- Похож? Филип и есть Шопенгауэр. Это близнецы-братья. Он живое воплощение этого ничтожества. Я могу такое рассказать вам о нем самом и о его философии, что у вас кровь застынет в жилах. Да если хотите знать, Филип манипулирует людьми, а не общается с ними. И знаете что? Меня передергивает от одной мысли, что он когда-нибудь начнет внушать людям человеконенавистническую доктрину Шопенгауэра.
- Да ты давно видела его? - спросил Стюарт. - Пэм. Он уже давно не тот, что был пятнадцать лет назад. Ты все еще не можешь забыть тот случай, он мешает тебе увидеть истину. Ты просто не можешь простить.
- "Тот случай"? Ты говоришь об этом так, будто дело выеденного яйца не стоит. Это больше чем просто "случай". А что касается прощения, то тебе не кажется, что есть вещи, которые нельзя простить?
- То, что ты сама не можешь что-то простить, еще не значит, что есть вещи, которые нельзя простить, - с неожиданным волнением в голосе произнес Филип. - Много лет назад мы с тобой вступили в контакт: мы оба испытывали возбуждение и сняли его. Я выполнил свою часть - сделал все, чтобы ты получила удовольствие, и проследил, чтобы с моей стороны не осталось никаких обязательств. Если честно, я получил нечто - и ты получила нечто. Я получил удовольствие и разрядку - ты тоже. Я абсолютно ничего тебе не должен. Я четко и недвусмысленно заявил тебе после этого, что мне было приятно провести с тобой этот вечер, но я не имею намерений продолжать наши отношения. Что еще я должен был сказать?
- Я не говорю про "сказать", - резко откликнулась Пэм. - Я говорю про "понять" - про любовь, caritas,заботу о людях.
- Ты хочешь, чтобы я глядел на мир твоими глазами и относился к жизни так же, как ты?
- Я только хочу, чтобы ты разделил со мной мою боль, чтобы ты страдал так же, как страдаю я.
- В таком случае у меня для тебя хорошие новости. Тебя наверняка порадует, что после того случая твоя подружка Молли написала открытое письмо в деканат, в котором опорочила меня перед всем факультетом, а заодно и перед ректором, проректором и ученым советом. И хотя я с блеском защитил докторскую и имел отличные отзывы от студентов - кстати, и твой в том числе, - ни один из преподавателей не захотел подписать письмо в мою защиту или хоть как-то помочь мне найти работу. Так что я так и не смог прилично устроиться и несколько лет скитался по всей стране, перебиваясь лекциями в захудалых городишках.
Стаюрт, очевидно, работая над своим сочувствием, воскликнул:
- Да, содрали с тебя три шкуры.
Филип удивленно вскинул на него глаза и кивнул:
- Я сам содрал с себя гораздо больше.
Он изнеможенно откинулся в кресле. Через некоторое время все взгляды повернулись к Пэм, которая, очевидно не удовлетворенная ответом Филипа, воскликнула, обращаясь к группе:
- Да как вы не понимаете! Я говорю не о единичном преступлении. Я говорю о самом способе существования. Вы слышали, как он отозвался о наших отношениях? Как об обязательствах в каком-то контракте. А как вам понравилось, что после трех лет с Джулиусом его в первый раз "поняли", когда он открыл Шопенгауэра? Вы же знаете Джулиуса. Разве вы поверите, что за три года он не смог бы понять Филипа? - Все молчали. Немного подумав, Пэм повернулась к Филипу: - Хочешь знать, почему Джулиус тебя не понял, а Шопенгауэр понял? Я скажу тебе. Потому что Шопенгауэр мертв, мертв уже сто пятьдесят лет, а Джулиус жив. А ты не умеешь общаться с живыми людьми.
По лицу Филипа было видно, что он не собирается отвечать, поэтому Ребекка поспешила заметить:
- Это жестоко, Пэм. Когда ты наконец успокоишься?
- Пойми же, Филип вовсе не злой и не плохой, - добавила Бонни. - Он просто несчастный. Разве ты не видишь разницы?
Покачав головой, Пэм ответила:
- Все, на сегодня с меня хватит.
В комнате повисла ощутимо неловкая тишина. Наконец, Тони, который все это время сидел непривычно тихо, заметил:
- Филип, я не собираюсь расхлебывать эту кашу, мне интересно другое - что ты чувствовал, когда Джулиус рассказывал свою историю?
Казалось, Филипу полегчало от возможности переменить тему.
- А что я, по-твоему, должен был чувствовать?
- Я не знаю, что ты должен был, - я спрашиваю, что ты реально чувствовал? Я вот к чему - когда ты только начал ходить к Джулиусу, могло тебе показаться, что он лучше понимает тебя, если бы он признался, что у него тоже были похожие проблемы - такие же навязчивые желания, как и у тебя?
Филип кивнул:
- Любопытный вопрос. Да, возможно. Когда я читал Шопенгауэра, я заметил, что его сексуальные переживания во многом напоминали мои - он, как и я, страдал от навязчивых желаний. Может быть, поэтому мне и показалось, что он меня понимает. Но мне хотелось сказать другое. Я кое-что пропустил, когда рассказывал вам про свои занятия с Джулиусом, и теперь хочу исправить эту ошибку. Когда мы встречались с Джулиусом, я сказал ему, что его лечение мне не помогло, и он задал мне тот же самый вопрос: почему я прошу его стать моим супервизором? Тогда, размышляя над этим, я вспомнил два случая, которые странно запали мне в душу и, как выяснилось позже, сильно подействовали на меня.
- Какие именно? - спросил Тони.
- Первый произошел, когда я описывал Джулиусу свой обычный вечер: как я выхожу на поиски, снимаю девицу, приглашаю на ужин, соблазняю и так далее - и потом я спросил его, что он чувствует - удивление или отвращение? И он ответил, что ни то ни другое - это просто кажется ему крайне скучным. Этот ответ меня потряс. Он заставил меня понять, какую мелкую и ничтожную жизнь я веду.
- А второй? - спросил Тони.
- Однажды Джулиус спросил меня, какую эпитафию я хотел бы заказать. Я не нашелся что ответить, и он предложил мне написать "Он много трахался", и добавил, что мы с моей собакой вполне могли бы использовать одну плиту на двоих.
Кое-кто присвистнул, остальные заулыбались. Бонни сказала:
- Фу, как грубо, Джулиус.
- Напротив, - возразил Филип. - Он вовсе не хотел меня обидеть - он хотел как следует встряхнуть меня, пробудить ото сна. И это действительно сработало. Мне кажется, это заставило меня изменить мою жизнь. Правда, теперь я думаю, что тогда я хотел забыть про эти случаи, - наверное, не хотел признаваться, что Джулиус все-таки мне помог.
- А знаешь почему? - спросил Тони.
- Я думаю об этом. Может быть, я не хотел ему уступать: мне казалось, если он победит - я проиграю. А может быть, я не хотел признаваться, что его метод действительно работает. Или я не хотел сближаться с ним, и она, - Филип кивнул в сторону Пэм, - права, и я действительно не умею общаться с живыми людьми.
- По крайней мере, не так легко, как хотелось бы, - отозвался Джулиус. - Но ты движешься к цели.
Так продолжалось еще несколько недель: живое участие, напряженная работа и, если не считать обеспокоенных расспросов про здоровье Джулиуса и непрекращающегося противостояния между Пэм и Филипом, группа пребывала в блаженном состоянии полного доверия, близости, оптимизма и почти невозмутимого спокойствия. Никто и не подозревал о приближении страшного удара.
Глава 35 Самотерапия
Когда на свет появляется такой человек, как я, от судьбы остается желать только одного - чтобы на протяжении всей своей жизни он мог как можно дольше оставаться самим собой и жить ради своих высоких дарований .
Автобиографическая повесть "О самом себе" - это прежде всего блестящее руководство по самотерапии, свод непреложных правил, приемов и средств, благодаря которым Шопенгауэр сумел выжить и сохранить присутствие духа. Правда, некоторые средства, вроде изобретенного для борьбы с тревогой, регулярно поднимавшейся в три часа ночи и утихавшей с первыми проблесками зари, оказались довольно слабыми и неэффективными, зато прочие стали настоящим оплотом психологической поддержки. Однако самым эффективным средством оказалась непреклонная вера Шопенгауэра в собственный гений.
Уже в юности я замечал в себе, что, в то время как другие стремились к внешним приобретениям, меня это оставляло совершенно равнодушным: внутри себя я чувствовал сокровище, несравненно более ценное, чем любое внешнее приобретение; я чувствовал, что моя главная задача беречь и умножать мое сокровище, первостепенными условиями чего были интеллектуальное развитие и абсолютная независимость…
Вопреки своей природе и принятым человеческим правилам, я должен был отказаться тратить силы на собственное обогащение с единственной целью - употребить их на службу человечеству. Мой ум принадлежал не мне, но миру .
Бремя гениальности, будет признаваться он, доставляло ему еще больше хлопот и беспокойства, чем бремя генетической наследственности: известно, что тот, в ком живет гений, острее испытывает страдание и тревогу. Шопенгауэр даже станет утверждать, что существуете прямая связь между беспокойством и уровнем умственного развития. Гений, скажет он, не только осознает свой долг перед человечеством, но и, признавая свою высокую миссию, добровольно отказывается от многих земных удовольствий, доступных простым смертным, - семьи, друзей, дома, богатства.
Снова и снова он станет успокаивать себя верой в свою избранность, повторяя, как заклинание: "Моя жизнь - это жизнь подвижника, и ее нельзя оценивать по меркам обывателей, лавочников и прочих смертных… Следовательно, я не должен сокрушаться над тем, что я обделен обычными радостями простого человека… следовательно, меня не должна удивлять общая неуклюжесть моей жизни и отсутствие в ней всякого плана" . Вера в собственный гений наделит его непоколебимой уверенностью в высоком предназначении своей судьбы: до конца дней он будет считать себя миссионером, призванным нести сияющую истину заблудшему человечеству.
Одиночество станет главным испытанием его жизни, оно будет преследовать его по пятам, и с годами он приобретет огромный опыт в возведении оборонительных укреплений против него. Одним из самых спасительных способов станет убежденность в том, что он сам является хозяином своей судьбы: это он избрал одиночество, а не одиночество его. Он признается, что, будучи молодым человеком, одно время имел намерение стать открытым и общительным, но впоследствии "постепенно приобрел вкус к одиночеству, стал упорно сторониться общества и принял решение провести в своем собственном обществе остаток своих недолгих дней" . "Я, - постоянно напоминает он себе, - здесь ненадолго, и вокруг меня нет мне равных" .
В конце концов, его усилия по борьбе с одиночеством сделают свое дело: он станет добровольным отшельником, утвердится во мнении, что другие недостойны его общества, что его высокая миссия требует уединения, что жизнь гения должна быть "монодрамой", а его личная жизнь должна быть подчинена единственной цели: способствовать его интеллектуальному развитию - отсюда "чем несущественнее личная жизнь, тем спокойнее и, следовательно, лучше" .
Порой он все-таки будет стонать под грузом одиночества. "Всю свою жизнь я чувствовал себя безумно одиноким и всегда глубоко в душе вздыхал: "пошли мне хоть какое-то человеческое существо" , но, увы, все напрасно. Я так и остался один, но могу сказать со всей откровенностью, что в этом нет моей вины, так как я никогда не бежал и не отталкивал от себя никого, кто: был бы достоин звания человеческого существа".
Кроме того, скажет он, он никогда не был по-настоящему одинок, потому что - и это еще один волшебный ключик самотерапии - у него был свой собственный круг близких друзей, состоявший из великих мыслителей человечества.
Только один из них, Гёте, был его современником; остальные принадлежали эпохе античности - в особенности он выделял стоиков, которых не уставал цитировать. Почти на каждой странице в "О самом себе" он приводит какое-нибудь изречение великих, подтверждающее правильность его собственных убеждений. Вот типичные примеры:
"Лучший спаситель души, кто оковы с груди угнетенной сразу сорвал и однажды навеки всю боль пережил" (Овидий).
"Кто ищет мира и спокойствия, должен избегать женщин - главный источник страданий и раздоров" (Петрарка).
"Невозможно не быть счастливейшим тому, кто всецело зависит от себя и все полагает в себе" (Цицерон).
В современной психотерапии существует упражнение, которое называется "Кто я?": каждый из участников берет семь листков бумаги, пишет на них семь ответов на вопрос "Кто я?" и складывает ответы в порядке значимости. После этого его просят брать по одному ответу, начиная с наименее важных, и критически оценивать то, чем для него является личность, которую он обозначил (разотождествить ее с собой), и так до тех пор, пока он не доберется до своего главного "я".
Точно так же поступал и Шопенгауэр: он постепенно избавлялся от негативных черт своего характера, пока не доходил до того, что считал в себе самым важным.
Когда порой я чувствовал себя несчастным, это случалось потому, что я принимал себя за кого-то другого, а не за того, кто я есть на самом деле, и оплакивал горе и несчастья того, другого человека. Так, к примеру, я одно время принимал себя за лектора, который никак не может стать профессором, потому что никто не хочет слушать его лекции; или за кого-то, о ком один ничтожный человек отозвался дурно, а другой распространяет небылицы; или за любовника, от которого отвернулась девица, в которую он страстно влюблен; или за больного, который по своей болезни вынужден сидеть взаперти в своих четырех стенах; или за какого-нибудь другого страдальца, пораженного подобными несчастьями. Но я не был ни одним из них - все они были подобны ткани, из которой сшито мое пальто: какое-то время я носил его, но очень скоро сменил на другое.
Но тогда кто же я? Я тот человек, который написал "Мир как воля и представление", книгу, в которой содержится решение важнейшей проблемы существования, возможно, отменившее все предыдущие решения… Я есть этот человек, и что же может потревожить его в те недолгие дни, что отпущены ему судьбой?
Еще одним приемом самоуспокоения станет для него убеждение, что рано или поздно - возможно; уже после его смерти - его труды приобретут известность и коренным образом изменят метод философского исследования. Впервые эта мысль посетит его в юности, и после уже никогда не оставит. В этом отношении он будет близок к Ницше и Кьеркегору, в равной степени независимым и недостаточно оцененным мыслителям, которые были абсолютно (и совершенно верно) убеждены в том, что им суждена посмертная слава.
Шопенгауэр будет с негодованием отвергать любые утешения, лежащие за пределами естественнонаучного мировоззрения. Так, он станет утверждать, что наши страдания происходят от того, что мы ошибочно считаем жизненные невзгоды случайностью и потому питаем себя надеждой, что их можно избежать. По его мнению, гораздо лучше смириться с истиной: боль и страдания - неизбежная и неотъемлемая часть жизни, "страдание как таковое присуще жизни, а от случая зависит только его форма, только вид, какой оно принимает; что, следовательно, каждое наше горе заполняет место, которое без него сейчас же заняла бы другая горесть, теперь устраняемая первым".
Он станет убеждать нас жить и осознавать жизнь сейчас, а не жить "надеждой" на лучшее будущее. Два поколения спустя Ницше воспримет этот наказ: он станет рассматривать надежду как бич человечества и прикует к позорному столбу Платона, Сократа и поборников христианства за то, что они отвлекают наше внимание от той единственной жизни, которая у нас есть, призывая жить мечтами о призрачном будущем.
Глава 36
Где можно найти действительных моногамистов? Все мы живем, по крайней мере, в течение некоторого времени, по большей же части - всегда, в полигамии. Итак, если каждый мужчина пользуется многими женщинами, то нет ничего справедливее, как предоставить ему свободу и даже обязать его заботиться о многих женщинах. Благодаря этому и женщина возвратится в свое настоящее и естественное положение - подчиненного существа…
Пэм открыла следующее занятие:
- Я хочу сделать кое-какое признание. Все головы повернулись к ней.
- Время исповеди. Тони, давай.
Тони вздрогнул, выпрямился, пристально посмотрел на Пэм, затем откинулся в кресле, скрестил руки на груди и закрыл глаза. Если бы у него на голове была шляпа с полями, он наверняка надвинул бы ее на глаза.
Сообразив, что он не собирается говорить, Пэм продолжила ясным, уверенным голосом:
- У нас с Тони роман. Он длится уже некоторое время. Мне было трудно приходить сюда и не говорить об этом.
Наступило тягостное молчание, потом со всех сторон посыпались ошеломленные вопросы: "Как это так?", "Как это случилось?", "Сколько времени?", "Как вы могли?", "И что вы теперь думаете?"
Пэм холодно и с расстановкой ответила:
- Это продолжается несколько недель. Я не знаю, что будет дальше… это началось случайно, мы ни о чем таком не думали, все вышло само собой однажды после занятий.
- Тони, ты вообще собираешься сегодня подключаться? - осторожно спросила Ребекка.
Тони медленно открыл глаза.
- Для меня это новость.
- Новость? Ты хочешь сказать, что это неправда?
- Нет, я имею в виду время исповеди. Вот это "давай, Тони" для меня новость.
- Похоже, ты этому не слишком рад, - заметил Стюарт.
Тони повернулся к Пэм: