– На твоем месте, – прекратив рыдать, неожиданно сухо сказал Воще Бессмертный, – я бы из чисто компанейских чувств не задавал этого вопроса. Неловко как-то получается: меня, такой глыбы, – нет, а ты, такая моль, – хочешь быть!.. Но, кажется, начинается шторм.
Петропавел посмотрел наверх: потолка ванной комнаты уже действительно не было видно; тускло мерцала лампочка, мотаясь в разные стороны.
– Сколько бедных рыбаков погибнет сегодня! – горько вздохнул Воще Бессмертный. – Да и ты, наверное, погибнешь: ты ведь смертен?
– До нас шторм не опустится, – грамотно заявил Петропавел.
– Плохо ты меня слушал, – укорил его Воще Бессмертный. – Какова максимальная глубина Азовского моря?
– Кажется, пятнадцать метров, – с ужасом вспомнил Петропавел.
– Стало быть, опустится, – развел руками Воще Бессмертный.
– Что же делать мне… смертному? – Петропавел поверил и струсил.
– Давай на поверхность: может, вынесет волной… на брег, – архаично закончил Воще Бессмертный и, не сочтя необходимым проститься, быстро поплыл в любом направлении.
– Погодите! – крикнул Петропавел. – Как мне дальше к Слономоське?
– У кого ты это спрашиваешь? – обернулся Воще Бессмертный. – Если у меня, то меня, как ты справедливо заметил, – нет.
Когда его не стало видно за толщей воды, у Петропавла даже сердце защемило. Вот ведь несчастье: пусть Смежная Королева двойственна, пусть Тридевятая Цаца за сколько угодно земель отсюда, но они хоть есть, а тут… надо же, такая глыба – и виден, и слышен, и осязаем, и целостен, ан – нету его, не существует!
Петропавел всплакнул бы, если б не шторм. Но времени терять было нельзя, и, покинув ХАМСКУЮ ОБИТЕЛЬ, он устремился наверх – навстречу спасительной волне.
Как-то сама собой вспоминается история про одну, извините за выражение, бабу, впрочем, выражение это не мое, а народное:
"Баба сеяла горох…" –
видите ли. Прямо тут уже можно облегченно вздохнуть: история обещает быть сельскохозяйственной, а не… ну, в общем, сами понимаете, итак, совершается нечто общественно-полезное, а именно посевная. Причем посевная совершается бабой. Пусть так, хотя, конечно, отдельная конкретная баба могла бы и сажать горох, а не сеять его, поскольку сажают в огороде, а сеют на поле – и обычно сеют не бабы, а сеялки. Но баба сеет – ладно, дело ее.
Итак, сеет баба горох, то есть пребывает, как бы это поточнее сказать, в естественных условиях, на природе то есть, в чистом как бы поле. На присутствие чистого поля мы, в общем-то, вправе рассчитывать. Момент эдакого приволья даже акцентируется:
"Баба сеяла горох –
Прыг-скок!"Иными словами, есть где бабе нашей порезвиться. Либо труд ей не в тягость, либо она сумасшедшая, поскольку сеять горох и осуществлять "прыг-скок" по иным причинам вроде бы ни к чему. Если это, конечно, не ритуальный танец… В любом случае у нас, видимо, есть все основания порадоваться за данную бабу: пусть себе прыгает как дитя, впрочем, недолго бабе прыгать, ибо выясняется, что находится она в условиях, не вполне приемлемых для проведения посевной. Следующее сведение буквально поражает нас как гром среди ясного неба:
"Обвалился потолок".
Страшная догадка приходит на ум: баба сеет и прыгает в помещении. Если бы с самого начала у нас была бы хоть тень подозрения о том, где происходит все описываемое, мы бы, может быть, дальше ничего и выяснять не стали. Тут подлость в чем состоит: сначала нашу бдительность усыпляют эдакой пейзанской жанровой сценкой, а потом, не объявляя о перемене места действия, прямо на голову обрушивают свод – и следующее "прыг-скок" отдается в наших ушах слабым аккустическим эффектом запоздалого эха. Что же еще, если не эхо, это второе "прыг-скок"
"Обвалился потолок –
Прыг-скок…(?)"А впрочем, тут и мудрить особенно нечего: просто баба до-пры-га-лась. Чего, кстати, следовало ожидать. Внутреннее перекрытие рухнуло, видимо похоронив под собою нашу бабу. Тут бы и истории конец, а кто слушал – молодец, да не так-то все, оказывается, скверно.
Дело в том, что бойкая баба жива и продолжает функционировать – правда, в каком-то странном режиме. Нам говорится об этом так:
"Баба шла, шла, шла…"
То есть бросила сеять горох и куда-то отправилась, о горохе совершенно забыв. К гороху мы уже больше не вернемся никогда, как бы нам этого ни хотелось. Результаты труда оказались погребенными под обломками потолка, а бабе хоть бы что: она решила прогуляться. Стало быть, баба определенно жива и, как выясняется, голодна…
"Баба шла, шла, шла –
Пирожок нашла –
Села поела, опять пошла".Есть в поведении бабы какая-то отвратительная разухабистость, свидетельствующая, в частности, о поистине безграничной тупости. Разве чудом уцелевшее после обвала сколько-нибудь тонкое человеческое существо так вот просто усядется есть где попало и что попало – какой-то валяющийся на дороге пирожок? Вроде бы будничная такая сцена: села поела, подняв еду с земли, – хорошо, кстати, что там вообще еда лежала, потому как бабе все равно, видимо, было что съесть, – и, самое ужасное, опять пошла, наплевав просто на все на свете. Автоматическая какая-то баба. И поразительно живая – живее всех живых.
Ну, и как говорится, – шла бы себе куда собралась. Так нет же. Наевшись, баба, и вовсе потеряла голову – как по-другому можно объяснить разнузданные балетные па, которые эта уже надоевшая нам баба принялась совершать на наших глазах?
"Встала баба на носок…"
Вот, значит, что она еще, оказывается, умеет. Это фуэтэ в ее возрасте (а баба предполагается, видимо, все-таки не слишком молодой – прямо скажем, хочется думать, что это баба в годах) оскорбительно для зрения. Дальше баба начинает просто, извините за подробность, кобениться:
"Встала баба на носок,
А потом – на пятку…"Тут самое неприятное – "а потом". Баба кобенится не просто абы как, а размеренно, откровенно и напоказ, все остальное уже и вовсе неприлично: она устраивает просто какой-то шабаш. Даже непонятно, что именно на нее так подействовало, – впрочем, это даже неважно… Важно другое: баба начинает отплясывать, окончательно, видимо, лишившись рассудка и путая жанры:
"Стала русского плясать,
А потом – вприсядку!"Тут уж вовсе невозможно понять: почему вприсядку баба пляшет "потом", после русского, когда это вроде как одно и то же, и что это вообще за танец такой разнузданный, которым заканчивается история про бабьи проделки?
Нет чтобы представить нашему вниманию героический рассказ о том, как баба сеяла горох, но, увидев, что в одной из изб обвалился потолок, срочно вызвала бригаду ремонтников: починив потолок, ремонтники разошлись по домам, а баба вернулась к прерванному занятию и засеяла 10 га горохом. Вот… И поди пойми, какая история хуже.
Милое искусство, коварное искусство
Пока Петропавел соображал, какая из волн спасительная, одна волна накрыла его с головой, и, вспомнив о том, что он смертен, бедняга даже глупо выкрикнул в пространство: "Спасите!" – но, как ни странно, получил ответ.
– Не шуми, – сказали ему, – и так ничего не слышно.
– Спасите! – шепотом повторил он, хотя, – может быть, из-за волн – вокруг никого не наблюдалось.
– Что ты имеешь в виду! – раздался возле самого его уха тихий противный голос.
Несмотря на критическую ситуацию, Петропавла возмутила такая постановка вопроса.
– Это самое и имею в виду! Спасите, имею в виду…
– Да не шуми ты! – цыкнули сверху. – Я и так прекрасно тебя слышу. А больше тут никого нет, так что нечего особенно разоряться. Но я хочу знать фактически, каково значение предложения "Спасите!" Ты говоришь, что оно и означает "Спасите!" Так это само собой разумеется. Твой ответ совершенно бессодержателен – и мне приходится усомниться в осмысленности твоего высказывания, а значит, и в твоих умственных способностях. Раскрой смысл предложения – ну? Что ты подразумеваешь?
Чтобы не тратить силы на препирательства в воде, Петропавел ответил лаконично:
– То и подразумеваю, что говорю.
– Непонятно, – послышалось в ответ. – Всегда говорят одно, а подразумевают совершенно другое. И этим твоим "Спасите!" тоже можно много чего подразуметь. Можно, конечно, и невинные вещи подразуметь – что-нибудь типа "Помогите мне… укажите путь, составьте компанию – будем, дескать, вдвоем плыть к берегу, так оно легче…" Но ведь не исключено и другое: "Давайте-ка, мол, ко мне, мой дорогой, я тут в Вас вцеплюсь мертвой хваткой, отдохну, потом брошу Вас, чтобы Вы утонули, а сам, набравшись сил, бодро поплыву дальше!" Таким образом, мне желательно знать, что именно ты подразумеваешь. На этом, между прочим, основано искусство подтекста!
– Прекрати эти издевательства, – задыхался Петропавел. – Мне сейчас не до подтекста!
– Ты торт слоеный ел когда-нибудь? – невозмутимо поинтересовался тихий противный голос. – Тогда представь себе высказывание как торт: высказывание тоже многослойно. Пробуем с этой точки зрения рассмотреть "Спасите!" – высказывание, сделанное тобой. Само по себе слово "спасите" – это верхний слой торта, то есть крем, собственно говоря. Под ним – разные слои, опускаясь по которым мы доходим до фундамента – подлинной сущности высказывания… сытной части, или бисквита. В данном случае ее можно выразить словами "больше всего на свете мне дорога собственная шкура"… А крем – это еще не весь торт.
Петропавел давно уже не слушал и молча боролся со стихией.
– Почему ты молчишь? – в самое ухо спросили его.
– Не люблю… разговаривать… в шторм.
– О, это лучше, – похвалил голос.
– Слушай, отвяжись, а? Я не разговариваю с теми, кого не вижу.
– А ты считай, что это телефонный разговор.
– Идиот! – рявкнул Петропавел. – Чего ради – по телефону… в воде!
– Пожалуй, – согласился голос. – Ладно, начинай считать волны. Шестая волна вынесет тебя на берег. Он уже близко.
…Шестая волна вынесла Петропавла на берег, а на седьмой волне кончился шторм. Петропавел раскинул руки и закрыл глаза.
– Отдыхаешь? – тут же услышал он возле себя.
– Спасибо, я очень обязан тебе, – сказал Петропавел в никуда. – Ты кто? Мы ведь не познакомились в море.
– Таинственный Остов, – был ответ. – Разве не видно?
– Не видно.
– Правда, что ли, не видно? – ужаснулся голос. – Но ведь речь моя позволяет тебе предположить наличие некоторого тела!
– Позволять-то позволяет…
– Ну, если есть какие-то сомнения, предположи хотя бы наличие духа, – ограничился Таинственный Остов. – Пусть я буду метафизическая субстанция… говорящая метафизическая субстанция. В конце концов язык тоже форма существования. Можно ведь существовать в языке, не существуя в действительности: так многие делают. Разреши и мне.
– Пожалуйста, – разрешил Петропавел, – существуй как хочешь.
– Что ты имеешь в виду! – заинтересовался дотошный собеседник.
– Это и имею в виду.
– Так-таки это и имеешь?
– О Господи! – вздохнул Петропавел. – Как с тобой трудно говорить…
– Можно подумать, что говорить вообще просто! Я, например, не всегда понимаю, почему люди так смело берутся говорить: ведь подчас такое может подразуметься, о чем ты ни ртом, ни ухом не ведаешь!
– Само собой, – наставил его Петропавел, – ничего подразуметься не может. Каждый отдает себе отчет в том, что он подразумевает и подразумевает ли что-нибудь вообще.
– Что ты имеешь в виду! – испугался Таинственный Остов.
– Я всегда имею в виду то, что говорю. – Петропавел утомился.
– Можно подумать, что это всегда от тебя зависит. Ты, значит, умнее Тютчева?
– Я? Умнее… Тютчева? Но я такого не говорил. А при чем тут Тютчев?
– Допускаю, что не говорил. Но подразумевал. Тютчев сказал: "Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется". А послушать тебя, так получается, что – дано. Стало быть, ты мнишь себя умнее Тютчева.
Петропавел молчал.
– Умнее Тютчева считают себя только дураки. Ты дурак, – поставил диагноз Таинственный Остов.
– Слушай, – довольно миролюбиво предложил Петропавел, несмотря на то, что злость уже била в нем ключом, – давай разберемся по-хорошему. Мне совершенно не улыбается выслушивать все это… тем более от собеседника, которого я даже не вижу.
– Что ты хочешь этим сказать! – возмутился Таинственный Остов. – Бестактно намекать на физические недостатки кому бы то ни было!
– Во-первых, не тебе говорить о такте. – Петропавел позволил-таки себе минимальный протест. – А во-вторых, я ни на что не намекал. Мне это вообще не свойственно.
– Да уж, – почти успокоился Таинственный Остов. – Я заметил, что ты чрезвычайно плоско выражаешь мысли. Стало быть, ты вряд ли достиг совершенства в искусстве… импликации, то есть подразумевания. И не удивительно, что, имплицируя… подразумевая какой-нибудь смысл, ты хорошо отдаешь себе в этом отчет. Простые смыслы легко имплицировать: например, вместо просьбы "Подайте, пожалуйста соль" можно обойтись замечанием "Суп совсем несоленый" – и вам сразу подадут соль. Но это чепуха. Впрочем, более тонкие вещи тебе недоступны.
– Ну-ну… – поощрил его Петропавел, потому что Таинственный Остов ненадолго умолк. – Продолжай обвинения.
– Я тебя ни в чем не обвиняю, я даже завидую тебе как человеку поверхностному. Блаженны нищие духом – и блаженны, пусть в меньшей степени, нищие ухом, которые и не ведают, в какие дебри может завести язык, которые вовсе не слышат доброй половины смыслов в доброй половине слов! Они просто открывают рты – и говорят, точно так же как открывают те же рты – и едят… А язык – деликатная штука, правда, знают об этом немногие – горстка хороших поэтов. Ты к ним не относишься.
– Пусть это тебя не волнует, – горячо пожелал собеседнику Петропавел.
– Меня это и не волнует, – успокоил его Таинственный Остов. – Меня другое волнует – Язык. На носителей языка – и на тебя в том числе! – мне начхать. А вот Язык – жалко. Язык – это растение нежнейшее, капризнейшее. Он как садовая роза, которая хранит в себе воспоминания о бесконечном числе метаморфоз, о непрерывных преобразованиях многих и многих поколений дикой розы. И Язык – он тоже кое-что хранит в себе: национальную историю, национальную культуру. Ведь у слов прекрасная память… Они помнят, кто, когда, сколько раз и в каких значениях употреблял их с тех самых пор, как стоит мир. Любое слово обросло уже бессчетным множеством смыслов – и его невозможно употребить так, чтобы реализовался лишь один из них. А потому независимо от того, хочется мне подразумевать или нет, я все равно что-нибудь да подразумеваю… Ты же пытаешься низвести язык до первобытного уровня, отбрасывая все, что он накопил в себе. Ты берешь в руки ножницы и начинаешь постригать лепестки розы под полубокс. Какое счастье, что язык не принадлежит тебе! Впрочем, он не принадлежит никому: его можно портить, но испортить нельзя…
Петропавел сколько возможно выдержал возникшую паузу и окликнул Таинственный Остов – сначала один раз, потом еще. Но невидимый собеседник исчез, унеся с собой тайный смысл своих смутных слов.
– М-да, – обобщил Петропавел. – Воще Бессмертного хоть и нет, но он виден! А этот и не виден даже: поди пойми – есть он или его нет… – И неожиданно заключил: – Хорошо если бы он – 6ыл!
…Петропавел уходил от моря. Он опять забыл спросить дорогу к Слономоське и шел наугад. Ни с того ни с сего ноги начали разъезжаться в разные стороны: кажется, под песком был лед. Вскоре песок совсем исчез, и с величайшей осторожностью Петропавел зашагал уже просто по льду. Внимание его привлек какой-то предмет впереди. Петропавел двинулся к нему и издалека еще различил табличку вроде тех, что ставятся на газонах.
На табличке было написано КАТОК СОЗНАНИЯ, а под этой надписью три стрелки указывали разные направления. Против каждой стрелки значилось:
направо – "Получишь то, что захочешь, но не удержишь";
налево – "Удержишь то, что получишь, но не захочешь";
прямо – "Захочешь то, что удержишь, но не получишь".
Петропавел просто обомлел от такого выбора. Сначала ему показалось, что учтены все возможные выходы из ситуации, в которую он попал, – и дело только за тем, чтобы правильно определить направление будущего движения. Глаза разбегались от предложений. Однако, поразмыслив, он понял, что по существу выбора никакого и не предлагается, потому как в конце концов все равно ничего не приобретаешь. В первом случае – приобретенного не удерживаешь, то есть как бы и не получаешь, во втором – сам же от приобретенного отказываешься за ненадобностью, а в третьем – цепляешься за то, чего тем не менее не имеешь. Иными словами, все одинаково плохо – и, куда ни идти, результат тот же… Это был очевидный тупик. Петропавел уставился на табличку в полном замешательстве.
Внезапно посетила его мысль, что кто-нибудь, может быть, сейчас наблюдает за ним и посмеивается. Мысль погостила в сознании и улетела, а на смену ей прилетела вьюга. Однако не успел Петропавел испугаться, как вьюга кончилась, не внеся, вроде бы, никаких изменений в ландшафт. Впрочем, табличка уже отвернулась от Петропавла – и ему пришлось зайти с другой стороны, чтобы еще раз прочесть написанное: КАТОК СОЗНАНИЯ… Но теперь получалось, что все стрелки указывают в направлениях, прямо противоположных первоначальным.
Он сел на лед и задумался. Безразлично, куда идти: никакой выбор не будет правильным. Но почему, почему же так? И есть ли вообще надежда выбраться из этой местности, где в полном беспорядке чередуются леса, моря, ледяные пустыни и где обитают невероятные существа, вызывающие только самые смутные представления о виденном и слышанном и во всякой критической ситуации, словно волшебным щитом, прикрывающиеся искусством?
"Искусство… – горько подумал Петропавел, – это оно шутит со мной! Это оно подстерегает человека на каждом шагу – полузабытым воспоминанием, всплывшей в сознании книжной подробностью и еще… обмолвкой, недослышкой, которые тоже искусство! Это оно заводит в дебри и морочит там. И человек, замороченный им, уже не видит мира таким, каков он есть. А что же дается ему взамен этого мира?