Однако эта первая "оттепель" длилась недолго. В мае 1924 года состоялось совещание высоких партийных органов, посвящённое проблемам "литературы и искусства". На нем, по слухам, об Ахматовой была произнесена одна фраза: "Не расстреливать, но не печатать". Воля партии, как показали дальнейшие события, была выполнена. Еще меньше повезло другим писателям старшего поколения, оставшимся на родине. Мало кто из них умер ненасильственной смертью.
Обращает на себя внимание словосочетание "литература и искусство", получившее в дальнейшем широкое хождение вплоть до последних дней советской власти. Его смысл очевиден: литература для большевиков искусством не является со всеми вытекающими последствиями, каковые оказались весьма болезненными. Несколькими годами ранее по время беседы А. Луначарского с В. Лениным Владимир Ильич произнес историческую фразу, которая обрамляла киноэкраны по всей стране в течение долгого времени: "Из всех искусств для нас важнейшим является кино". Когда прозвучали эти слова, фильмы были ещё немыми и нецветными. Но дело не в этом. Отдать важнейшее место кино в стране, где художественная литература давно завоевала высочайший моральный авторитет и мировую славу, значило стремление определенным образом отодвинуть ее на второй план.
Первым последствием упомянутого майского партийного заседания было постановление ЦК РКП (б) "О политике партии в области художественной литературы" 1925 года. Оно обозначило рубеж, после которого начался постепенный вначале процесс уничтожения прежних принципов обращения с художественной литературой и замена их новыми. Претендуя на роль своеобразного законодателя и арбитра в литературных спорах, ЦК партии обнародовал программную установку: "Ни на минуту не сдавая позиций коммунизма, вскрывая объективный классовый смысл различных литературных произведений, коммунистическая критика должна беспощадно бороться против контрреволюционных проявлений в литературе, раскрывать сменовеховский либерализм и т. д.".
Теоретической базой политики партии в области литературы оказалась статья В.И. Ленина 1905 года "Партийная организация и партийная литература". Её главный тезис о том, что "литературное дело должно стать частью общепролетарского дела, "колесиком и винтиком" одного единого великого социал-демократического механизма, приводимого в движение всем сознательным авангардом всего рабочего класса", был безоговорочно принят "к руководству и исполнению" соответствующими органами и частью писателей, положительные отклики которых на партийные инициативы были собраны и уже в 1926 году изданы специальной книжкой. Впрочем, даже среди поспешивших заявить о своей лояльности нашлись и такие, что задались вопросом: а какую собственно литературу имел в виду Ленин? – Политическую? Философскую? Экономическую? Художественную? Вопрос повис в воздухе. Обсуждать его публично желающих уже не нашлось даже среди известных оппозиционеров.
Только через тридцать лет, в годы хрущевской "оттепели", кто-то обнаружил или вытащил на свет хранившуюся до времени статью Н.К. Крупской, в которой будто бы говорилось, что в статье "Партийная организация и партийная литература" Ленин не имел в виду художественную литературу. Вспыхнувшую дискуссию, хотя и сугубо кулуарную, мгновенно прекратили, не дав ей разгореться. И продолжали десятилетиями учиться и учить: "Литература должна стать частью…" И продолжалось это до той поры, пока само время не сделало бессмысленной и эту статью, и эту полемику, и всеобщее идолопоклонство. Но кто знает, в какую цену обошлись изящной словесности эти семьдесят лет?
Футурист Маяковский взялся быть "народа водителем и одновременно народным слугой" (1926) и призывал коллег по литературе – "занять свое место в рабочем строю". Программой деятельности поэта для него было: "Надо жизнь / сначала переделать, / Переделав – / можно воспевать" (1926). Недаром, конечно, он удостоился, правда, посмертно, высочайшей похвалы: "Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей эпохи. Невнимание к его памяти и произведениям – преступление". Хотя сам поэт, избрав популярную в те годы позицию – "И тот, кто сегодня поет не с нами, тот против нас" – внутренне все-таки сомневался в её справедливости. Уже в 1924 году он написал "Юбилейное", в котором "подсаживал на пьедестал" того самого Пушкина, которого призывал "бросить с Парохода современности". Кто знает, какую долю в предсмертных страданиях Маяковского занимали мысли о своем погубленном таланте. Ведь его итоговая выставка "Двадцать лет работы" была демонстративно проигнорирована партийными органами. В поэтическом завещании "Во весь голос", предъявляя потомкам "сто томов своих партийных книжек", он недвусмысленно заявлял: "…я себя смирял, становясь на горло собственной песне" (XII, 29-1, 1930).
Происшедшие на рубеже XIX и XX века научно-техническая, общественно-политическая и культурная революции существенно изменили представления человека о себе самом и окружающей действительности. Уклад его жизни и взгляды на мир, сложившиеся веками, рушились под их натиском. Психика людей подверглась давлению экстремальных ситуаций, быстро сменяющих одна другую. После того как философы провозгласили, что "Бог умер" и надеяться больше не на кого, возникла иллюзия возможности реализовать социальные утопии, нередко ломая природу человека, игнорируя опыт его исторического развития. После 1917 года пришла очередь России. В ней события пошли своим путем, удивительным образом сочетая террор и энтузиазм, разрушая религиозные идеалы и утверждая вместо них коммунистическую идеологию. Столь же противоречивым оказался и путь литературы.
В начале 20-х годов литературный процесс характеризовался необычайной активностью во всех видах и жанрах творчества. Главный его смысл и пафос заключались в поисках новых путей, новых форм. Для достижения этих целей использовались разные художественные стили, приемы, мирно уживавшиеся друг с другом, иногда даже в творчестве одного художника. Свою роль, как уже говорилось, сыграло введение нэпа. Большинство писателей оценивали первые послереволюционные годы как время, давшее свободу для творческого поиска и художественных открытий. За право представлять новую литературу спорили многочисленные литературные группировки.
В 1924 году вышла книга Н.А. Бродского и Н.П. Сидорова "От символизма до Октября". В ней, среди прочих, были опубликованы футуристическая "Декларация заумного языка" (1921), "За что борется ЛЕФ" (1923), декларации имажинистов (1919–1923), документы экспрессионистов (1919–1920), "Биокосмическая поэтика" (1921), декларация люминистов (1921), манифест и декрет от ничевоков (1920–1922). Появились декларация форм либризма (1922), декларация неоклассицистов (1923), программные документы группировок – "Серапионовых братьев" (1922), фуистов (1923), конструктивистов (1923), "Пролетарской поэзии" (1920), из которой вьделилась и обнародовала свою декларацию группа "Кузница" (1923), платформа группы "Октябрь" и др. Возникали и распадались литературные кружки, общества: "Звучащая раковина" во главе с Н. Гумилевым; "Кольцо поэтов им. КМ. Фофанова" с участием К. Вагинова; "Литературный особняк", "Островитяне" Н. Тихонова, В. Рождественского, Е. Полонской и др.
Все эти общества, группы и группировки, кружки, как правило, были малочисленны, что не мешало им громогласно заявлять о своей новаторской и единственно верной позиции. Ведущую роль в литературной жизни первой половины 20-х годов играли "Перевал" (1923–1932) под руководством старого коммуниста А.К Воронского, ассоциации пролетарских писателей – ВАПП, РАПП (1920–1932), а также писатели, не входившие в какие-либо группировки, так называемые попутчики.
РАПП ориентировалась главным образом на творчество писателей, вышедших из среды рабочих, и быстро стала массовой организацией. Во главе её в разное время стояли А. Фадеев, Л. Авербах, В. Ермилов, С. Родов. Вульгарный социологизм и догматизм в суждениях о художественной литературе, ошибочные, тенденциозные оценки ряда писателей, тон литературной команды в обращении с инакомыслящими, высокомерие (ком-чванство, так это тогда называлось) не позволили РАПП занять лидирующее положение в литературе, хотя именно борьба за власть была для рапповцев главной целью и отнимала у них немало сил и времени.
Особенно агрессивна была РАПП по отношению к попутчикам – писателям, безусловно талантливым, но, по мнению ортодоксально настроенных рапповцев, не овладевшим еще коммунистической идеологией.
Наиболее решительно в середине 20-х годов притязаниям РАППа на монопольное руководство литературой противостояла группа "Перевал", во главе с известным критиком, журналистом и писателем А. Воронским. В нее входили М. Пришвин, A. Малышкин, Д. Горбов, А. Лежнев и др. Открытой тенденциозности, социологизаторству, сектантству, администрированию РАППа перевальцы противопоставили свое понимание новой художественной литературы как наследницы лучших традиций русской и мировой словесности. Они призывали к объективному художественному воспроизведению действительности в духе гуманизма, настаивали на важности интуиции в процессе творчества. В начале 1935 года Воронский был расстрелян как враг народа.
Ленин умер в 1924 году. А уже в 1925-м Сталин создал специальную строго секретную разведывательную группу, которая затем работала лично на него много лет. Возможно, это обстоятельство также повлияло на сильное и резкое ухудшение общей обстановки в стране во второй половине 20-х годов: частичная, а затем и полная отмена нэпа, коллективизация и т. п. Не могло оно не затронуть и литературы. Многое тогда, в отличие от наступившего периода 30-х годов, совершалось медленно и тайно, и оставалась неясной истинная причина случившегося. Последовал ряд самоубийств: С. Есенин, А. Соболь,
B. Маяковский, Л. Красин. По нарастающей пошел процесс разгула цензуры, запретов, арестов писателей и изъятия их рукописей, зубодробительной критики, главным образом по политическим мотивам. Соловецкий лагерь принял первые жертвы из литературной среды – писателя О. В. Волкова, ученого-литературоведа Д.С. Лихачева.
В 1928 году в последний момент "проскочила" цензуру книга В. Шкловского "Гамбургский счет". Автор доказывал, что существенной особенностью текущей литературной жизни является наличие двойной системы оценок художественного творчества:
"Гамбургский счет – чрезвычайно важное понятие.
Все борцы, когда борются, жулят и ложатся на лопатки по указанию антрепренера
Раз в год, в гамбургском трактире, собираются борцы.
Они борются при закрытых дверях и завешенных окнах.
Долго, некрасиво и тяжело.
Здесь устанавливаются истинные классы борцов – чтобы не исхалтуриться.
Гамбургский счет необходим и в литературе.
По гамбургскому счету – Серафимовича и Вересаева нет. Они не доезжают до города.
В Гамбурге Булгаков у ковра.
Бабель – легковес.
Горький сомнителен (часто не в форме).
Хлебников был чемпион".
Можно не соглашаться с расстановкой фигур, предложенной Шкловским, с его оценками. Но двойственность подходов к современной литературе подмечена точно: одна шкала оценок – истинная, эстетическая, традиционная, – другая – надуманная, приспособленная к официальным сиюминутным требованиям.
Невозможно забыть эпизоды творческой биографии М. Булгакова, у которого в 1926 году была арестована рукопись "Собачьего сердца", в России увидевшая свет только через полвека после смерти великого художника. И его альбом, куда он вклеивал отзывы на свое творчество, с горечью удостоверяясь, что из 301 статьи и рецензии 298 содержали резко отрицательные, нередко оскорбительные отзывы. Подобного рода примеры во второй половине 20-х годов отыскиваются в жизни и творчестве подавляющего большинства писателей. Именно в это время надолго, а порой и навсегда, исчезли со страниц журналов и книг имена А. Ахматовой, М. Волошина, Н. Клюева, Е. Замятина и многих других. Окончательно похоронило надежды на перемены к лучшему постановление ЦК ВКП (б) от 23 апреля 1932 года "О перестройке литературно-художественных организаций". Ликвидировались последние из уцелевших к тому времени литературных группировок.
3
Многообразие изобразительных и выразительных средств языка и стиха, изобретательность в композиции и архитектонике произведений, богатство сюжетных вариантов, полная свобода творческой фантазии заслуженно принесли началу 20-х годов славу времени "великого эксперимента" и выдающихся художественных достижений, хотя в основном это признание произошло позднее. В прозе это были книги М. Булгакова, А. Платонова, М. Горького, М. Зощенко; в поэзии – С. Есенина, Н. Клюева, В. Маяковского, М. Цветаевой; в драматургии – М. Булгакова, В. Маяковского, Н. Эрдмана. Рядом с этими именами по праву могут быть поставлены десятки других.
Особенно выразительна дальнейшая судьба поэзии. Было бы большой ошибкой представлять себе поэзию 1920-х годов только в ритмах марша, во власти лозунговой и агитационной стихии. Большое и важное место в ней занимало творчество поэтов, развивших лучшие традиции Серебряного века русской поэзии: В. Хлебникова, А. Ахматовой, М. Цветаевой, Б. Пастернака, О. Мандельштама, М. Волошина. По разным причинам с середины 20-х годов начнут смолкать их голоса, снизится видимая творческая активность. Их стихи объявят несозвучными эпохе, а самих обвинят в абстрактном хуманизме и фактически перестанут печатать.
Поэтическое творчество Н. Гумилева, Н. Тихонова, А. Ахматовой, М. Цветаевой, Б. Пастернака, О. Мандельштама сохраняло традиции дореволюционной и мировой поэзии, где чувства выражались от первого лица ("И долго буду тем любезен я народу…", "Люблю отчизну я…" и т. п.). Поэты-пролеткультовцы воспринимали мир по-другому: "Мы – железобетонные лирики".
Мы подняли смерч крылатый,
Взрыли поля чугуном, -
Мы требуем полной платы
За столетия, убитые сном, -
писал В. Александровский. Вспомним программное стихотворение В.Кириллова, которое так и называлось "Мы". Пролеткультовцы были не одиноки. Выдвижение – на первый план коллективного героя, народа, массы, множеств казалось своеобразным велением времени. Маяковский снял свою фамилию с обложки первого издания известного произведения:
150 000 000 мастера этой поэмы имя…
150 000 000 говорят губами моими.
Своеобразным апофеозом идей коллективизма прозвучали его же знаменитые строки: "Единица! / Кому она нужна?! / Голос единицы /тоньше писка. / Кто её услышит? – / Разве жена! / И то / если не на базаре, / а близко".
Идеологическое обоснование подобного подхода дал А. Луначарский: "Ни одно "я" не слишком ценно, чтобы не быть принесенным в жертву нашему общему "мы"". Мысль о том, что одни только массы творят историю, становилась главенствующей в официальной идеологии. Однако не все писатели придерживались подобной ориентации. В романе "Строители весны" ("Чевенгур") А. Платонов показал, как в сознание людей повсеместно и настойчиво внедрялись готовые стереотипы о классовой непримиримости, коллективизме, оптимизме и т. п., девальвирующие смысл и ценность слова. А. Платонов обнаруживает, что в этих условиях личность, теряя свою индивидуальность, растворяется в толпе. Он фиксирует первые успехи в вытравлении неповторимого в человеке как следствие торжества дурно понятого коллективизма, который страшен как раз тем, что подавляет или нивелирует личность.
Е. Замятин в антиутопии под знаменательным заглавием "Мы" предостерегал от посягательств на права отдельного человека, от попыток противопоставления коллектива индивидууму. История подтвердила его худшие опасения, и не случайно этот роман в России увидел свет только в 1988 году.
Официальное партийное требование к писателям изображать действительность правдиво, исторически конкретно, в революционном её развитии, хотя и сформулированное только в 30-е годы, фактически функционировало уже с начала 20-х годов. Тем самым отодвигалась на периферию главная цель искусства – исследование внутренней духовной жизни личности. К этому идеологическому перекосу ещё не раз придётся возвращаться в разговоре о дальнейшей эволюции русской литературы в двадцатом столетии.
Кредо пролеткультовцев – "отбросить все старое, буржуазное", "разрушить до основания", "выбросить на помойку истории" – находило отклик в творчестве ряда художников. Поэтизация стихии, воспевание разрушительного начала отразились во многих произведениях того времени.
"Ветер, ветер – на всем Божьем свете!" – восклицал А. Блок в поэме "Двенадцать". Образ метели, пурги, шквала, урагана, сметающих с лица земли обломки старого мира, прочно связывался с представлениями о революции и Гражданской войне и переходил из одного произведения в другое. "Ветер любит Гулявин. Тот безудержный, полыхающий ветер, который бросает в пространство воспламенённые гневом и бунтом тысячи, вздымает к небу крики затравленных паровозов и рыжие космы пожарных дымов", – писал о герое своего произведения Б. Лавренёв в повести, которая так и называлась "Ветер". Со всемирным потопом ассоциировалась революция в "Мистерии-буфф" В. Маяковского.
Внутренний мир персонажа, его мысли, переживания оттеснялись на второй план. Уж на что яркая, неповторимая личность – Чапаев в романе Д. Фурманова, но и он, подчеркивает автор, "олицетворяет собой всё неудержимое, стихийное, гневное и протестующее, что за долгое время накопилось в крестьянской среде".
Главный герой повести А. Малышкина "Падение Дайра", изображавшей штурм Перекопа Красной Армией, – это "множества", народные массы, устремившиеся к светлому будущему. Писатель поэтизирует их стихийный порыв. Командарм, направляющий движение множеств, не назван по имени, а в облике и в характере его не выявлено ни одной индивидуальной человеческой черты, но постоянно подчеркиваются связь со множествами, твердость и непоколебимость: "Он встал каменный, чужой мирным сумеркам избы… Командарм улыбнулся каменной своей улыбкой и ничего не ответил". В самые напряжённые, ответственные моменты операции, когда решалась судьба сражения, "командарм был спокоен, может быть, потому, что знал закон масс". Малышкин никак не именует и персонажей произведения: "У депо дежурили суровые и грубые с винтовками наперевес: ждали". Такой способ изображения вполне реализует рекомендации А. Луначарского.
В своих первых произведениях А. Фадеев, Ю. Либединский, Б. Пильняк, изображая нового героя времени – большевика, делали акцент преимущественно на внешности, одежде, поступках своих персонажей. В литературе возник стереотип: их показывали людьми громадного роста, обладающими большой физической силой, не ведающими сомнений и человеческих слабостей, прямолинейными в мыслях и в поведении. Эти условные, схематические, часто безжизненные фигуры стали называть с легкой руки Б. Пильняка "кожаными куртками".