бесконечность правды.
И Большой Вор (современное государство, например) давно уже научился опережать других на поприще выбора, первым протягивая только что заброшенному в мир агенту Dasein два сжатых кулака: "Выбирай, черное или белое". Неискушенный юноша (девушка) выбирает наудачу, и ему (ей) достается черное. Ничего не поделаешь, видно, такая судьба, думает бедняга. Немного поумнев (такое возможно), неудачник понимает, что и в другой руке у Большого Вора шар того же цвета, а понимая это, присоединяется к хору тех, кто призывает не повторить допущенных ошибок. Но известно, что разбойник Чжи не выходит на дело, не изучив пяти добродетелей. Уже поумневшему Dasein он предлагает теперь открытый выбор: "Выбирай: вот белое, вот черное. Но учти, что с белым тебе нелегко придется, большинство выбирает черное". "Белое!" - гордо отвечает ему Данко Прометеевич и удаляется, сохраняя прямую осанку и унося черный шар, покрытый тончайшим белым налетом. Ему еще не раз придется осуществлять выбор, по капле выдавливая раба, выбирая себя до последней капли…
Свобода даоса невидима в осуществлении в том смысле, что лишена театральных подмостков, поприщ выбора. Она не квантована на исходы, неисчислима. А потому и неизымаема. Даос, заставивший всех в Поднебесной о себе забыть, живет по ту сторону исхода, в безысходности. "Верящий в естественный закон отрицает истину и ложь, верящий в разум отрицает покорность и непокорность, верящий в природу отрицает опасность и безопасность. Все они отрицают то, во что верят, все они отрицают то, во что не верят" (84). В словах Ян Чжу содержится рефлексия свободы как очищенной спонтанности. Свобода понимается как элиминация любой формы связанности, в том числе и связанности ответственностью. Любопытен логический каркас афоризма, имеющий вид двойного отрицания, не приводящего к утверждению; тем самым философия дао покидает тупиковый путь рефлексии, ведущий в ловушку Aufheben, в руки Большого Вора. Важен пробег рефлексивных позиций, а не бег в колесе и не повторяющийся отсчет вариантов в духе автоматизированной триады, трехтактного двигателя "тезис - антитезис - синтез".
Свобода есть стихия, подобная огню, если лишить огонь способности сжигать все, что горит, он будет бесполезен и для домашнего очага. Но своенравность свободы как стихии еще на порядок выше; пожалуй, нет такой деятельности, которая не пыталась бы украсть ее имя, присоединить его себе в качестве эпитета - от "свободного следования велению долга" (Кант) до "свободного строительства коммунизма" (Маркс). Чтобы понять несостоятельность этих логических монстров, не нужно быть мастером рефлексии-без-повторов. Но, во-первых, навык логического упорядочивания не срабатывает вблизи "великих идей", то есть важнейших экзистенциальных заказов (сказывается разница между черепицей и "смыслом жизни" в качестве ставки), а во-вторых, "не примешь от такого названия, примешь беду". Поэтому Daosein спокойно относится ко всем злоупотреблениям именем свободы, узнавая ее и безымянной, и под чужим именем, отличая ее от ярлыков, предъявляемых самозванцами из разбойничьего племени Чжи, укрывшихся под самыми красивыми именами.
12
Великой силой causa sui в человеческом мире является аскеза. Самое подробное и обстоятельное рассмотрение аскетических идеалов в метафизическом аспекте предпринял Ницше. Аскеза трактуется им как решающая уловка рессентимента, позволяющая представить ущербность (болезнь) в качестве залога будущего спасения. Объятое страданием, неполноценное настоящее сакрализуется, поскольку свидетельствует в пользу неминуемой собственной противоположности. Согласно Ницше культурный европеец есть "вечный заложник будущего, которое беспощадно, точно шпора, вонзается в плоть каждого переживаемого им момента". Речь идет о некой эффективно применяемой ловушке вроде "тайны", рафинированной до степени научной проблемы или смоделированной машины выбирания, пользователь которой выбирает себя вплоть до полной опустошенности. Социальность всегда держится на том, что у самого привода первичной спонтанной силы встраивается редуктор, осуществляющий отбор и перераспределение мощности: преднаходимая индивидом "внутренняя энергия", как правило, преднаходится там, куда она уже отведена редуктором. Не составляет исключения и аскетический идеал: "Если понадобилось бы вместить ценность священнического существования в кратчайшую формулу, то пришлось бы сказать без стеснения: священник есть переориентировщик ressentiment".
Что может быть естественней: найдя живительный источник, припасть к нему, не заметив при этом, что действительный первоисточник, ключ силы, бьет в двух шагах, а субъект припал к ближайшему отводку, устроенному с помощью подземного желобка… Аскетический идеал, идеал свободы и идеал познания (в той мере, в какой они "идеалы", а не силы causa sui) устроены сходным образом - всегда имеет место миражирование, удвоение видимости. Этот главный прием, безошибочно использованный Большим Вором, описывается Ницше следующим образом: "Он носит с собой мази и бальзам, в этом нет сомнения, но чтобы стать врачом, ему надобно прежде наносить раны; утоляя затем боль, причиняемую раной, он в то же время отравляет рану - уж здесь-то он знает толк, этот чародей и укротитель хищных зверей, в чьем окружении все здоровое неизбежно делается больным, а все больное - ручным". Описанный способ исцеления и внедрения идеала можно назвать еще обузданием, привязыванием невидимого поводка: самые прочные социальные связи и самые упругие натяжения образованы такого рода поводками.
Для даоса, отвергающего любую форму связанности как подпадание миру (хотя бы посредством принесения пользы), аскеза, казалось бы, должна вызывать однозначное презрение. Однако принцип увэй не пренебрегает никаким источником чистой силы. Практикующий недеяние (и в сущности только он один) способен обойти переориентировщика и оказаться у него за спиной благодаря своеобразной аскетической интерференции. Но прежде следует разобраться в том могуществе, которое открывает аскетический вызов, - почему, собственно говоря, аскет считается атлетом духа, деятелем по преимуществу - подвижником (несомненно, глубокая и точная интуиция языка позволяет назвать подвижником неподвижно стоящего столпника)? Послушаем, что говорит по этому поводу Ницше: "Должно быть, есть какая-то необходимость первого ранга, которая все снова и снова способствует произрастанию и преуспеянию этой жизневраждебной специи, - должно быть, это в интересах самой жизни, чтобы такой тип самопротиворечия не вымер. Ибо аскетическая жизнь есть самопротиворечие: здесь делается попытка применить силу для того, чтобы закупорить источник силы…"
Первичная аскеза - это самоограничение, выполненное по особым правилам: сжаться в направлении предстоящего нажима и тем самым уйти от столкновения с миром. Кто сможет обложить отшельника налогом на имущество? Или, например, выставить на посмешище киника? И карающая десница, и перст указующий разбиваются о твердыню аскезиса, вернее, проваливаются в пустоту, ибо объект их воздействия уже по ту сторону предназначенного ему шестка. Это правило опережающего смещения оказывается неким универсальным приемом, благодаря которому разум сохраняет автономию в мире и даже обретает первенство. Силу аскезы можно назвать самой дальнодействующей из сил; размах ее приложения удивительно широк: от самоограничения Божества в акте сотворения мира до технического описания соответствующей процедуры в восточных единоборствах. Здесь правило кин-до (сформулированное именно в даосских текстах) гласит: если ты потерял равновесие, ни в коем случае не стремись восстановить его в прежней точке - следует наклониться в направлении падения и обрести опору дальше того места, куда ты должен был упасть…
Или вот правило, знакомое каждому солдату: если хочешь избежать мучений, связанных с насильственным пробуждением (с необходимостью мгновенно вскакивать по команде "Подъем!"), нужно встать немного раньше, и тогда всеобщая суматоха тебя не коснется. Процедура аскезы входит и в рецепт экономического преуспеяния, если угодно, даже и в формулу протестантской этики как главное условие ее действенности: ограничивая себя больше, чем тебя ограничивает мир (или "суровая необходимость"), ты обретаешь автономию и способность опередить других - они падают еще на подходе к тому месту, где ты стоишь.
Аскезис предзадан как эффективнейший способ ускользаний от иодпадания миру. Для разума аскетический фактор играет такую же роль, какую играют климатические условия для жизни в целом. Сравним с Ницше: "Примем, однако, во внимание, с какой регулярностью, с какой непреложностью всплывает аскетический священник почти во все времена; он не принадлежит к какой-нибудь отдельной расе; он преуспевает повсюду; он произрастает из всех сословий… прочитанная с какого-нибудь отдаленного созвездия… [формула] нашего земного существования соблазнила бы, пожалуй к выводу, что земля является, по сути, аскетической звездой", - но вслед за этим Ницше вновь начинает метать громы и молнии по поводу лицемерия "аскетических священников". Тут Чжуан-цзы мог бы заметить, что сокровища, похищенные Большим Вором, перестают, конечно, нам принадлежать, но все-таки не утрачивают своего блеска. Просто о способе хранения нужно было подумать заранее… Всякая сила, в том числе и спонтанная сила аскезы, требует правильного применения, точного расчета по месту и времени, ибо равнодействующая всегда складывается как параллелограмм сил. Есть большая разница - быть агентом-проводником действия или субъектом недеяния, непотопляемым поплавком в волнах онтологической и онтической превратности.
В книге Ян Чжу рассказывается, как Ши послал своих сыновей к царю, и тот из них, кто был склонен к ученым занятиям, стал наставником у царских сыновей, а склонный к воинскому делу - военачальником. Воодушевившись, и Мэн послал своих сыновей к царю, ибо они имели те же склонности. Однако вместо признания заслуг их поджидало жестокое наказание. Опечаленный Мэн обратился к Ши за разъяснениями и услышал в ответ следующее: