– Я и не знаю, что сказать, – она касается пальцами рта. – И мне тоже было тяжело видеть Эллу в таком состоянии, но я рада, что вы позволили ей присоединиться к группе. Что касается лично меня, я тоже не могу представить, что что-то подобное произойдет в моем доме, хотя наши отношения с Наамой далеко не простые. Я вообще не уверена, что существует такое понятие как простые отношения между мамой и дочкой. Во что я хотела бы верить, так это в то, что Элла, несмотря на то, что с ней случилось, не потеряет интереса к жизни; что сможет радоваться пусть не этим, так другим вещам.
Она откидывается на спинку стула, давая понять, что добавить ей больше нечего.
– Наша встреча подходит к концу, – объявляет Нири. – Сегодня мы проделали тяжелый путь, но мне кажется, что мы завершаем его с чувством облегчения и даже с долей оптимизма. Мы лишний раз убедились, как разные люди могут по-разному воспринимать одни и те же события или явления, – что называется, сколько людей, столько и мнений. Я наблюдала, с каким вниманием и терпением вы слушали друг друга и как все услышанное пропускали через себя. Наша группа не является исключением из общего правила, поэтому и здесь часть вопросов вызвали одинаковую реакцию, можно сказать, консенсус; но все-таки мы все разные, у каждой – своя история, свои личные отношения и переживания. Эти различия мы видели уже в самом начале встречи, когда коснулись "личного кода" бабушек.
Она поворачивается к Элле.
– Вы хотели бы еще что-то добавить на прощание, прежде чем мы разойдемся? Как вы себя чувствуете, с каким чувством вы уходите отсюда?
Элла, задумавшись, не спешит с ответом. В комнату входит Мики и, заняв свое место, обводит взглядом женщин, которые терпеливо ждут, пока Элла соберется с мыслями. Наконец, Элла поднимает глаза на Мики и громко произносит:
– Несмотря на то, что мне было очень тяжело решиться и рассказать вам о моем горе и не менее тяжело видеть и слышать вашу реакцию, мне сейчас стало намного легче. У меня такое чувство, будто я сбросила с себя огромный груз, который давил на меня все то время, пока я молчала. И хотя мне было сегодня нелегко, и на меня даже нападали и обвиняли, в данный момент я чувствую, что это стоило того и что в конце концов вы меня поняли. Мне даже кажется, что каждая из вас где-то в глубине души согласилась, что такое может случиться всегда и везде. Но, возможно, тут я ошибаюсь. Она переводит взгляд на Нири.
– Честно говоря, я сейчас совсем запуталась. Я вообще не уверена в том, что я чувствую и чего хочу; я знаю только одно: я очень устала от всего, но больше всего от ожидания.
Элла замирает на мгновение, а затем, резко выпрямившись, произносит:
– А, в принципе, знаете что, Нири? Я страшно сержусь!
– Я приглашаю вас вернуться к этому замечанию на наших последующих встречах, – после длительной паузы мягко обращается к ней Нири и добавляет уже для всей группы: – Я приглашаю всех вас еще раз задуматься о ваших отношениях с дочками; о том, что вас расстраивает, а что радует; и, что не менее важно, каким из этих чувств вы даете свободу, а какие из них запираете в себе за семью замками.
Нири
Холодный воздух, идущий из кондиционера, бодрит, разглаживает морщинки на лбу, приятно холодит усталые от напряжения глаза. Защита. Сегодня каждая в этой группе искала защиты. И я тоже нуждалась в защите, в том особом успокаивающем прикосновении ласковых материнских рук, когда только они способны прогнать охвативший тебя панический страх. Пока вы говорили, Элла, у меня было желание подойти и обнять вас; но еще больше мне хотелось прижаться к вам вплотную, чтобы впитать в себя всю ту любовь, которой вы способны одарить свою дочь; принять с благодарностью оказавшиеся никому не нужными вашу материнскую теплоту и заботу. Мне кажется, я никогда не смогу насытиться материнской лаской, мне всегда будет ее не хватать. Как бездонный сосуд, как ребенок, у которого забрали мать. Обида, которая обожгла вас, оставила след и на моей коже; разочарование, которое поселилось в вас, болезненными толчками пульсирует и во мне. Я, как и вы, жила по соседству с отчаяньем, пыталась с ним бороться, но скоро поняла, что это безнадежно. Когда-то и у меня была бабушка. У моей мамы была мать, ее дочка была внучкой – это была я – и все было далеко непросто. Цепочка, целиком построенная из женщин одной семьи; каждая тянет в свою сторону, нуждается в остальных, как в кислороде, но никому не готова уступить и твердо требует свою долю.
Подростковый возраст – время бунтов и мятежей. Дочь пытается вылупиться из материнского кокона. Мама говорит – вправо, я говорю – влево. А что говорит бабушка? Вправо. И будет вправо! Мама говорит вперед, я говорю – назад, ну а что же бабушка? Вперед. И было – вперед!
Почему, бабушка? Почему, мама?
Иногда, находясь рядом с бабушкой, мама на время забывала о своих обязанностях матери, но никогда не расставалась со своим положением дочери, как человек, страдающий от удушья, должен всегда иметь при себе источник кислорода. А я всегда хотела быть ее полноправной хозяйкой, иметь ее всю без остатка только для себя, подобно тому, как Эйнав безраздельно владела Эллой.
Пока я слушала Эллу, и у меня не раз возникало желание встретиться с Эйнав, понять, что заставило ее уйти. Чего мне как матери надо избегать и бояться? Я хотела разобраться и понять, в чем она так разуверилась, что предпочла все бросить и бежать; чем она была так измучена, что у нее не осталось даже желания объясниться? Что может оказаться сильнее потребности в материнской любви?
Элла, Элла! Вместо распахнутого окна, через которое вы должны были увидеть новые светлые горизонты, перед вами оказалось зеркало, в котором отразился безрадостный серый пейзаж. Рождение внучки не стало признаком счастливого выздоровления, а, наоборот, вызвало тяжелое отрезвление. Очень тяжелое. Вы мечтали, что этот ужасный отрезок пути уже вот-вот останется позади, что вы сможете стряхнуть с себя тяжелую липкую дорожную пыль и, наконец-то, вернуться к нормальной жизни, как у всех.
Вы очнулись от кошмарного сна и оказались в кошмарном сне.
Если бы я могла – это то, что я чувствовала – я бы бросилась к вам, как должна была броситься ваша дочь. Но я не могу: я веду вашу группу и обязана соблюдать дистанцию.
* * *
Я выхожу из здания и направляюсь в сторону аллеи. Я думаю о группе, о том, что сегодняшняя встреча была для них серьезным испытанием. В жизни "дочки-матери" – это не игра; там поджидает опасность, случаются травмы, – сообщил им неожиданно объявившийся посланник темных сил; и вся группа объединилась в борьбе против него, пытаясь избавиться от него, как избавляются от паршивой овцы. Без сомнения, с сегодняшней встречи в группе все изменится. Теплый, уютный женский кружок исчезнет, а вот что придет ему на смену?
Элла
Встреча закончена, все расходятся; и опять меня останавливает Маргалит, обнимает за плечи и отводит в сторону. Мне приятно касание ее рук, сильных и мягких одновременно. Она стоит напротив меня и, не снимая рук с плеч, смотрит прямо в глаза.
Вы в порядке? – встревоженно спрашивает она.
Я в порядке, – успокаиваю я ее и понимаю, что больше всего сейчас мне хочется остаться одной.
Я прощаюсь с Нири и выхожу. Все как в тумане. Чувство радости и надежды, о которых я говорила совсем недавно, сменяются на плач, который все усиливается.
"Почему ты лишаешь меня радости, Эйнав, – плачу я, – простой, полагающейся всем радости? Ты забрала у меня себя, а теперь отбираешь и внучку. Почему ты отнимаешь у меня ее крохотные вещи, пухленькие ножки, ее особенный молочный запах, спрятанный в складочках между плечиком и шейкой? Я тоже хочу ползать с ней по полу, отодвигать мешающие ей предметы, петь ей смешные песенки.
Причем тут она, невинное маленькое существо; зачем ты замешиваешь и ее в неразбериху, которая царит между нами?"
"Несчастная" – выжгли клеймо у меня на лбу полные жалости глаза женщин; мать, лишенная дочери, бабушка, лишенная внучки. И вдруг я вижу себя, незаметно входящую в салон для новобрачных; как я стою в белом платье перед улыбающейся во все свои тридцать два зуба продавщицей и рассказываю ей о приближающейся свадьбе; и как ложь, скрывающаяся под белым лебединым шлейфом, подбирается к моему горлу, грозит задушить меня, вырваться на свободу. Я поспешно сбрасываю платье и скрываюсь за дверьми так же внезапно, как и появилась, словно тайфун.
Заблудшее дитя, ты опять сама себя обманываешь. Бедненькая малютка, одинокая брошенная девочка. И жалость к самой себе окутывает меня, опутывает меня, жалит меня. Я отдаюсь в ее ледяные руки, но затем отрываю их от себя и указываю в твою, Эйнав, сторону:
"Нехорошая! Нехорошая! Жестокая! Злая!"
"Дьявол! Эгоистка! Дрянь!"
У меня нет больше сил, но я продолжаю кричать молча: "Из-за тебя! Из-за тебя я другая, непохожая на всех! Заклейменная! С жалостью они улыбались мне; с упреком они смотрели на меня, уродку, породившую уродку! Избавиться они хотели от меня, изгнать изгнанную! Из-за тебя!"
А где ты, Ора? Сбежала от всего и оставила меня одну, брошенную всеми; исчезла навсегда, безвозвратно. Как мы тебя ж да ли, я и Эйнав! Часами мы сиде ли на скамейке под деревом возле твоего дома. Твой вечно сердитый сосед из квартиры напротив умер – и появились новые жильцы; они затеяли ремонт, который длился несколько месяцев. А тебя все не было. Пришел день, и умерла твоя мама – ушла тихо и незаметно, – а ты так и не появилась. Я стояла на кладбище – круглая сирота, оглохшая и ослепшая от боли – но ты не вернулась.
А ты, Далья, моя любимая подружка и соседка, от тебя сбежала я сама. Сколько энергии ушло на всевозможные увертки и отговорки, прежде чем ты сдалась и оставила меня в покое. Я помню, как ты в первый раз вошла ко мне и протянула с порога медовый пирог.
– Добро пожаловать, – сказала ты, будто бы была хозяйкой всего дома, – меня зовут Далья; ты можешь заходить к нам, когда тебе вздумается, и если тебе нужна помощь в доме – повесить картины или полки, – мой муж всегда будет рад тебе помочь.
На твоем лице сияла улыбка, которая начинается в сердце и выплескивается из глаз. Уже в тот же вечер нашелся предлог, и я сидела у тебя на кухне, околдованная запахами, теплом и детскими голосами. Мы привязались одна к другой, как сестры после многолетней разлуки, и оставались такими до тех пор, пока я, повиснув над пропастью, не расцепила пальцы.
* * *
Назавтра я сижу в уголке приемной напротив двери с табличкой "Д-р. Машаль". Я люблю сидеть здесь, в "моей личной канцелярии", которую я так долго обустраивала; все тут продумано, удобно и надежно. Над стопкой бумаг висит фотография Эйнав. Ты тогда сказала, что выбрала для меня свою самую красивую фотографию, и я всматривалась в пейзаж у тебя за спиной, пытаясь разгадать, где и с кем ты могла быть такой счастливой. Сегодня нет большой очереди: доктор Машаль просил по возможности сократить прием – его жена в больнице, и он хочет успеть навестить ее еще и вечером. Я взяла список и разделила его надвое: перед кем врата его кабинета сегодня распахнутся, а перед кем – нет. В первую группу я записала все срочные случаи и добавила одну новенькую, но очень напуганную пациентку.
Туда же я внесла и данные Яира. Я люблю, когда он заходит; он всегда приходит пораньше и садится возле меня поболтать. Яир – вдовец, его жена погибла шесть лет тому назад в аварии. С тех пор он почти не выезжает за город. Мне нравится его прямодушие, он – честный. Когда он был здесь в прошлый раз, я заглянула в его карточку. Секретарша, которая работает у одного и того же врача столько лет, – сказала я себе, – должна знать его пациентов не только в лицо. Но я-то знаю правду! Яир страдает псориазом – розовые пятна и шелушащиеся бляшки покрывают его кожу. В этот раз Создатель не промахнулся: дал болезнь, которую невозможно скрыть, человеку, который не страшится чужих глаз.
– Как дела, Элла? – спрашивает Яир с порога. – Вы выглядите как-то необычно.
Меня разбирает любопытство:
– Да? А как именно?
– Вы мне кажетесь… как бы это сказать, более четкой. Вы всегда казались мне… чуть приглушенной.
Я уже привыкла к его странным образным выражениям, но все-таки на этот раз ему удалось меня удивить.
– Попали в точку! – отвечаю я, не совсем понимая, куда мы оба клоним.
– Так что же произошло? – подхватывает Яир.
– Вы видите фотографию Эйнав? Я хочу вам что-то рассказать, – неожиданно слышу я саму себя и в нескольких словах рассказываю ему нашу историю.
– Нелегко, совсем нелегко, Элла. И что вы собираетесь делать? – спрашивает он, когда я замолкаю.
– Сейчас – уже ничего. Знаете, что я вдруг представила? Как в один прекрасный день она придет домой, и я буду стоять в дверях и не дам ей войти. Она, конечно, скажет: "Это и мой дом". – А я отвечу: "Уже нет!" – И захлопну дверь. Вот, что я собираюсь сделать.
Я смотрю в его добрые глаза и чувствую, как влажнеют мои.
– Я хочу покоя: не думать, не прислушиваться, не искать, не ждать.
Я смахиваю слезу и твердо продолжаю:
– Она не заслуживает того, чтобы я ее ждала! Я очень сержусь на нее. Она плохой ребенок, и всегда была такой! Правда. Мне неприятно говорить об этом сейчас, но всегда в ней была какая-то… недоброта. Еще когда она была маленькой и я просила ее в чем-нибудь мне помочь, сделать какую-нибудь мелочь, ей доставляло удовольствие ответить, этак свысока: "А я сейчас не могу". Может, мне надо было уже тогда не уступать, быть более требовательной, но было в ней что-то такое, что будто бы предупреждало: не начинай со мной, у тебя все равно ничего не получится, и ты еще пожалеешь, что это затеяла. Мне надо было быть внимательней: может, я бы поняла намеки, которые она оставляла – скорее всего подсознательно – уже с раннего детства; и тогда, возможно…
Яир внимательно, не прерывая, слушает.
– Иногда мы шли к Оре и проводили там целый день; только мы втроем, как маленькая семья, и в конце Эйнав плакала потому, что не хотела идти домой.
– Дети часто плачут, когда кончается кайф, – замечает Яир.
– Да, но у меня было чувство, что ей доставляет удовольствие уколоть меня. Что не из любви к Оре она это делает, а из желания сделать мне больно. И Ора тоже… они обе… двое против одной. Они, бывало, кувыркались на ковре и изображали передо мной влюбленную парочку, которая наслаждается, когда на нее смотрят другие.
Открывается дверь, и доктор Машаль провожает пациентку к выходу. Яир, извинившись, заходит в кабинет.
Эйнав, моя девочка, сколько порций боли ты влила в меня взамен молока, которое высасывала из меня до последней капли, а потом так же, до последней капли, тебя вырывало, пока я не прекратила кормить. "Она не прибавляет в весе!" – обвинила меня сестра в детской консультации и велела перейти на детское питание. А мне так нужно было тебя кормить, прижимая тебя к себе и отдаваясь твоим глазам!
Теперь у тебя есть новое оружие против меня. Маленький ребенок, твоя дочка – моя внучка. Она всегда будет на твоей стороне, и вы будете стоять против меня и улыбаться. Ты опять победила.
Встреча шестая
Связи
Первое, что увидела Элла, когда переступила порог комнаты, был большой торт, затем – спешащую ей навстречу одетую в цветастую юбку и голубую майку Орну.
– Угощайтесь! – она протягивает тарелку с возвышающейся над ней горой шоколада и взбитых сливок. – У меня родилась внучка!
Элла заставляет себя улыбнуться.
– Поздравляю, Орна! – громким шепотом произносит она, касаясь ее щек в легком ритуальном поцелуе. – Вот и дождались!
– Я вижу, что кого-то тут можно поздравить? – радостно спрашивает Това и сразу направляется к собравшимся у кофейной стойки.
– Вчера утром у меня родилась внучка! – гордо объявляет ей Орна и спешит воспользоваться поводом, чтобы отойти от Эллы.
Това вешает на спинку стула свою сумку с длинными тонкими ремешками, на нее – полупрозрачный бежевый жакет и берет угощение.
Элла здоровается с Клодин и Нири и направляется приготовить себе чай.
Рут и Анна сразу замечают радостное оживление, которое царит в комнате.
– Ну, у кого сегодня праздник? – еще в дверях спрашивает Рут.
– У Орны! – откликается стоящая с кружкой черного кофе в руке Клодин. – Со вчерашнего дня и у нее есть внучка, дай бог ей здоровья!
– Вот здорово! – несколько шагов – и Орна оказывается у нее в объятьях.
– Поздравляю! – широко улыбаясь, присоединяется к ним Анна.
– Надо же, только вчера у нее родилась внучка, а она уже успела испечь такой шикарный торт! – восхищается Това, вытирая губы салфеткой.
Орна, которая все это время не прекращает суетиться, то предлагая им добавки, то убирая пустые тарелки, весело замечает, что так или иначе из-за волнения не спала всю ночь.
– Точно, день после родов – он совершенно особенный, во мне тоже было полно адреналина, – откликается Маргалит. Мики, все это время говорившая по телефону, стоя у окна в коридоре, входит в комнату и идет прямо к кофейному автомату. Она отказывается от предложенной ей порции, объясняя Орне, что вообще не любит сладкое, но тут же отмечает, что торт у нее получился просто классный.
Нири, стоящая среди женщин, отставляет в сторонку пустую тарелку и, взглянув на часы, объявляет:
– Пора начинать нашу встречу.
– Вы имеете в виду продолжить в сидячем положении? – смеется Рут.
Нири садится на свое место и, улыбаясь, выжидает, пока женщины неторопливо устраиваются.
Прежде чем присоединиться к группе, Орна проворно наводит порядок на кофейной стойке – сметает крошки, выбрасывает салфетки.
– Мы начинаем нашу сегодняшнюю встречу с радостной новости, – Нири смотрит на Орну, на лице которой немедленно возникает широкая счастливая улыбка.
– Одну минутку! – поднимает руку Това. – У меня тоже есть важное сообщение! И у меня тоже родился внук!
– Правда?! Почему же вы не сказали?! – бросается к ней Орна.
– А я говорю, – смеется Това, подставляя ей щеку для поцелуя.
Матери опять встают со своих мест, поздравляют, посылают ей воздушные поцелуи. Элла остается сидеть, молча наблюдая за радостной суматохой. Това, не покидая своего места, смущенно благодарит их за добрые пожелания, но тут к ней подходит Рут и, протягивая руки, объявляет:
– Я хочу обнять и вас тоже!
Това привстает и, смеясь, на мгновение прижимает к себе Рут.
– Когда были роды? – спрашивает Рут.
– В воскресенье. Я тоже хотела принести сегодня торт, но ничего не успела, даже – купить.
– Расскажите! Расскажите! Как прошли роды? Как детки? Как ваши дочки? – возбужденно сыплет вопросами Клодин.
Орна и Това переглядываются.
– Начинайте вы, – предлагает Това, – я уже три дня только и делаю, что рассказываю.
– Сейчас вы все расскажете, – останавливает их Нири, – но сначала я бы хотела сказать несколько слов.
Она обводит взглядом группу.