Она не говела сорок лет. Просьбу больной Н. Н. выполнил сам, и видения прекратились. В душе больной совершился перелом: она стала добра и кротка со всеми. Стала ласкова. [Эта перемена чрезвычайно поразила домашних и всех знавших ее.] Н. Н. рассказывал, что после Причастия она рассуждала с ним о том, что если бы это галлюцинации были, то почему же они сразу прекратились после Причастия Святых Тайн и повторялись несколько раз до него? Ум ее работал до последнего вздоха. Она сказала, что если бы она выздоровела, то первая ее дорога была бы в церковь, в которой она не была сорок лет. Сознание у нее было ясное, и она много думала и говорила: "Каждый человек должен умереть в вере отцов!""
Эту историю рассказывал и сам батюшка, но передавал только следующие слова старцев: "У вас в доме есть священник, обратись к нему". Вероятно, были сказаны и те, и другие слова, но батюшка умолчал об одних, а Е. В. забыла или ей не были переданы другие.
С открытием церквей батюшка приступил к священнослужению. В 1944 году епископом Калужским Василием он был назначен настоятелем Благовещенской церкви города Козельска, где и служил до 1948 года.
Здесь он жил на квартире у одних монахинь и вел очень аскетичный образ жизни. По воспоминаниям многих, общавшихся с ним в этот период, он был невероятно истощенным. Батюшка все свое свободное время проводил в чтении слова Божия, молитве и изучении святых отцов. Проповеди батюшки были всегда глубоко духовными и отличались особой силой и убедительностью. Это привлекало к нему верующих.
Отец Никон имел духовное общение с жившим в Козельске старцем - иеросхимонахом Мелетием (Барминым; †12 ноября 1959), последним духовником Шамординской обители. Это был человек святой жизни, особый, исключительный. Старец Мелетий был последним постриженником преподобного Амвросия Оптинского, который постриг его в 1891 году, в год своей кончины.
Отец Мелетий также какое‑то время провел в лагерях. Он был большим молитвенником, отличался крайним безмолвием, был очень немногословным. Спросят его: "Батюшка, ну как жить?" А он отвечает: "Всегда молитесь", - и все. Вокруг него царил особый благодатный мир, покой. Человек, пришедший к нему на исповедь расстроенным, умиротворялся.
С отцом Мелетием общался и отец Рафаил, и другие священники; у него окормлялись шамординские сестры, которых было очень много в Козельске; множество людей приезжало к нему из других мест. Отец Мелетий скончался в глубокой старости, ему было около 96ти лет. Могила его находится в Козельске.
В 1948 году отца Никона переводят в город Белев, затем в город Ефремов, далее - в Смоленск. Из Смоленска епископом Сергием он в том же 1948 году был направлен в захудалый в то время приход - в город Гжатск. Батюшка так и говорил: отправили в ссылку. Очень не понравилось ему здесь сначала. Неприветливо встретили его. Трудно было и в материальном отношении.
Денег он вообще никогда не имел, так как раздавал их. Имущества у него не было никакого. В Гжатск он приехал, имея старую теплую рясу одного оптинского иеромонаха, столь же старый теплый подрясник, который он через некоторое время сжег ввиду полной его ветхости, летнюю рясу с двумя - тремя подрясниками и книги. Вот и все его имущество, если не считать еще двух - трех алюминиевых столовых приборов. Он никогда не придавал значения всем этим внешним вещам. Точнее же сказать, он был решительным противником всякой роскоши, красивости, мягкости и т. п., ибо видел во всем этом материал для развития в человеке тщеславия, праздности и самолюбия. Его одежда всегда была сшита из простого материала самой обычной портнихой и поэтому выглядела иногда довольно неуклюже. Но он был этим доволен.
Батюшка любил рассказывать следующий эпизод из жизни преподобного Пахомия Великого. Когда в одном из монастырей, над которыми преподобный начальствовал, братия поставила очень красивые ворота и с восторгом стали показывать их преподобному Пахомию, тот приказал привязать к верху ворот веревки и тянуть до тех пор, пока ворота не перекосились. Братия огорчилась, но преподобный ответил, что монаху нельзя привязываться к тленным вещам. Батющка всегда и во всем строго придерживался этого правила.
Много различных неприятностей и суеты житейской пережил батюшка в Гжатске. "Но эта суета, - говорил он перед смертью, - дала мне возможность увидеть: ничего не можем мы сами сделать доброго".
В духовном отношении, по словам батюшки, гжатский период жизни многое ему дал. А главное, он понял, пережил здесь состояние начального, как он сам говорил, смирения.
"Вот Игнатий Брянчанинов, да вознаградит его Господь, все время говорит об этом. Его вы теперь не понимаете. Все у него внутри насаждает мысль о смирении. Что же такое смирение? У меня к пониманию смирения был такой переход. Однажды мне пришла мысль, совершенно отчетливая и ясная: а что такое все наши дела, все наши молитвы, наше все? Надо взывать, как мытарь: "Боже, милостив буди мне, грешнику!" Сердце вот тут‑то у меня и поняло, поняло, что самое существенное - это милость Божия. Это было понятно не умом, а сердцем. И вот с этих пор я стал обращать в себе эту мысль, жить этой мыслью, молиться этой мыслью, чтобы Господь не отнял, а развил ее.
Это и есть начальное смирение - начальное, подчеркиваю, - [сознавать] что мы сами - ничто, а творение Божие, мы - создание Божие только. Поэтому, чем нам гордиться, что нам противопоставлять Богу? Хотя Господь почтил нас величайшим достоинством - быть сынами Божиими, но это - дар Божий. Потом, призывая, искупил нас для того, чтобы восстановить, усыновить Себе, но и это - опять дар Божий. Грешим, грешим - Господь прощает, это - дар Божий. А у нас что? У нас своего - ничего. Вот это должно войти в сердце человеческое. Не умом нужно понять, а сердцем.
Человек должен в каждой молитве, как бы он ни вдохновился, какое бы восхищение в молитве Господь ни дал человеку, он должен молиться в основе, как мытарь: "Боже, будь милостив мне, грешному". Все, и даже вот это вдохновение - все это есть дар Божий. Нет в нас ничего доброго, все - от Господа. Словом, как говорил Давид, я - блоха во Израиле, я - червь, а не человек. Что думаете, для красоты что ли эти слова он говорил? Нет. Они исходили из этого состояния, о котором я говорю. К этому искренно надо прийти и из этого состояния должна исходить всякая наша молитва. Это и есть начальное смирение, именно начальное. Отсюда исходит еще другое, о чем я должен сказать, как о самом важном. Человеку необходимо почувствовать не умом, и не только сердцем, а всем своим существом, с головы до пят, непостижимую ни для человеков, ни для Ангелов любовь Божию. Он должен благодарить Бога, славословить Его, преклоняться пред Ним, пред Господом, за Его великую милость и любовь. Он должен бы желать не только быть распятым рядом с Ним и перенести все, но быть растерзанным на куски, и не только растерзанным, а терзаемым всю жизнь. Вот как он должен себя чувствовать. А мы, окаянные, не можем и малейшей скорби терпеть, даже самой малейшей.
Поэтому первыми словами молитвы и поставлены Церковью слова: "Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе", то есть "Слава, благодарение Тебе, Господи, за Твою милость, за Твою любовь, за снисхождение, за то, что Ты, Господь, Творец вселенной, пред Которым трепещут все Ангелы, снизошел до того, что позволяешь нам называть Тебя своим Господом и обращаться к Тебе, молиться Тебе".
Все Господь делает для человека, для его радости, для его спасения, даже для его удовольствия. Все делает Господь, лишь бы это было в пользу, а не во вред человеку. Поэтому нечего бояться, нечего страшиться скорбей. Все Господь сделает, может избавить от всего. Для нашей пользы только не все делается. Поэтому нам надо преклоняться пред Господом (вот и нужны для этого свои отдельные комнаты), благодарить, славословить, молиться Ему от всей души…
Понятно? Умом понятно, а сердцем еще далеко вам понять. А чтобы понять сердцем, во - первых, обязательно надо молиться уединенной молитвой. Обязательно! А потом, жить поевангельски, каяться в грехах. Ибо человек должен не только понять, но почувствовать, что мы мытари, что должно обращаться к Богу, как мытарь. Не просто к этому придешь. А приходит человек многократным падением, нарушением заповедей Божиих. Раз пал, встал, покаялся. Опять пал. Опять встал. И в конце концов поймет, что погибает без Господа.
К Сисою Великому пришел один брат и говорит: "Отче, я пал". - "Встань". - "Встал, опять пал". - "Еще встань". - "До каких же пор?" - "До смерти". Когда человек поймет, глубоко, сердцем, это свое падение, поймет, что сам человек ничто, весь в падении, начнет взывать к Господу: "Боже, милостив будь мне, грешному, видишь, в каком я состоянии", - тогда он может прийти в состояние начального смирения и спастись. Вот почему при искании Бога не нужно отчаиваться и страшиться падений…"
В связи с вопросом о духовной жизни батюшка довольно часто в своих беседах подчеркивал, что духовность заключается не в духовных одеждах и не в словах о духовности, которыми любят иные щеголять, как модной одеждой. Многие книги, предупреждал он, написанные о духовности, многие рассказы о чудесах проникнуты совершенно антихристианским духом.
Единственные писания Духа Святого - это творения святых отцов и подвижников Церкви, как, например, епископа Игнатия Брянчанинова. В них содержится подлинная духовность и ими только можно и нужно руководствоваться. В связи с этим он резко отзывался о загранице, говоря, что это "сама дьявольщина":
"Хорошо, что у нас граница закрыта. Это великая милость Божия к нашему народу. Нас бы завалили (особенно Америка) диавольской сатанинской сектантской литературой, а русские люди очень падки на все заграничное и окончательно погибли бы. Возьмите Бердяева. Какие кощунственные выражения допускает он о святых отцах! Он их, значит, никогда не читал или читал одним кусочком мозга, без сердца, без души. Он совершенно не понимает христианства и потому писал ложь о святых отцах.
И очень многие, особенно в эмиграции, писали о духовных вопросах совершенно неправильные, лживые вещи. Говорит о Боге, а сам - диавол. Такие дивные книги у святых отцов, и разве можно вместо них читать всякую макулатуру под видом духовной литературы? Например, книга так называемого архимандрита Спиридона о молитве - это сплошной обман, в лучшем случае - самообман, это полное искажение христианства, ложь о духовности и о молитве. Такие книги способны только погубить человека, ввести его в явную прелесть".
Батюшка очень любил служить и служил собранно, сосредоточенно, от всей души, что чувствовалось всеми. Совершал богослужение просто, сдержанно, естественно. Не переносил артистизма или какой‑либо вычурности в совершении богослужения, чтении, пении и "артистам" делал замечания. Из‑за этого на него гневались регенты, любящие "пиесы", солисты и чтецы, привыкшие показать себя. Он запрещал, например, петь некоторые песнопения, говоря, что это беснования перед Богом, а не молитва. Однажды он не разрешил даже дочитать шестопсалмие одному "мастеру" чтения за его кривляния голосом и велел продолжить чтение другому.
Батюшка часто повторял: церковное пение - то, которое сосредоточивает ум, настраивает душу на молитву, помогает молиться или, по меньшей мере, не мешает молитве. Если же песнопение не создает подобного настроения в душе, то хотя бы и принадлежало самым прославленным композиторам, оно есть лишь игра "ветхих" чувств, плоти и крови.
Он запрещал входить кому‑либо в алтарь или тем более стоять в нем без особой на то нужды. В алтаре батюшка никогда не говорил ничего, кроме самого необходимого, и другим не позволял этого делать. Никогда не исповедовал во время литургии: исповедь проводил или до литургии, или накануне вечером (в Великий пост), Он говорил: "Человек должен молиться во время литургии, а не ждать очереди исповедоваться". К исповеди относился чрезвычайно внимательно, особенно к приходившим редко, тем более впервые.
Между прочим, батюшка весьма сетовал на то, что многие из духовенства во время исповеди главным вопросом считают: не съел ли молочка в пост, сколько дней говел пред Причастием и подобное, - и совершенно не обращают внимания на тяжелые грехи: воровство, ложь, клевету, ненависть, лукавство, распутство (и делом, и словом, и мыслью), зависть, жадность и. др., особенно грехи против других людей. Он говорил: "Комара отцеживают, а верблюда поглощают". Особенно его расстраивало, что некоторые священники вместо таинства Покаяния и очищения совести совершают лишь одну формальность "разрешения от грехов", в результате чего верующие начинают смотреть на христианство, как на шаманство, а не как на новую, евангельскую жизнь.
Батюшка далеко не всегда и не всех допускал сразу после исповеди к Причащению. Если у человека на совести было что‑то тяжелое, или он не говел много лет, то батюшка сначала благословлял такому походить на несколько служб или откладывал его Причащение до очередного поста. Иногда при этом батюшка давал человеку определенное количество поклонов и молитв делать дома.
Очень не любил батюшка, когда требы исполнялись спешно, неразборчиво, как‑нибудь. Он говорил, что лучше уж меньше прочитали бы, но со смирением, благоговением и четко, нежели кощунствовали над словами молитв и словом Божиим. Псаломщицы, как правило, обижались на него за это и возмущались.
Батюшка говорил, что российский народ так легко оставил веру после революции потому, что все его христианство состояло в исполнении почти исключительно внешних предписаний: заказать водосвятие, молебен, крестины, поставить свечу, подать поминание, не есть скоромного в пост. Христианство для народа превратилось в какой‑то набор церковных обрядов и обычаев, народ почти ничего не знал о борьбе со страстями, ибо его редко кто и учил этому. Пастыри более пасли самих себя, чем паству. Поэтому‑то, как только народу сказали, что обряды это выдумка попов и обман, большинство легко перестало верить в Бога, ибо для него Бог по существу и был обряд, который должен дать хорошую жизнь. Если же обряд - обман, то и Сам Бог - выдумка.
Батюшка очень часто повторял, что самый страшный враг для священства - это стремление угодить народу, понравиться ему, желание покрасивее служить: ибо это стремление превращает священника в артиста, фарисея, отвергнутого Богом, а народ делает язычником, смотрящим лишь на внешность и оставляющим Христа. Об этом батюшка говорил всегда с особенной горячностью.
Батюшка был строг по отношению к себе. Вставал всегда не позже шести часов, ложился около двенадцати. В неслужебные дни до самого завтрака, который бывал не ранее десяти часов, молился. Молился и днем, делая пятисотницу, приглашая иногда к этому и домашних. Всегда читал святых отцов.
Вообще он был большим тружеником, не выносил праздности и всегда чем‑нибудь занимался, но больше читал. Если ему в руки попадала интересная книга, то он не спал ночи и не расставался с ней целый день, пока не прочитывал ее. Постоянным его чтением были святоотеческие творения, жития святых, проповеди, редко - учено - богословские и философские сочинения. Особенно же тщательно и постоянно перечитывал он творения епископа Игнатия Брянчанинова, которого в качестве духовного отца завещал всем своим духовно близким. Сочинения епископа Игнатия (тогда еще не прославленного в лике святых) батюшка считал лучшим руководством для нашего времени, более необходимым даже, чем святые отцы. Ибо отцы, говорил он, нам уже во многом недоступны, мы их не можем правильно понять, не изучив предварительно творений епископа Игнатия, который фактически переложил отцов на современный язык с учетом наступившего времени, с учетом новой психологии людей.
Он никогда не оставлял разрешение возникшего вопроса на будущее, сразу же брал толковников, особенно святителя Феофана (Говорова), или чьи‑либо сочинения, где затрагивался данный вопрос, словари, справочники. Зная французский и немецкий языки, он иногда читал и иностранную литературу.
Батюшка хорошо был знаком с классической литературой и философией. Особенно ценил он сочинения Ф. М. Достоевского, восхищаясь глубиной его анализа человеческой души. Хвалил А. С. Хомякова, славянофилов и некоторые философские сочинения В. С. Соловьева. Батюшка никак не позволял сделать для себя какую‑либо услугу, принести что‑либо, убрать и т. д. С трудом, кряхтя, но делал сам, несмотря на то, что был очень больным. Четыре года, проведенные в лагере, чрезвычайно подорвали его здоровье. Более всего он страдал от болезни сердца и ревматизма суставов рук и ног. Тем не менее, он считал, что без крайней нужды пользоваться услугами другого человека нехорошо, грешно. Он вменил себе в обязанность некоторые домашние и хозяйственные дела: топил и вычищал печь (печь топилась углем и была очень неудобной), обрабатывал плодовые деревья и кустарники, пилил и колол дрова, копал землю.
Пока у батюшки были силы, он много трудился физически. Трудился до пота, до полного изнеможения. Он насадил огромный сад в Вышнем Волочке, два сада в Козельске. В Гжатске не только насадил большой сад, но и снабдил из своего питомника всех желающих в городе яблонями, вишнями, грушами и т. п. А желающих было много, тем более что батюшка все давал даром. Очень много он проводил строительных и ремонтных работ по храмам. С горечью говорил батюшка и о тех епископах, которые, не считаясь ни с нуждами приходов, ни с желаниями и мнением священников, переводят их часто по своему произволу с места на место, разрушая, таким образом, приходы, умножая скорби духовенства и причиняя вред Церкви.
По отношению к людям батюшка был различен. С некоторыми разговаривал спокойно, других утешал, а иных прямо обличал. Вообще он был человеком, который не знал, что такое человекоугодие и очень не любил людей льстивых и лукавых. Последним более всего от него обычно и доставалось. Он говорил, что льстит тот, кто сам жаждет получить похвалу, и самый отвратительный человек - лукавый. Бесноватых батюшка никогда не отчитывал, опасаясь дешевой народной молвы, которая всегда ищет чудотворцев, прозорливцев и т. д. Он говорил, что ничего не стоит стать "святым": достаточно проползти на четвереньках вокруг храма, или со значительным видом говорить непонятные благочестивые речи, а особенно, если начать давать просфоры, антидор, артос, святую воду с "рецептом" их применения при различных житейских скорбях.
"Народ в своем подавляющем большинстве, - скорбел батюшка, - совершенно не знает христианства и ищет не пути спасения, не вечной жизни, а тех, кто бы помог ему что‑то "сделать", чтобы сразу избавиться от той или иной скорби. Приходящим к нему с подобным настроением людям он говорил: "Не хочешь скорбей - не греши, раскайся искренне в своих грехах и неправдах, не делай зла ближним ни делом, ни словом, ни даже мыслью, почаще храм посещай, молись, относись с милосердием к своим близким, соседям, тогда Господь и тебя помилует, и, если полезно, то и от скорби освободит". Некоторые, естественно уходили от батюшки недовольными, т. к. он не говорил, что нужно "сделать", чтобы коровка молочко давала, или чтобы муж пить перестал, и не давал им ни просфоры, ни святой воды для этого.