Означает ли сказанное отрицание теоретической мысли в гуманитарной области? Нисколько. Теоретическая умудренность исследователя не только не упраздняется, но совершенно необходима. Но только ей уместно быть всегда под вопросом. Положение аналитической мысли в гуманитарной области парадоксально: она глубока, когда единственным образом соответствует данному предмету, не может быть подведена под готовую теорию. Остается ли в таких условиях место теории? Ответ на этот вопрос зависит от того, как понимать, что такое теория. Если освободить это понятие от узкого влияния победоносных сегодня образцов, то теорию можно определить как усмотрение сущностей и аналитический путь с этим сопряженный. Полагать, что теория – это определенная и достаточная совокупность фундаментальных посылок, значит мыслить ее по типу логико-математических наук. И уж совсем убого допущение, что теория – это то, что дает алгоритмы исследования. Теорию данного феномена, разумеется, следует строить в горизонте совокупности накопившихся пониманий смежных феноменов, так чтобы они способны были бросать боковой свет друг на друга, но при этом редукция к общему знаменателю и обращение к идее инварианта бесплодны. Нужны средства мышления, сопротивляющиеся редукции. Нужна дискретная и полимодальная логика. Это положение здесь не развить в достаточной степени, но я дам о нем некоторое представление в той мере, в какой его иллюстрацией может стать пояснение исследовательской установки, принятой в этой работе.
Эта установка исходит из убеждения, что размышления об особенностях феномена загадки и поиски адекватных методов анализа представляют собой одну неразрывную проблему. Методы такого анализа нельзя сформулировать a priori. Готовые концепции должны приниматься во внимание, но при этом их следует подвергать полному критическому пересмотру на пригодность в данном случае, что позволит развивать теоретическую мысль без предрассуждений и в ответ на вызов, бросаемый данным особенным предметом.
Дело было жарким летом 1981 года. Я сидел в книгохранилище библиотеки Индианского Университета в Блумингтоне в ожидании Вадима Всеволодовича Ляпунова, с которым мы в ту пору изучали морфологию русской пословицы, и читал загадки в собрании пословиц и загадок Владимира Даля. Наши занятия пословицей позволили мне по-новому читать загадку. Подойдя сзади и заглянув через плечо в мою книгу, Вадим Всеволодович сказал: "А со мной знаете какая незадача вышла? Есть у нас тут известный фольклорист О. Недавно в связи с какой-то своей работой он попросил меня послужить ему в качестве native informant в разгадывании русских загадок. Я согласился. Стали мы встречаться – он читает загадки, а я… ничего не могу угадать. И сколько мы ни бились, я не научился разгадывать загадки". Рассказ В. В. прозвучал для меня как ответ на мои собственные мысли. Стало ясно то, о чем я раньше лишь смутно догадывался, – что хорошую народную загадку разгадать и невозможно – не для того она существует.
Вскоре я узнал, что как раз в предыдущие два десятилетия, в 1960-е – 70-е гг., этнографы, один за другим, стали отмечать, что у тех народов, у которых сохранилась живая традиция загадывания загадок, она представляет собой ритуал, в котором ответы известны как загадывающей, так и разгадывающей стороне (Блэкинг 1961 и многие др.). Кроме того, аналитики наконец-то признали, что между загадкой и разгадкой существует неоднозначная связь (Скотт 1965, Маранда и Маранда 1971 и др.), но, вместо того, чтобы задуматься над этим обстоятельством, занялись вписыванием его в какую-нибудь готовую теорию. Я обнаружил еще, что о загадке известно много важных вещей, но то, что важно для одних исследователей, не принимается во внимание другими, так что в общем состояние знания о загадке напоминает jigsaw puzzle – есть осколки отдельных сведений, которые нужно собрать так, чтобы они стали сосудом знания.
Следовало собирать знания о загадке без опоры на готовую теорию и искать пути имманентного подхода к ней. В процессе таким образом обозначившегося исследования начали вырабатываться некоторые ориентиры, и по мере его продвижения стал складываться некоторый путь обретения понимания, или герменевтическая стратегия. Но достаточно прояснилась она лишь на завершающих этапах работы. И это совсем не то, что готовая теория – стратегия создавалась по месту и складывалась по мере проникновения в тайны предмета исследования. Попытаюсь выделить ее характерные особенности.
1. Эмпирическая разноголосица знаний и мнений о загадке стала приобретать для меня некоторую разумную стройность, когда она предстала не как склад знаний и мнений, а как последовательность усилий по ее изучению, как история изучения загадки, то есть когда развернулась картина второго уровня рефлексии – горизонт рассмотрения того, как загадка рассматривалась. Ясно стало, что разыскание стоит начать на этом уровне: заново пройти весь путь, пройденный исследователями загадки, разобраться в том, как они смотрели на нее; разобраться, пользуясь при этом преимуществом более позднего пришельца – дистанцией. Нужно было осуществить критическое обследование методов их работы, установить адекватность этих методов проблеме – отнюдь не единственно с целью принять или отвергнуть их результаты, но для того, чтобы установить ограничения, присущие вообще всякому методу (то, что называется критикой, die Kritik, в смысле Канта) и таким образом определить момент, где данный метод исчерпывает свою эффективность и возникает обоснованная необходимость перейти – переступить порог, выйти в другое концептуальное пространство – к другому аспекту предмета, другой перспективе наблюдения и другому методу анализа, который бы дополнил только что исчерпанный подход. Так сложился первый – отнюдь не априорный – методологический принцип этого исследования. Он дал естественную арену действия, не сконструированную умозрительно, а готовую, данную, обозначенную историей исследования.
2. Оказалось, что история исследования загадки распадается на три периода: 1) античный, 2) новый, филологический и 3) новейший, характеризующийся двояко: этнолого-антропологической наблюдательностью и гиперструктуралистическим теоретизированием. В первый период Аристотель, мастер усмотрения сущностей, дал замечательную характеристику загадки, побуждающую к размышлению. Во второй период фольклористы филологической школы имели дело с практическими, приземленными проблемами собирания и классификации и на этом пути достигли замечательных результатов. В третий период ученые стали переносить концепции структуральной лингвистики (успешные в тех областях, для которых они были выработаны) на загадку и в результате произвели горы мертвой схоластики. Ценные антропологические, или этнологические, полевые наблюдения этого периода оказались начисто оторванными от филологической традиции; а под солнцем теорий они тотчас усыхали до банальностей. На этом фоне отчетливее обозначилась ценность наследия филологической традиции. Внешне скромные ее результаты потребовалось проходить вновь и вновь в виду каждого из аспектов многомерной проблемы загадки. Это занятие я уже назвал топтанием на месте. В этом процессе, стали вырисовываться и другие принципы, которые постепенно стали выстраиваться в порядке взаимной необходимости.
3. При разборе каждого из аспектов, уже рассмотренных филологической школой, нужно было освободиться от очевидностей и предрассудков и увидеть предмет как проблему. Прежде всего нужно было освободить биномиальную форму загадки от очевидности вопросно-ответной формы, увидеть под ее прикрытием более проблематичную форму описания и отклика. А функцию загадки нужно было освободить от очевидности рационального разгадывания – тут можно было опереться на антропологические наблюдения о необходимости знания разгадки, которая является коммунальным достоянием. Эти наблюдения позволили заново усмотреть глубину аристотелева описания загадки как соединения существующего с невозможным: в нем открылся более глубокий и драматический смысл, чем тот, что предлагает идея затруднения на пути разгадывания. Соответственно, и идею рационального перехода от вопроса к ответу пришлось заменить представлением о зиянии в самом сердце загадки и таким образом перейти от очевидности к проблеме. Свежий взгляд, освобожденный от очевидностей и предрассудков, позволил пересмотреть работы Петша и Тэйлора о структуре загадки и понять в чем их успех, и в чем недосмотр, а следовательно, в каком направлении можно идти дальше.
4. Среди наиболее ранних и устойчивых тенденций исследования загадки выделились попытки определения ее как жанра, которые сразу же столкнулись с проблемой морфологии. Выделение жанра народной загадки в широкой области энигматики привело исследователей к пониманию, что и в этом аспекте загадка представляет собой проблему: народная загадка кардинально отличается от всех других форм энигматики вместе взятых, и в то же время многообразие форм в ее собственном жанровом поле не сводится к общему знаменателю – попытка установить таковой с помощью понятия изоморфизма привела гиперструктуралистов к потере уровня жанрового своеобразия. Тут оказалось полезным проследить усилия фольклористов филологической школы по выделению подлинной загадки, то есть той формы, в которой загадки больше, чем в других, которая представляет лицо жанра полноценным образом в отличие от тех, которые жанру принадлежат, но являют скорее его ослабленные формы. Принцип, возникший в виду задачи прояснения внутренней карты жанра, можно назвать принципом морфологической дискриминации в рамках семейного единства.
5. Наблюдение морфологического разнообразия народной загадки и ценностного неравенства форм привело Тэйлора к мысли о том, что тут перед нами отложения истории загадки. А ту форму загадки, которая была понята как подлинная, наиболее полноценная и представительная, он увидел как свидетельство о том, какой загадка была в ее лучшую, древнейшую, так сказать, классическую пору. Отсюда стало возможным двигаться к ее реконструкции. Помехой на этом пути оказался рационализм филологической школы: убеждение, что загадка предназначена для разгадывания путем индивидуальных усилий ума. Возникла необходимость пересмотреть достигнутое филологической школой представление о морфологии загадки в свете антропологических данных о ее жизни в устной традиции, о ее Sitz im Leben. Полученное антропологами понимание разгадки как общественного достояния, передаваемого в ритуале загадывания-разгадывания, радикально меняло представление о функции описательной части загадки и, соответственно, позволяло ввести новое представление о функциональной структуре загадки в целом. Стала очевидной вызывающая избыточность сигнификации загадочного описания и возник вопрос о том, чему служат избыток и вызов. Перед нами открылась новая проблема, а с нею и новая перспектива в исследовании загадки.
6. На этой стадии складывается герменевтически важное представление. То, как загадка уклоняется от рациональности, имеет структурное выражение в особенности ее биномиальной структуры – зиянии, разделяющем/соединяющем ее члены. Зияние говорит больше, чем о затруднении: оно фиксирует принадлежность загадочного описания другому порядку смысла и организации, нежели разгадка. Следовательно, этот порядок должен быть исследован без оглядки на функцию описания по отношению к разгадке. Только тут происходит первое обнаружение уровня наблюдения, адекватного характеру предмета. Замечательным обстоятельством оказалось то, что логика фольклористического исследования привела именно к такому вынесению разгадки за скобки и осуществила новый уровень наблюдения, имея в виду отнюдь не эту задачу, а всего лишь построение классификации. Работы Петша, Леманна-Нитше и Тэйлора по упорядочению загадки показали, что загадочные описания (загадка минус разгадка) составляют отдельный мир, с ограниченным числом парадигм и мотивов, то есть пронизанный системой внутреннего избирательного родства.
7. Анализ оснований классификации Леманна-Нитше и Тэйлора показал, что область загадочных описаний пронизана еще более глубоким внутренним родством, чем эти авторы представляли себе, и это родство свидетельствует о том, что все смысловое поле загадочных описаний таит некоторое содержательное предпочтение. Характер этого предпочтения разъясняется в наблюдениях Фрэйзера о табу, во множестве сообщений этнографов и антропологов о связи загадывания загадок с предбрачными ритуалами, в наблюдениях Шкловского о фундаментальной роли остранения в народной культуре и о предпочтительном предмете остраненного представления в фольклоре и в анализе Адриановой-Перетц мотивов загадки. Во всех этих случаях исследователи подходили к загадке под разными углами, в виду разных задач, но приходили к сходным или смежным выводам. В результате загадка предстала как особого рода символическая формация – фигура выражения и сокрытия. Тут произошло второе обретение адекватного уровня рассмотрения – завершающего. Новое функционально-морфологическое представление о полноценном виде народной загадки явилось одновременно реконструкцией характера древней загадки в ее полноценную пору, ее общественной роли и психологии функционирования, что в свою очередь позволило уточнить ее феноменологическую структуру, в которой сталкиваются несводимые друг к другу модальности предметной интенции – языковая и эйдетическая. Представление о древней загадке подводит нас ближе к пониманию корней человеческой культуры, в частности, природы гротеска.
8. По мере того, как путем рефлексии второго порядка выстраивались параметры имманентного рассмотрения загадки, в этих рамках стали расширяться возможности рефлексии первого порядка, а именно, возможность анализировать феномен загадки в интеллектуальном созерцании, или умозрительном наблюдении. Так предстал перед нами ряд психологических, когнитивных и социальных особенностей функционирования загадки. В аспекте психологического функционирования восстанавливается единство загадки и разгадки – как удвоенного гротеска. Эти результаты ждут вторичной рефлексии.
Итак, герменевтическая стратегия этой работы выстраивается в процессе исследования по месту, согласно требованиям самого предмета. Она начинается полным отказом от теоретических предпосылок, но опирается не на чисто эмпирический материал, а на, так сказать, вторичный эмпирический материал, уже пронизанный мыслью – на историю изучения загадки. Тут мы получаем возможность разглядеть, как аналитическая мысль прощупывает свой предмет и насколько удачно она это делает. Установление горизонта историко-методологической рефлексии оказалось первым обретенным принципом исследования. Первая задача в этом контексте – освободить достигнутое от примеси предрассудков и тем самым проблематизировать предмет. Вторая задача – найти границы каждого подхода к данной проблеме и на каждом критическом пороге усмотреть необходимость перехода к новой проблеме и новым методам. Каждая проблема вводит загадку на имманентном основании в новую модальность рассмотрения и, соответственно, в сферы причастных научных дисциплин – лингвистики, логики, феноменологии, психологии, социологии, антропологии, теории культуры. Важно, что на этом пути загадка входит в каждую из этих сфер на своих собственных условиях, не формуется готовыми теориями, а вносит свой уникальный вклад. Решающий момент исследования наступает тогда, когда постигается уровень наблюдения, специфический и адекватный для данного предмета. Это обретение уровня наблюдения адекватного предмету я считаю главным событием герменевтического процесса. В сложных функциональных системах адекватным является высший уровень, на котором просматривается их функциональное единство. Этот уровень дает основание интеграции многомерного, или полимодального, представления о предмете. То есть основание достигается в конце пути.
25. Финальные замечания о незавершенности этой работы
Народная загадка, один из самых малых, так называемых элементарных, жанров фольклора, оказалась при внимательном рассмотрении сложным явлением. На этих страницах была сделана попытка выяснить фигуративный строй загадки и признаки ее классического, полнозначного состояния, названные здесь ее генетическим кодом. То состояние, в котором загадка была найдена как в модерных обществах, так и в примитивных, явно не соответствует ни тому состоянию, в котором она возникла, ни тому, в котором она была в пору своего расцвета. Классика загадки – это ее архаика, утраченная древность, пора цветения. И все же отдельные классические ее черты сохранились в некоторых зарегистрированных традициях. Сохранились они зачастую отраженными в вырожденных формах и вперемежку с поздними чертами. Проделанная реконструкция классической народной загадки позволяет увидеть в ней один из древнейших и фундаментальных жанров культуры. Возможно, загадка проливает свет на самые корни культуры, дает нам нить Ариадны, ведущую туда, к началу культурной жизни человека. Обнаружение культурных, психологических и философских следствий этой реконструкции – дело будущего.
Народная культура отличается тем, что не стремится быть непротиворечивой; любое утверждение в ней легко сосуществует со своей противоположностью, выраженной теми же или сходными средствами. Насчет пословицы, смежного загадке минимального жанра, замечено было, что если одна утверждает что-либо в форме всеобщей истины, то следует ожидать, что в той же самой культуре, либо уж во всяком случае в другой, найдется иная, утверждающая прямо противоположное: "Если одни из них говорят, что новое лучше старого (как, например, афоризм "Жена да циновка чем свежее, тем лучше"), то другие, напротив, утверждает, что старое лучше нового ("Жена да кастрюля чем старее, тем лучше")" (Пермяков 1968: 34; оба примера японские). Если русская пословица утверждает: Под лежач камень вода не течет, то английская отвечает: A rolling stone gathers no moss (Катящийся камень не соберет мха – собирание мха здесь имеет положительный смысл). Краеугольный камень загадки – табу, отказ от называния некоторого предмета; в этом отношении двойником и противоположностью загадки является русский мат и его повсеместные эквиваленты в других культурах, чья откровенная цель – обнародовать табуированное, доведя его до высшей степени очевидного гротеска. Эта универсальная культурная оппозиция проливает свет на то, как глубоко в человеческой психике заложено напряжение между сексуальностью и оральностью, речевым выражением. Изучение этого обстоятельства должно быть плодотворно для психологии, философии, эстетики.