Истинная любовь этим не исчерпывается и на этом не останавливается: она вживается в любимый предмет вплоть до художественного отождествления с ним [12] . Чувство и воображение соединяются у любящего человека и повышают силу его восприятия и воспроизведения настолько, что проницательность его по отношению к любимому предмету доходит до настоящего интуитивного ясновидения. Иногда эта сила ясновидящей проницательности ограничивается одним любимым человеком (напр., у матери – ее детьми) или любимым предметом (напр., у музыкального критика – музыкой одного любимого композитора); но иногда эта сила переносится и на других людей, и даже на весь мир (напр., у гениального художника). Во всяком случае, человек, осчастливленный любовью, созерцает и воспринимает предметы внешнего и внутреннего мира совсем иначе, чем человек с сухим и каменеющим сердцем, холодный и чопорный эгоист. Любящему человеку весь мир говорит иное и иначе, так, как если бы каждый цветок раскрывался ему по-особенному, каждая птичка пела ему по-иному, каждый луч солнца светил ему ярче, каждое человеческое сердце повертывалось к нему особливо; подобно тому как в сказке избушка на курьих ножках повертывается к Ивану Царевичу передом, а к лесу задом. Ибо любовь есть сила всесогревающая, все-отмыкающая и всевидящая; она сама и цветет, и поет, и сияет.
Вот почему любящая душа воспитателя, врача, художника и духовника есть поистине священное орудие для новых постижений и умений; и в сравнении с их видением и влиянием наблюдение жестокосердного эгоиста есть лишь жалкая немощь. Ибо они воспринимают то,
Что для ума покрыто тьмою,
Но сердцу видимо вдали…
(Князь П. А. Вяземский)
И это видение и влияние любящего сердца, проявляющего нередко истинно гениальную проницательность, усиливается еще от самоотвержения, этого последнего и высшего дара любви. В самом деле, вчувствование и воображение любящего сердца доходит иногда до того, что человек действительно проявляет полное самоотречение: любимый предмет оказывается для него выше его самого; он становится для него живым центром его жизни, которому он служит, нисколько этим не унижаясь, и которому он приносит многое в жертву, щедро и беззаветно, нисколько не помышляя об этих жертвах. Он делает единственное, что ему естественно и неизбежно делать; он делает необходимое как единственно для него возможное и добровольно-желанное, не думая о других, трусливых и неискренних путях.
Такова настоящая любовь, так она действует и проявляется в жизни.
В таком виде любовь можно найти иногда, хотя совсем не часто, и в обыденной жизни, именно там, где она проистекает из чистого и цельного сердца. Никто не умел живописать людей такого сердца и такой любви столь совершенно, как Достоевский, Лесков и Шмелев в России, как Диккенс и Гофман в Западной Европе. Но свою настоящую и высшую форму эта любовь приобретает тогда, когда она срастается с духовным опытом или прямо вырастает из него.
Человеку доступна двоякая любовь: любовь инстинкта и любовь духа. Они совсем не враждебны и не противоположны, но сочетаются они сравнительно редко. Отчасти потому, что многие люди совсем не знают духовной любви; отчасти потому, что обе эти любви вступают в разноречие друг с другом; отчасти потому, что более сильная из них не дает другой развиться и окрепнуть и просто подчиняет себе слабейшую. Но сколь же счастливы те люди, у коих оба потока любви соединяются в один и становятся тождественными! Всякое иное счастье на земле является по сравнению с этим счастьем чем-то второстепенным.
Отличие этих двух видов любви совсем не в том, что одна из них есть "чувственная" и потому "земная", другая же посвящена "сверхчувственному" и называется "небесной" или "платонической". Различие их в том, что любовь инстинкта ищет того, что данному человеку субъективно нравится, с тем чтобы потом слепо идеализировать это нравящееся и без всякого основания приписывать ему в воображении все возможные совершенства; здесь все определяется субъективной приятностью и личным удовольствием, тогда как начало качества, достоинства, совершенства отходит на второй план или же не имеет никакого значения. Формула этой любви приблизительно такова: "этот предмет мне нравится, значит ему должно быть присуще всякое совершенство; мил – значит хорош; по милу хорош…" Само собой разумеется, что за этим ослеплением, за этой наивной идеализацией следует в большинстве случаев ранее или позднее разочарование.
В отличие от этого, духовная любовь тяготеет к качеству, достоинству, совершенству. Она не восхваляет сослепу то, что нравится; но ищет подлинно хорошего, и это подлинно хорошее вызывает у человека чувство любви: это – доброта и благородство души, художественное произведение искусства, человек с глубоким и чистым сердцем, справедливость, мудрость, величие и значительность природы, словом – божественное совершенство во всех явлениях, вещах, людях, состояниях и поступках… У человека, живущего духовной любовью, чувствующее и чуткое сердце обращено как бы от природы на объективно-хорошее, на такое, что на самом деле "добро зело"; и эта обращенность сердца на объективное качество или достоинство вещей – есть всегда некий дар Божий, который может быть, однако, укреплен и развит как воспитанием, так и самовоспитанием. Такой человек как бы смотрит в мир качественным оком, отыскивая подлинное совершенство, находя его, предпочитая его, радуясь ему и насыщаясь духовно только им; сердце его утешается им, наслаждается им, любит его; оно связывает себя с ним; оно испытывает его успех и победу, как свои; оно всегда готово помочь ему словом и поступком, послужить ему, принести ему в жертву многое другое…
Духовная любовь есть как бы некий голод души по Божественному, в каком бы обличии это Божественное ни появилось. Она есть как бы вздох, призыв, молитва, обращенная к духовному небу: "явись! дай мне узреть Тебя! откройся! дай мне эту благодать и радость!!" И эта молитва, может быть, совсем не произносится словами, а безмолвно живет в сердце в виде сокровенного, легкого трепета - трепета ожидания, надежды, вечного озирания; или – у волевых людей – в виде уверенности, требования, настойчивых, неутолимых поисков.
Формула этой любви приблизительно такова: "этот предмет хорош (может быть, даже совершенен); он на самом делех орош, не только для меня, но и для всех; он хорош – объективно; он остался бы хорошим или совершенным и в том случае, если бы я его не увидел, или не узнал, или не признал его качество; я слышу в нем дыхание и присутствие Божественного Начала – и потому я не могу не стремиться к нему; ему – моя любовь, моя радость, мое служение…"
Выражая это русской простонародной поговоркой, можно сказать: "не по милу хорош, а по хорошу мил".
Можно бы сказать, что духовная любовь есть не что иное, как вкус к совершенству или – верный духовный орган для восприятия Божественного совершенства как в небесах, так и на земле. Можно было бы сказать, что этот вкус или орган присущи человеку по благодати Божией; но в то же время необходимо было бы добавить, что зачатки такого вкуса или органа свойственны многим (если не всем!) людям "от природы", конечно – в различной степени и силе. Одни люди живут в этой духовной интенции [13] ; они пребывают в ней, любят ее, дорожат ею; укрепляют, углубляют, очищают ее в себе; и затем, исходя из нее, веруют и действуют. Напротив, другие пренебрегают ею, не дорожат ею, не умеют освобождать для нее ум и свое сердце – и потому бредут по диким и случайным тропам своего неразборчивого права или своей прихоти и похоти.
Из всего этого ясно, что духовная любовь совсем не исключает инстинктивную или чувственную любовь. Она не отрицает ее, а только прожигает ее Божиим лучом, очищает, освящает и облагораживает. Инстинкт, примирившийся с духом, участвующий в его видении и в его радовании, не перестает быть инстинктом и не отрекается от чувственной, плотской любви; он утрачивает только тягу к самовольству, силу буйного соблазна и присущую ему духовную бессмысленность. Сила инстинкта и сила духа сочетается, чтобы не разлучаться; и тогда чувственная любовь становится верным и точным знаком духовной близости и духовной любви. "Мил" и "хорош" соединяются: и инстинкт получает полную свободу считать свое субъективное "нравится" духовно неошибочным. "Небо" как бы сходит "на землю"; или, вернее – дух является в инстинкт, и акт инстинкта становится духовным событием…
Понятно, что все то, что мы высказали о любви вообще, относится и к духовной любви.
В духовной любви человек сосредоточивает свои духовные силы на том, что на самом деле хорошо и совершенно; и вследствие этого огонь этой любви становится священным пламенем.
Это объективно-совершенное есть само Божественное, как бы излучившееся в мир, в природу и людей и вот теперь излучающее из них навстречу ищущей душе. Мир вещей и людей пронизан веяниями благодати, освещен и освящен присутствием Духа Божия. Духовно-слепой не видит этого света, духовно-мертвенный не осязает этих веяний. Но душа духовно-разверстая и чуткая внемлет им, как чудной и светлой музыке. Она внемлет им и в веселии полевых цветов, и в благодати первопавшего и всепростившего снежного покрова, и в молчании далеких ледяных гор, "и в разъяренном океане, средь грозных волн и бурной тьмы" (Пушкин). Она внемлет им и в умилении материнского сердца, и в смирении кающегося грешника, и в подвиге доблестного патриота, и в "созданиях искусств и вдохновенья" (Пушкин), и в познавательном восторге ученого аскета. Для духовно-зрячей души вся "эта сотворенная природа" есть не что иное, как некая "великая книга", в которой человек, "когда хочет", может читать "слова Божии" (Антоний Великий [14] ), ибо нет в мире "места или вещества какого, где бы не было Бога" (Антоний Великий [15] ) и "Богом создано все, что на небесах и что на земле, видимое и невидимое"(Ап. Павел [16] ).
Два человека смотрят одновременно в мир вещей и людей. И вот один видит Бога, а другой не видит. Почему? Потому что увидеть его можно только тому, кто зажег в самом себе свечу духовной любви и духовного видения.
Природа не для всех очей
Покров свой тайный подымает:
Мы все равно читаем в ней,
Но кто, читая, понимает?
Понимают не все, лишь тот -
Кто жизни не щадил для чувства,
Венец мученьями купил,
Над суетой вознесся духом
И сердца трепет жадным слухом
Как вещий голос изловил! [17]
Чтобы увидеть духовное и священное, надо самому обратиться к миру из духа и святыни; чтобы увидеть свет и тайну, надо иметь в душе орган для тайны и света. И потому надо укрепить и развить в себе этот орган, надо приобрести око для духа и внутреннее огнилище для любви. И тогда только откроется нам, что, действительно, "нет на земле ничтожного мгновенья" [18] ; и станет понятно, почему есть немало людей, которые смотрят и не видят, или, по Гераклиту, "присутствуя, отсутствуют".
Лучи к ним в душу не сходили,
Весна в груди их не цвела,
При них леса не говорили
И ночь в звездах нема была!
И, языками неземными
Волнуя реки и леса,
В ночи не совещалась с ними
В беседе дружеской гроза [19] .
Все это означает, что любовь к совершенному отверзает человеку очи духа и является первейшим и главнейшим источником веры в Бога. Кто любит, тот того жаждет и ищет. А так как искомое есть Бог – подлинно реальное совершенство – то он Его и находит. Вот что значит обетование: "близ стою, при дверях".
Тогда Бог становится живым средоточием человеческой жизни, ее сокровищем, уже обретенным, но все же всегда искомым; и сам человек становится богат, как обладатель этого сокровища, и в то же время беден, как вечно ждущий его, как вечный пилигрим. Здесь он находит доступ к духовной реальности, которая открывается ему в духовном опыте и не подлежит никакой внешней "относительности" или условности. Здесь он обретает неиссякаемый источник радости, священной радости, духовного блаженства; и ничто внешнее не может лишить этого источника, ибо он в нем самом. Отсюда ведет свое начало и свой закон его жизненная воля, здесь он научается сильно желать верного, здесь он познает свой долг и свои обязанности, здесь он научается самоотверженному, жертвенному служению. В нем слагается последняя и глубочайшая основа его личного характера, закладывается тот камень, на котором он утвердит алтарь своей души. И так как он, как всегда все люди, движимые любовью, искренно и сосредоточенно живет любимым предметом, вживаясь в него, или, по выражению Церкви, "облекается в него", то его внутреннее существо начинает приобретать живой оттенок совершенства, живую освященность, исходящую от Бога. Возникает живое единение, о котором мы уже говорили [20] . Человек не противостоит Богу как чуждому, страшному "инобытию"; он воспринимает Его таинственным образом в себя, он носит Его в глубине своего сердца так, что человек освящается присутствующим в нем Божеством, а Бог как бы излучается из его сердца и его дел. По словам Ап. Павла: "а соединяющийся с Господом есть один дух с Господом" (I Коринф. 6,17).
Именно это имел в виду Макарий Великий, когда говорит о таинственном "срастании", или "врастании". Именно это имел в виду Гегель, когда утверждал, что искренняя и огненная молитва к Богу является сама по себе лучшим доказательством бытия Божия, ибо она есть не что иное, как живое действие Духа Божия в сердце молящегося человека… Кто взывает к Богу из глубины сердца, в том уже действует внутренно сам Господь; и это есть действительное, опытное и очевидное доказательство Его бытия, после которого незачем требовать какого-нибудь другого умственно-рассуждающего доказательства. Но это доказательство может быть получено в личном и живом духовном опыте; человеку же, лишенному этого опыта, оно остается недоступным. Тот, кто получил этот опыт и это доказательство, тот уже никогда не почувствует себя покинутым или отверженным: ибо он знает, где и как он снова найдет открывшийся ему доступ; и он сумеет найти его и тогда, если он будет погибать совсем одиноким в морской буре, или в ледяной пустыне, или в самом последнем тюремном подземелии; он и в беде найдет этот путь и в смерти получит духовную опору.
2. Любовь как путь
Итак, любовь к совершенному есть источник религиозной веры. Именно на этом пути человек становится верующим в подлинном и чистом смысле этого слова.
Нельзя начать веровать в силу логических, отвлеченно-умственных доказательств или аргументов. Рассудочные доказательства могут только разрушить умственные сомнения, да и то только в том случае, если все сомнения проистекают из умственного источника и имеют разумные и предметные основания [21] . Вера не дается доказательствами. Ибо источник веры не в рассуждении, а в предметном горении сердца. В этом основное отличие православия от протестантизма.
Точно так же нельзя веровать в силу волевого решения – своего собственного или чужого (приказа или понуждающего мучительства). Правда, человеку, который уже верит (именно верит, а не верует) или который способен начать верить в порядке самовнушения (особенно если ему безразлично, во что, собственно, "надо" верить), – воля может помочь в подавлении сомнений или других внутренних противлений. Но к верованию этот путь не ведет. Сколько бы человек ни твердил себе, что "надо" уверовать, сердце от этого не воспламенится и духовное видение от этого не возникнет. Однако воля может разбить цельность души и этим сделать веру навсегда недоступною для человека, воля может приучить человека к лицемерному доказательству и этим извратить его религиозность. Одно несомненно – что никакое волевое напряжение не может отверзнуть духовно-незрячие очи и не может вызвать к жизни глубинный огонь любви. Вера не дается волевому нажиму. Ибо источник веры не в волевом решении ("буду веровать"), а в силе созерцающей любви. В этом основное отличие православия от католичества.
Человек может уверовать, только свободно и полно прозрев, духовно прозрев сердцем или, иначе, – узрев Бога в горении свободной и искренней любви. Но это каждый из нас должен пережить сам в себе и за себя. Правда, горящая вера одного, изливаясь в словах его и делах, может вызвать огонь в других сердцах; но в этих других сердцах огонь должен появиться действительно как живое и самостоятельное пламя, а не только в виде "подражания" или внушающего "заражения". Тогда только духовная любовь может вызвать в душе духовное прозрение (как бывает у одних людей) или же (как бывает у других) духовное прозрение вызовет к жизни пламя веры. Тогда вера может превратиться в средоточие души и в действительности путь жизни.
Вера становится главным в жизни, не в смысле церковного богослужения – ибо совсем не все люди призваны к духовному сану, – а главным источником настроений, решений, слов и дел. Вера вдохновит и направит волю, раскроет уму и воображению новые горизонты, облагородит жизнь чувства и воспитает, освящая и одухотворяя чувственную жизнь человека. Она станет как бы в центре душевного круга или жизненного шара и разошлет по всей периферии как бы живыми радиусами свои лучи в виде всепроникающего света, вскрывающего во всем духовный смысл и особую, не выставляющуюся напоказ, религиозную значительность. И от этого постепенно, но окончательно вытравится из жизни источник безбожия и главный враг духовности – пошлость.
У верующего человека открыто духовное зрение, отличающее добро от зла, совершенное от несовершенного. И потому он видит Бога: ибо Бог есть добро и совершенство.
У верующего человека на таинственном и скрытом от глаз "жертвеннике духовном" (Григорий Синаит) горит огонь; это его духовная любовь, ведущая его и заставляющая его прилепиться к совершенному. И потому он не только видит Бога, но и любит его по завету Евангелия "всем сердцем", "всею душою", "всем разумением" и "всею крепостью" (т. е. волею своею) [22] .