Хочу раз и навсегда определить мои условия: ты хозяин только в своей квартире, в моем доме ты - гость… который не должен вмешиваться ни в какие домашние дела. Каждый день ты будешь приходить ко мне в час дня и оставаться до трех часов, после чего я не должна буду видеть тебя до следующего дня, за исключением моих салонов, которые ты можешь посещать, если захочешь, а также столоваться в моем доме в те два вечера при условии, что ты не станешь затевать своих утомительных споров, которые доставляют мне одно беспокойство… Во время своих дневных посещений ты можешь рассказывать мне все, что я сочту нужным тебя спросить, остальное время ты должен сам заботиться о себе. Ну, все, теперь ты знаешь мои требования, и надеюсь, не отплатишь мне непокорностью за мою материнскую заботу .
Артур примет эти условия и два года в Веймаре будет неукоснительно соблюдать их, оставаясь безмолвным наблюдателем на вечерах, которые устраивала его мать, и даже ни разу словом не обмолвится с заносчивым Гёте. Его познания в греческом, латыни, а также в истории и философии будут стремительно расти, и в двадцать один год его примут в Гёттингенский университет. В это же время Артур получит наследство, двадцать тысяч рейхсталеров - достаточно солидный, хоть и не слишком крупный капитал, на который и просуществует всю оставшуюся жизнь. Как и предсказывал Генрих, это наследство придется ему как нельзя кстати: своими учеными трудами Артур не заработает ни пфеннига.
Со временем он начнет видеть в отце ангела, а в матери - дьявола. Он придет к заключению, что извечная ревность отца должна была, очевидно, иметь основания, и станет опасаться, что своим поведением мать может осквернить его память. Артур будет требовать, чтобы во имя отца мать вела тихую жизнь затворницы, и станет яростно набрасываться на каждого, кто покажется ему материнским воздыхателем, обзывая всех ничтожными "штампованными болванами", недостойными мизинца его отца.
Артур будет учиться в Гёттингенском и Берлинском университетах и в Иене получит степень доктора философии. Некоторое время он проживет в Берлине, но вскоре бежит оттуда, спасаясь от надвигающейся войны с Наполеоном, и вновь вернется в Веймар к матери. Очень скоро семейные скандалы разгорятся с новой силой: Артур не только станет упрекать мать за растрату денег, отложенных им на лечение бабушки, но и обвинит ее в порочной связи с ее близким другом Мюллером Герстенбергком, на которого накинется с таким ожесточением, что Иоганна вынуждена будет видеться со своим приятелем, лишь когда Артура нет дома.
Приблизительно в это же время между ними произойдет известный диалог: Артур подаст матери свою докторскую диссертацию, блестящий трактат о принципах причинности, озаглавленный "О четверояком корне закона достаточного основания".
Взглянув на обложку, Иоганна небрежно бросит:
- О четверояком корне? Это, должно быть, рекомендации аптекарю?
Артур: Эту работу будут читать, когда ни одной из твоих книжек днем с огнем невозможно будет сыскать.
Иоганна: Ну, конечно. Не сомневаюсь, что твоими сочинениями по-прежнему будут завалены все книжные лавки.
Артур будет бескомпромиссен в выборе своих названий: "О четверояком корне закона достаточного основания" правильнее было бы назвать "Теорией объяснений", и все же, несмотря на это, даже теперь, двести лет спустя, эта работа по-прежнему издается - редкая судьба для диссертации.
Стычки по поводу денег и связей Иоганны будут продолжаться еще некоторое время, пока в один прекрасный день терпение Иоганны не лопнет. Тогда она объявит Артуру, что не собирается ради него порывать ни с Герстенбергком, ни с кем бы то ни было вообще, и решительно прикажет ему съехать с ее квартиры, демонстративно пригласив Герстенбергка поселиться в освободившихся комнатах. Свое решение она сопроводит следующим роковым письмом сыну:
Дверь, которой ты так громко хлопнул вчера после недостойной сцены, устроенной своей матери, теперь закрыта для тебя навсегда. Я уезжаю за город и не вернусь до тех пор, пока не узнаю, что ты уехал из моего дома… Ты не знаешь, что такое материнское сердце: чем нежнее оно любит, тем больнее для него удар от любимой руки… Ты сам порвал со мной: твое недоверие, твое неприятие моей жизни, моих друзей, твое невыносимое поведение, твое презрение к тому, что я женщина, твое нежелание доставить мне малейшее удовольствие, твоя жадность - это и многое другое вызывает во мне отвращение… Если бы я умерла и ты имел дело со своим отцом, разве посмел бы ты читать ему нотации? Или распоряжаться его жизнью, его знакомствами? Чем я хуже его? Разве он сделал для тебя больше, чем я? Любил тебя больше?… Я слагаю с себя ответственность за тебя… Оставь свой адрес, но не смей писать мне, отныне я не буду ни читать твоих писем, ни отвечать на них… Это конец… Ты причинил мне достаточно горя. Живи и будь счастлив, насколько сможешь .
И это действительно был конец. Иоганна проживет еще двадцать пять лет, но мать и сын больше так и не встретятся.
В старости, вспоминая родителей, Шопенгауэр напишет:
Большинство мужчин позволяют себе обольститься прелестным личиком… сама природа заставляет женщин выставлять напоказ все свои прелести… и "пленить"… но природа скрывает множество зол, которые (женщины) таят в себе: бесконечные расходы, забота о детях, строптивость, упрямство, капризы, причуды, истерики, адские муки и сам дьявол. Вот почему я называю брак долгом, в который влезаешь в юности, а расплачиваешься в старости…
Глава 17
Большие страдания совсем подавляют меньшие, и, наоборот, при отсутствии больших страданий уже самые ничтожные неприятности мучат и расстраивают нас .
На следующем занятии все взгляды были обращены к Бонни, которая тихо и неуверенно начала:
- Лучше бы я об этом не заикалась. Всю неделю я только и делала, что думала, что и как вам скажу, все придумывала, с чего начать, хотя и знала, что домашние заготовки не пойдут: Джулиус всегда говорит, что беседа должна быть спонтанной, иначе нет никакого толку, правильно я говорю? - Она взглянула на Джулиуса.
Джулиус кивнул:
- Забудь про свои заготовки, Бонни. Попробуй так: закрой глаза и представь, что ты берешь свою речь в руки, держишь перед собой, а потом рвешь пополам и еще раз пополам. А теперь бросаешь в корзину. Сделала?
Бонни с закрытыми глазами кивнула.
- А теперь своими словами расскажи нам, что ты думаешь про красивых и некрасивых - про вас с Пэм и Ребеккой.
Бонни, продолжая кивать, медленно открыла глаза и начала:
- Вы все, конечно, меня знаете: я была та самая маленькая толстушка с кучеряшками, над которой все вечно смеялись на физкультуре, у которой всегда меньше всех валентинок, которая ревет по любому поводу, у нее нет настоящих друзей, она всегда возвращается домой одна, никогда ни с кем не гуляет и такая затравленная, что вечно боится поднять руку, хотя вполне может заткнуть за пояс любого и знает ответы на все вопросы. А Ребекка - она мой изомер…
- Твой - кто? - спросил Тони, который чуть не лежал в кресле.
- Изомер- это что-то вроде зеркального отображения, - ответила Бонни.
- Изомеры,- возвестил Филип, - это химические вещества, обладающие одинаковым составом, но разными свойствами из-за того, что их атомы расположены по-разному.
- Спасибо, Филип, - сказала Бонни. - Наверное, мне не стоило употреблять таких ученых слов. Тони, ты молодец. Держишь слово спрашивать всякий раз, когда что-то не понял. Когда пару месяцев назад ты признался, что стыдишься своей работы, это сильно подействовало на меня и помогло заговорить о своих проблемах. Ну ладно, вернемся к моей школе. Ребекка была, что называется, моей противоположностью - абсолютно во всем. Я готова была умереть, чтобы подружиться с Ребеккой, убить кого угодно, чтобы статьРебеккой. Вот это и мучает меня сейчас: уже две недели меня преследуют воспоминания о моем кошмарном детстве.
- Та маленькая толстушка ходила в школу много лет назад, - сказал Джулиус. - Что заставило ее вернуться сейчас?
- Это и есть самое ужасное. Не хочу, чтобы Ребекка разозлилась на меня…
- Лучше обращайся прямо к ней, Бонни, - поправил Джулиус.
- Хорошо, - сказала Бонни и повернулась к Ребекке: - Я хочу сказать тебе, но не хочу, чтобы ты на меня разозлилась.
- Я вся внимание, - ответила Ребекка, не отрывая глаз от Бонни.
- Когда я вижу, как ты крутишь мужчинами здесь, в группе - как ты их соблазняешь, как они смотрят на тебя, - я чувствую, что абсолютно беспомощна, и все мои старые чувства вылезают наружу: толстая, страшная, никому не нужная, синий чулок.
- Ницше, - вставил Филип, - однажды сказал, что, если мы просыпаемся среди ночи в подавленном настроении, значит, наши враги, которых мы разбили давным-давно, возвращаются, чтобы преследовать нас.
Бонни, расплывшись в широкой улыбке, повернулась к Филипу:
- Спасибо, Филип. Не знаю, почему, но мне нравится эта идея о врагах, которых я однажды разбила и которые снова возвращаются, - мне даже стало легче. Иногда достаточно назвать вещи своими именами…
- Погоди, погоди, Бонни, - взмолилась Ребекка, - давай вернемся к теме. Как это я соблазняю мужчин - что ты имеешь в виду?
Зрачки Бонни расширились, она отвела глаза.
- Дело не в тебе, Ребекка, ты ничего такого не делаешь… Это я сама, моя реакция на нормальное женское поведение.
- Какое поведение? О чем ты говоришь? Бонни тяжело вздохнула и ответила:
- Ты прихорашиваешься. Красуешься - вот что я имею в виду. Я уже сбилась со счету, сколько раз за последнее время ты вытаскивала свои заколки. Ты то распускаешь волосы, то без конца их поправляешь. Раньше этого не было. Мне кажется, это как-то связано с приходом Филипа.
- Что? Что ты говоришь? - воскликнула Ребекка.
- Как однажды сказал святой Юлий, вопрос не является вопросом, если знаешь ответ, - вставил Тони.
- Почему ты не дашь Бонни самой сказать? - Взгляд у Ребекки заледенел.
Однако Тони нисколько не смутился.
- Дело ясное. Филип появился в группе, и ты сразу… стала нимфо… черт… как это слово?… в общем, ты на него клюнула. Я правильно говорю, Бонни?
Бонни кивнула.
Ребекка вынула косметичку, достала бумажный носовой платок и аккуратно, чтобы не размазать тушь, принялась вытирать глаза.
- Что я вам сделала?
- Вот этого я и боялась! - воскликнула Бонни. - Пойми, Ребекка, дело вовсе не в тебе. Ты не делаешь ничего плохого.
- Да за кого вы меня принимаете? Обвинять меня enpassantчерт знает в чем и потом говорить, что дело не во мне.
- En passant? - переспросил Тони.
- Enpassant, - вставил Филип, - значит на проходе, шахматный термин, когда пешка делает первый ход на две клетки, минуя пешку противника.
- Филип, а ты понтуешься - ты это знаешь? - сказал Тони.
- Ты спросил - я ответил, - невозмутимо ответил Филип, нисколько не задетый. - Если, конечно, твой вопрос действительно является вопросом.
- Ладно, сдаюсь. - Тони обвел глазами группу. - Я, наверное, тупею. Что-то в последнее время все чаще пролетаю. А что, мне кажется или на самом деле большие слова начали проскакивать все чаще? Может, Филип не только на Ребекку подействовал, а?
Джулиус решил, что пора прибегнуть к старому испытанному приему - переключить внимание с содержания на процесс, то есть перевести разговор с конкретных слов на отношения между спорящими:
- Да, друзья мои, обстановка накалилась. Может, прервемся на минутку и попробуем взглянуть на ситуацию? Для начала ответьте мне на такой вопрос: что, по-вашему, происходит сейчас между Бонни и Ребеккой?
- Сложно сказать, - отозвался Стюарт, всегда первым отвечавший на вопросы Джулиуса. Профессиональным медицинским тоном он прибавил: - Я лично не понимаю, чего именно хочет Бонни.
- То есть? - спросила Бонни.
- То есть я не могу понять, какую цель ты преследуешь. Тебе хочется поговорить об отношениях с мужчинами и о соперничестве между женщинами или ты просто хочешь уколоть Ребекку?
- Мне кажется - и то и другое, - заметил Гилл. - Я понимаю Бонни - это задевает ее старые болячки, и в то же время я понимаю Ребекку - она ведь могла автоматически поправлять волосы. Я лично вообще не вижу здесь ничего особенного.
- И вашим и нашим, Гилл. Поздравляю, - сказал Стюарт. - Как всегда, пытаешься примирить всех - особенно женщин. Ты поосторожнее. Кто часто ставит себя на место женщины, может лишиться собственного голоса. На прошлой неделе Филип правильно об этом говорил.
- Протестую. Женоненавистническое замечание, Стюарт, - откликнулась Ребекка. - Кто-кто, а уж врач должен это понимать. Все эти разговоры про "место женщины" просто смешны.
Бонни подняла обе руки и сделала "Т".
- Тайм-аут. Все, больше не могу. Это важный вопрос, но сейчас он не к месту - я больше не хочу об этом говорить. Как мы можем вести себя как ни в чем не бывало, когда Джулиус только неделю назад объявил нам, что умирает? Это моя вина: я не должна была поднимать эту тему - все это чепуха. Все чепуха по сравнению… - Наступило молчание. Все опустили глаза, а Бонни продолжила: - Все, беру свои слова назад. Мне нужно было начать не с этого, а со сна, который я видела неделю назад. Мне кажется, Джулиус, это касается тебя.
- Слушаю тебя, - сказал Джулиус.
- Была ночь. Я стояла на темной платформе… Джулиус прервал ее:
- В настоящем времени, Бонни.
- Да, пора бы мне уже привыкнуть. В общем, ночь, я стою на темной платформе и хочу сесть в поезд, который уже тронулся. Я иду быстрее, чтобы успеть, вижу - мимо проезжает вагон-ресторан, а в нем хорошо одетые люди, они едят и пьют вино. Я не знаю, как мне сесть. Поезд движется быстрее, и вагоны становятся все хуже и хуже, окна у них заколочены досками. Последний служебный вагон - просто голый каркас, который чуть не разваливается на части, и я вижу, как он уносится от меня, и слышу, что поезд дает гудок, такой громкий, что я просыпаюсь - четыре часа утра, сердце колотится со страшной силой, я обливаюсь потом. Больше я так и не заснула.
- Ты до сих пор видишь перед собой этот поезд? - спросил Джулиус.
- До мельчайших подробностей. Как он мчится по рельсам. Мне до сих пор так страшно. Просто мороз по коже.
- Знаешь, что я думаю? - сказал Тони. - Я думаю, что поезд - это наша группа и из-за болезни Джулиуса она скоро развалится.
- Точно, - заметил Стюарт. - Поезд - это группа, она увозит тебя куда-то и дает тебе пищу - те люди в вагоне-ресторане.
- Да, но ты так и не села в него. Ты бежала? - спросила Ребекка.
- Нет, я как будто знала, что не смогу сесть.
- Странно. Ты хотела и в то же время не хотела сесть в поезд? - сказала Ребекка.
- Я даже не пыталась.
- Может, ты боялась? - предположил Гилл.
- Я когда-нибудь признавался вам, что влюблен? - неожиданно спросил Джулиус.
Наступила полная тишина. Джулиус лукаво взглянул на вытянувшиеся от удивления лица.
- Да, влюблен. В эту группу - особенно когда она работает как сегодня. Отлично. Просто молодцы. Вы великолепно справились со сном Бонни. Я тоже хочу внести свое предположение. Мне кажется, Бонни, что поезд означает и меня. От него несет ужасом и темнотой. И, как точно заметил Стюарт, он дает пищу. Так вот, я думаю так… Ты боишься его - как, должно быть, ты боишься меня или того, что ждет меня впереди. А этот последний служебный вагон, от которого остался один каркас, разве он не означает того, что скоро должно со мной случиться?
Бонни встала, подошла к коробке с салфетками, вытащила одну, вытерла глаза и, заикаясь, ответила:
- Я… ох… я даже не знаю, что сказать, - все это так странно… Джулиус, ты просто убиваешь меня тем, что так спокойно говоришь о смерти.
- Мы все однажды умрем, Бонни. Просто я знаю свой срок лучше других, - ответил Джулиус.
- Именно это я и хотела сказать, Джулиус. Мне всегда нравилась твоя легкость, но сейчас, в этой ситуации, мне кажется, мы ведем себя так, будто что-то замалчиваем. Я помню, однажды - это было в выходной, когда Тони отбывал свое наказание, и мы не стали говорить об этом, - ты сказал, если что-то важное не обсуждается в группе, тогда нечего говорить и про остальное.
- Я хочу сказать две вещи, - сказала Ребекка. - Первое, Бонни, мы как раз и говорили о важном - о нескольких важных вещах. А второе - боже мой, чего еще ты хочешь от Джулиуса? Он и так об этом говорит.
- Он даже, - добавил Тони, - шипел на Филипа за то, что тот рассказал нам об этом раньше.
- Вот именно, - согласился Стюарт. - Так чего ты хочешь от него, Бонни? Он делает все, что может. Он даже привлек свою группу поддержки.
Джулиус решил, что пора вмешаться, - дело заходило слишком далеко.
- Я ценю вашу заботу, друзья мои, но, когда здесь становится слишком жарко, я начинаю беспокоиться. Может быть, это не к месту, но знаете, когда Лу Гериг решил, что пора уходить? Когда однажды после игры команда стала расхваливать его за то, что он взял самый обычный мяч. Может быть, и со мной так - вы считаете, я слишком слаб и не могу за себя постоять?
- Так что же нам делать? - спросил Стюарт.