Очень важно уяснить разницу между роковым совпадением (или несовпадением) и конфликтами бессознательного. Запрещенные влечения Оно могут быть, в принципе, визуализированы, психоаналитическая процедура как раз и обещает такого рода присмотр. Успех вытеснения, правда, не гарантируется, нежелательные позывы могут прорваться в сновидения, а последствия первичной сцены - в невротическую симптоматику обыденной жизни. Но этим, возможно, дело и кончится. Что касается судьбы, то ее мотив прорывается в саму реальность, не оставляя порой камня на камне. Или, иными словами, непростой конфликт между вытесненным в Оно "содержанием" и актуальным Я проявляется как невроз; непримиримый конфликт между волей и судьбой являет себя как трагедия.
Получается, что Оно "не дотягивает" до уровня последней инстанции бессознательного. Хотя здесь, несомненно, размещается сфера скрытой предопределенности многих поступков, но лучи рефлексии (по крайней мере, самых проницательных ее представителей) все же проникают сюда. Зона полной слепоты находится глубже - там, где мойры плетут свою пряжу.
Существует множество высказываний общего характера, наподобие того, что натяжение нитей судьбы превращает мир в театр марионеток. Это то, что мы знаем не о себе. Пресловутое "роковое стечение обстоятельств" есть лишь модель судьбы, позволяющая взглянуть извне на нечто внутренне неотвратимое, не подвластное самоотчету.
В проявлениях невроза Я предстает пострадавшей стороной, и в упрек Я может быть поставлена разве что его слабость. В трагических проявлениях Я выступает собственным палачом, причем самореализация, задействующая максимальное напряжение воли, совпадает с саморазрушением. В коллизиях судьбы преступление и наказание слиты воедино, а практика наказания за не совершенное еще преступление - в порядке вещей. Трудно найти большую степень предопределенности (детерминированности), чем подобное наказание, если оно обосновано, но как раз это мы и называем роком. Жест психиатрии освобождает от ответственности, демонстрируя великодушие знания по отношению к неведению, перст судьбы выносит приговор там, где не в состоянии было бы помочь никакое знание. Безумие - это явка с повинной субъекта, который не в силах снести юрисдикцию судьбы, однако в сфере автономии рока явка с повинной не рассматривается как смягчающее обстоятельство.
В отличие от правового поля с его требованием прозрачности во имя итогового вердикта "виновен" или "не виновен", роковое поле предусматривает свой вариант оправдательного приговора, хотя и непоправимо запаздывающий. Приговор гласит: жизнь состоялась. Она осуществилась не только как твоя, прожитая случайным эмпирическим образом, но, прежде всего, как запоминаемая свыше, независимо от того, что мы понимаем под этой высшей инстанцией - Бога, историю или сам акт запоминаемости, меняющий впредь картографию индивидуального бессознательного. Цельность жизни, даруемая судьбой, не обретается никаким иным путем, и когда говорят, например, о "подарке судьбы", часто упускают из виду, что собственно судьба, само ее наличие, есть дар бытия, достающийся далеко не каждому. Именно это имел в виду Кьеркегор, описывая испытание Авраама, на это указывал и Фрейд, отмечая бессилие первичных позывов перед трансляцией завораживающего мотива, придающего цепочке поступков неотвратимо демонический характер.
Рассогласование между сферами воли и судьбы достигает уровня взаимной трансцендентности. Иными словами, дистанция столь велика, что свобода воли, утверждающая себя в непрерывном преодолении житейских трудностей и социальных обстоятельств, вообще не встречает прямого препятствия, распознаваемого в качестве судьбы (так бытие и мышление, два главных атрибута Спинозы, в своем бесконечном расширении никогда "не сталкиваются" друг с другом). Что вовсе не мешает судьбе посмеяться над решительно осуществленной свободой воли, которая ни на йоту не смогла расплести ни одного из сплетений-сопряжений, приготовленных мойрами.
Ирония судьбы упоминается нередко, но ею одной не исчерпывается свойственный судьбе своеобразный юмор. Пусть мойры предстанут в виде трех девиц, упоминаемых Пушкиным: "Три девицы под окном пряли поздно вечерком…" Сплетая судьбу для кого-либо из смертных, каждая из них произносит с детства знакомое нам заклинание:
"- Кабы я была царицей, -
Говорит одна девица, -
Я б на целый мир одна
Наткала бы полотна".
Заговоренное таким образом хитросплетение забрасывается в дольний мир, где и улавливает одного из смертных.
"- Кабы я была царицей, -
Говорит ее сестрица, -
Я б на весь крещеный мир
Приготовила бы пир".
Ну и далее по тексту:
"- Кабы я была царицей, -
Третья молвила девица, -
Я б для батюшки царя
Родила богатыря".
Сказано - сделано, предуготовленные судьбы непременно достанутся в удел кому-либо из смертных, остается лишь ждать, что из этого выйдет. Мы для чистоты эксперимента предположим, что выбор, сделанный свободной волей, окажется прямо противоположным тому, что предуготовлено мойрами.
Вскоре рождается девочка, не имеющая ни малейшей склонности к рукоделию. Она красива, капризна и, по мере того как подрастает, все чаще ловит на себе восхищенные мужские взгляды. Осознанно, можно сказать, без малейших колебаний, она становится моделью и обретает известность в мире как Клаудия Шиффер. Демонстрируемые ею модели одежды идут нарасхват, оказывая немалое влияние на направление развития текстильной промышленности, - и в конечном счете выясняется, что она одна столько "напряла полотна", сколько и не снилось сотням профессиональных текстильщиков. Сколько любительниц рукоделия остались иикому не известными, а одна, быть может, не державшая даже в руках иголку, произвела революцию в швейной промышленности. Им, видно, не судьба, а у нее, видно, судьба такая.
Рождается и вторая девочка, не имеющая представления о том, что ей предуготовили мойры. Возиться на кухне она не любит с детства, готовить совершенно не умеет, а сама довольствуется малым. Повзрослев, она уходит в монастырь и становится монахиней, сначала рядовой послушницей, а затем и знаменитой матерью Терезой, неустанно пекущейся о нуждах голодных и страждущих. Большую часть жизни она проводит у полевых кухонь, обеспечивает доставку продовольствия в лагеря беженцев. В итоге приговор судьбы сбывается, "на весь крещеный мир приготовлен пир", и тем самым даже границы крещеного мира удалось расширить.
Рождается и третья девочка: она с раннего детства самостоятельна и своенравна. Уступать мужчинам она ни в чем не собирается и становится ярой феминисткой, одним из лидеров феминистского движения. Единственного ребенка воспитывает, в основном, незадачливый папаша. И все же в историю наша героиня входит именно как мать этого ребенка, удивившего человечество своей непреклонной волей. Вот уж воистину, родила богатыря - так, видно, на роду было написано.
Множество примеров подобного рода собрано у Льва Выготского в его теории сверхкомпенсации, причем (по иронии судьбы, разумеется) собраны эти примеры с противоположной целью - чтобы противопоставить "эдипову комплексу" "комплекс Демосфена", преодолевшего свое природное косноязычие… Как будто преодоление природного не является фирменной фишкой судьбы, неким элементом прядильного мастерства, которым щеголяют друг перед другом мойры.
Но обратимся к Эдипу как самому упоминаемому персонажу в дискурсах судьбы. От Эсхила до Кьеркегора и от Фрейда до Жирара тема Эдипа проходит красной нитью (такую, стало быть, и выбрали мойры) размышлений о неотвратимости рока. Вот и Деррида глубокомысленно замечает, что, ослепляя себя, Эдип производит ненужное удвоение, ибо пред ликом судьбы он и так слеп. Дело, однако, в том, что и удвоение зрения (в плане обретения подозрения или даже прозрения) тоже ничего не решает: ведь сохранить себя Эдип может лишь в свершившейся последовательности событий. Если бы эта последовательность не сложилась, Эдип сохранил бы не себя, а кого-то другого или, скорее, вообще никого, оставшись в серой массе das Man, в зоне несохраненного и несохраняемого. Никак не обвинишь трагического героя в слабости воли, в дешевом фатализме, к которому прибегают люди гладких ладоней. Как раз для тех, кому не ведома судьба в ее поступи, ссылка на судьбу служит универсальной отговоркой, прикрывающей собственное малодушие и лень. Эдип не из их числа, просто его шум и ярость структурированы свыше, отлиты в чеканную форму самотождественности, не позволяющую нам спутать героя с кем-то другим.
И все же можно ли рассматривать трагическую участь Эдипа как неудачу, как крах жизненного проекта? Если у царя Эдипа нет альтернативы, то у нас она, во всяком случае, есть - во многом благодаря Эдипу, в совершенстве исполнившему свою участь. Есть у нас и ответ, данный трагическому герою Мариной Цветаевой:
Но птица я, и не пеняй,
Что легкий мне закон положен…
Доля истины и доля лукавства слиты в этом ответе в равной мере. Иногда кажется, что существуют люди, которым судьба с самого рождения посылает "валентинку", предначертание жить в благосклонном и любящем мире. Существуют и те, кому прямо в момент рождения, без всяких видимых причин, послали "эдипку", черную метку, которую не отменить ни бесшабашностью, ни запредельной осторожностью. Но даже в этой жесткой дихотомии непросто определить, кто баловень судьбы, а кто носитель проклятия. Ибо одно дело - парящая птица, и другое - пыль на ветру, оседающая слой за слоем в анонимность das Man. Строки Цветаевой в сопоставлении с ее биографией демонстрируют образец трагической слепоты, ничуть не уступающей Эдипу (хотя одновременно подтверждается лаконичная формула Андре Мальро: "Искусство - это антисудьба").
Кстати, о птичках. Пресловутые носители "легкого закона", заселившие мир, покинутый героями и рыцарями веры, находятся у судьбы на птичьих правах. Коллизии судьбы повсеместно сменились невротическими конфликтами: теперь уже и воля (voila) наперсточника-иллюзиониста кажется чем-то пугающим. Наивысшим дефицитом выглядит сегодня "встречное" заявление:
Но я Эдип - и не пеняй,
Что строгий мне закон положен.
Строгость положенного закона, его вполне возможная "несовместимость с жизнью" или даже с самоотчетом, не отменяет статуса судьбы как привилегированной формы запоминаемости свыше. Эдип, Агамемнон, Абеляр, Кьеркегор - люди судьбы, причисленные к ней строгим законом; строгость же собственно возмездия (наказания) такова, что никакое постороннее внешнее причинение уже ничего не в состоянии прибавить. Люди судьбы суть те, чей мотив индивидуального бытия вступает в конкуренцию с анонимными метаперсональными движущими силами слишком человеческого - и выдерживает, превозмогает эту конкуренцию. Такой сверхмощный индивидуальный мотив вносит имя собственное в список универсалий. Поэтому наряду с корыстными, честолюбивыми, эгоистическими и гедонистическими устремлениями утверждается комплекс Эдипа, Электры, Иокасты, участь Гамлета, Офелии, печать Каина, удел Ван Гога и Ницше, комплекс Нерона и прихоть Калигулы. Предначертание хоронить или быть причиной смерти любимых тобою и любящих тебя, участь всякий раз ошибаться в выборе друга или ученика (участь быть предаваемым), просыпать час решающих испытаний (пропускать шанс), спохватываться, когда поезд ушел (как журавль и цапля), - все это росчерки индивидуальной судьбы на фоне примитивной детерминации слишком человеческого.
Причастность року, непроницаемая изнутри и вообще в здешнем мире, может оказаться чрезвычайно важным различителем по ту сторону небес. Если воспользоваться приблизительной аналогией, можно сказать так. Всегда существовали индивиды, объявленные "вне закона" и тем самым исключенные из правового поля (сегодня этот вердикт выносится от имени психиатрии), здесь проходила и проходит граница, отделяющая нормальных людей от "ненормальных", иных, чем мы, собственно люди.
Но для богов "иные", смертные, суть "объявленные вне судьбы" (смертность определяется прежде всего в этом смысле). С точки зрения богов мы (боги) принадлежим к привилегированному судьбоносному сословию, но в этот список входят и герои, подлежащие почему-то той же юрисдикции, что и мы, бессмертные. Значит, по большому счету, отмеченные судьбой герои равносущностны нам, и мы вместе противостоим дольнему миру, который населяют люди гладких ладоней.
Вариация 3. Судьба и история
На поприще истории, где действуют народы и цивилизации, слово "судьба" используется достаточно часто - и, как правило, всуе. Принято говорить об исторических судьбах того или иного народа, города, даже реформы. При некотором искусстве всматривания обнаруживается и повторяющийся узор, предмет бесконечных спекуляций для философии истории. Однако "судьба" в применении к историческому субъекту столь же метафорична, как и "судьбы влечений", о которых говорил Фрейд, и если в отношении героев и других людей судьбы психоаналитическая интерпретация ничего не объясняет, то агенты истории иногда попадают в ситуации, в которых начинают вести себя подобно обитателям бессознательного.
Историческое измерение демонстрирует удивительную близость к невротическому измерению, и аналогичной оказывается, прежде всего, роль прошлого. Сохраняющаяся актуальность прошлого, точнее говоря, прошлое в форме неизбывности, в обоих случаях играет одну и ту же роль. Непроходимость времени, затрудненность с переводом происходящего в прошлое как раз и является основополагающим механизмом невротизации. Вот некое событие или цепочка событий происходят, но не остаются в прошлом, а переходят в актуальное "сейчас", отравляя, говоря словами Ницше, чистоту настоящего. Возникает проблема исторической памяти, сопоставимая с проблемой невротической фиксации. Почему-то принято считать, что чем полнее и насущнее эта самая "память", тем богаче бытие и сознание народа. Однако полнота памяти в форме чистого прошлого, разминированного и обезвреженного, это одно, а сохраняющаяся актуальность однажды свершившихся событий, которые продолжают тем не менее терроризировать настоящее, это совсем другое.
Рефрен Уленшпигеля - "пепел Клааса стучит в мое сердце", переводящий идею мести в смысл жизни индивида, в масштабе истории утрачивает видимость благородства и роковым образом ослепляет. Если бы одержимость и вызванная ею ослепленность были единственными опознавательными знаками судьбы, было бы вполне уместно говорить здесь о судьбоносном предназначении, однако важны еще единство мелодического рисунка и опознаваемость основного мотива, которые позволили бы сбыться целому и не сбиться, подобно заевшей пластинке, на бесконечное повторение рефрена. Воистину счастливы народы, чья история пребывает в форме успокоившегося прошлого, доступного отстраненному созерцанию. Такое прошлое допускает свободу обращения с собой, дозволяет стилизацию, безнаказанную археологию, дерзкие экскурсы, пародии и комиксы. В сущности, именно в таком виде историческая память обладает максимальной, практически безграничной емкостью - что не исключает исследовательского азарта историков. События, расположенные в успокоенном прошлом, надежно сохранены, как искусно набитые чучела, - у них было свое настоящее, которое теперь утратило настоятельность. Так, труды Гиппократа, Кеплера, Гарвея, Николая Оресма покоятся в нише отстраненного, эстетизированного интереса, который актуализируется для историка науки. Если бы астрофизика как исследовательская дисциплина все еще переживала страсти по Кеплеру, продолжая тратить силы на опровержение гелиоцентризма, то до полетов в космос дело бы так и не дошло.
На арене истории неизбывность прошлого является такой же реальностью, как и успешное преодоление его настоятельности. Наряду с народами, успешно прошедшими очистительную процедуру забвения, "отреагирования", существуют и народы-невроти-ки, зациклившиеся на своем предназначении, все еще переживающие нанесенную обиду или последствия внезапного испуга. Свой травмирующий опыт они с удвоенной энергией называют исторической памятью. Проданная Аляска стучит в сердце как пепел Клааса, утраченная гора Арарат не дает покоя - фантомные боли перекрывают болевые точки современности. Образцом народа-невротика может служить еврейский народ, для которого плач по Рахили еще не отзвучал и пыль Синайской пустыни продолжает скрипеть на зубах. Все еще актуален и проблематичен Исход, радостная весть о его благополучном завершении не утратила своей актуальности.
В результате повседневная жизнь народа пронизана трансперсональным смыслом, идею исторического (и метафизического) предназначения удается поддерживать даже при отсутствии таких непременных регалий исторического бытия, как государственность и олицетворенная власть. Но и расплата за культивируемую роковую предопределенность налицо, расплата, перекликающаяся с описанной Фрейдом индивидуальной невротической симптоматикой. Плач по Иосифу и вечно предстоящее всесожжение первенца резонируют в периодической повторяемости Холокоста и продолжающемся рассеивании диаспоры. Загроможденность настоящего фантомами прошлого предельно сужает поле зрения, оставляя беззащитным перед лицом реальности.
Великий смысл чистого, дистанцированного прошлого (которое похоже на здоровый сон без сновидений, во всяком случае, без кошмаров) состоит в своевременном удалении из среды обитания продуктов собственной жизнедеятельности. И эта воистину очистительная роль принадлежит не ревнителям исторической справедливости и не регистраторам претензий и достижений. Важнейшую историко-гигиеническую функцию выполняют так называемые "потерянные поколения" - те, кому удалось "потерять" эстафетную палочку, или те, кому хватило безоглядности, чтобы выронить ее по пути. Они отвечают за производство спасительной амнезии, которая, конечно, бесполезна в случае судьбы в строгом смысле этого слова, но предотвращает сползание к невротическому коллапсу.
Дети, отказавшиеся и от наследства, и от долговых обязательств своих отцов, дают передышку всем формам исторической предопределенности: чувству мести, исполнению миссии (невротической идеи фикс), но главное, они отказываются вершить суд истории по горячим следам - в этом их великая правота. Разомкнувшие эстафету вызывают возмущение или горечь всех сознательных носителей исторической памяти, но только они, санитары истории, делают будущее возможным, а настоящее выносимым.
"Иванам, не помнящим родства" редко достается слово благодарности, впрочем, к слову благодарности они столь же равнодушны, как и к заискиваниям противоборствующих сторон. Эпоха перестройки провозгласила идею восстановления исторической справедливости. Можно представить себе, какой заряд благородной ярости накопили пострадавшие - его вполне могло бы хватить на несколько гражданских войн, к тому же полная растерянность обанкротившейся элиты прямо-таки провоцировала к нанесению первого удара (в форме, например, реституции или запрета на профессии). Но, к счастью, новое поколение успело вступить в жизнь, разомкнув сомкнутую цепь противоборствующих.
Оно и дало спасительную передышку обществу, позволив вдохнуть глоток нового настоящего. Не публицисты "Огонька" и им подобные поводыри интеллигенции и не очнувшиеся от смертельного испуга коммунисты (слишком поздно очнувшиеся), а поколение юнцов и подростков, выразившее полное презрение к разборкам старших, поколение, увлеченное чем угодно - роком, Голливудом, постмодерном, скейтбордом… Они нашли свой девиз, обращенный в равной мере к обеим противоборствующим сторонам: