Создавалось впечатление, что пациент нисколько не жалел о том, что в детстве сломал ногу. Правда, он сетовал на ограничения, которые впоследствии дали знать о себе, поскольку ему долгое время не разрешали участвовать в подвижных играх со сверстниками и это наложило отпечаток на его общую физическую подготовку. Однако в его воспоминаниях об этом случае звучала некая теплота, связанная с заботой матери, и даже сожаление по поводу того, что позднее ему не уделялось достаточного внимания со стороны родителей, особенно со стороны матери, которая, будучи поглощенной своей работой, поздно приходила домой.
Когда я обратил внимание пациента на то, что он связывает перелом ноги со счастливыми днями своей жизни, то он решительно возразил против такой трактовки. Он говорил о боли, которую испытал во время несчастного случая. Вспомнил о тех неудобствах, которые были связаны с хождением в туалет. Но еще более решительно он отверг мое допущение, что его несчастный случай мог быть непредумышленным самоповреждением, компенсирующим его какое-то скрытое желание. Скажем, желание во что бы то ни стало удержать свою мать возле себя, иметь возможность постоянно общаться с ней и получать от нее необходимую ему ласку.
Время от времени я возвращался к рассмотрению тех событий жизни пациента, которые предшествовали несчастному случаю. Он довольно неохотно вспоминал различные эпизоды из его детства. Но однажды он рассказал, что на самом деле не хотел идти в школу, а первые дни учебы воспринимались им отнюдь не в розовом свете. При этом пациент сам высказал соображение, что, возможно, перелом ноги был связан с его нежеланием посещать школу. Судя по тому, как он обсуждал этот вопрос, создавалось впечатление, что подобное объяснение несчастного случая его вполне устраивает. Я не настаивал на каком-то ином объяснении, сказав, что оно допустимо, но не исключает чего-то другого, о чем, возможно, он сам имеет представление.
Из истории психоанализа.
Когда Фрейду был год и семь месяцев, в их семье произошла трагедия – умер восьмимесячный брат Фрейда Юлиус. Через несколько месяцев после этого печального события с Фрейдом произошел несчастный случай, который без каких-либо комментариев приводится Джонсом в его биографической работе об основателе психоанализа. Речь идет о том, что в возрасте двух лет Фрейд упал с табуретки, ударившись нижней челюстью о край стола. Причем удар был настолько сильным, что у мальчика образовалась кровоточащая рана, на которую пришлось накладывать швы. Рана зажила, но у Фрейда остался шрам на всю жизнь.
При помощи самоанализа Фрейду удалось вспомнить некоторые события, относящиеся к раннему периоду детства. Но этот эпизод не всплыл в его сознании, что само по себе весьма примечательно. Можно, по-видимому, говорить о том, что физические болевые ощущения того детского периода в какой-то степени компенсировали душевные переживания, связанные со смертью брата, но не устранили их. Сознательная репродукция их в процессе самоанализа натолкнулась на такое сопротивление, которое допустило лишь частичное воспоминание о событиях ранних лет жизни. Основатель психоанализа вспомнил о переживаниях, связанных со смертью брата, но не соотнес их с несчастным случаем, который стерся из его памяти. Между тем сам Фрейд обратил внимание, что многие на первый взгляд случайные повреждения оказываются, в сущности, не чем иным, как самоповреждениями. При рассмотрении подобных случаев он исходил из того, что в силу тех или иных причин человек становится подверженным самобичеванию. Упреки по отношению к самому себе пользуются любой возможностью, чтобы организовать повреждение. Они могут использовать случайно создавшуюся внешнюю ситуацию или помогают ей создаться. Бессознательное намерение ловко и искусно подводит человека к несчастному случаю.
В "Психопатологии обыденной жизни" (1901) Фрейд признавался, что с ним происходили различные несчастные случаи. По этому поводу он писал, что сам он вряд ли мог отметить случаи самоповреждения в нормальном состоянии, но при исключительных обстоятельствах они бывали и у него. Таким исключительным обстоятельством, предшествующим несчастному случаю с двухлетним Фрейдом, была смерть его брата. Испытывая враждебные чувства по отношению к родившемуся брату, частично отнявшему любовь матери, он желал устранения его из семьи (эти чувства были выявлены взрослым Фрейдом во время самоанализа, о чем он сообщил Флиссу). Но как только Юлиуса не стало, маленький мальчик соотнес исчезновение (смерть) брата со своими эгоистическими желаниями. Появившееся у него чувство вины вызвало упреки в свой собственный адрес, которые в свою очередь породили потребность в наказании или, точнее, в самонаказании.
Самонаказание помогло маленькому Фрейду справиться со страданиями, вызванными чувством вины. Физическая боль притупила боль душевную. Физическая рана способствовала проявлению повышенного внимания со стороны матери, скорбевшей по умершему восьмимесячному сыну. Фрейд как бы искупил свою вину перед братом и вновь обрел любовь матери. Последнее было, видимо, не менее важным для него, чем первое, поскольку в душе поселился страх: а вдруг родители узнают о его "дурных намерениях" по отношению к новорожденному, обвинят в смерти брата и накажут, отвернутся от него? Во избежание наказания со стороны родителей Фрейд прибегнул к самонаказанию, не понимая и не осознавая того. Несчастный случай стал своего рода реабилитацией и перед умершим братом, и перед родителями. Физическая рана и причиненная ею боль затмили душевные переживания маленького Фрейда. Затмили, но не устранили их до конца. В глубине души, во мраке бессознательного остался неизгладимый след, контуры которого неясными очертаниями давали о себе знать. Кровоточащая отудара о край стола рана зарубцевалась, но на всю жизнь остался не только физический (телесный), но и психический шрам. Тот шрам, который, возможно, стал роковым для основателя психоанализа. Тот шрам, за который ему пришлось уплатить дорогую цену в форме многолетних физических страданий, связанных с раковым заболеванием горла.
В раннем детстве Фрейда искупление "тяжких грехов" (враждебное отношение к брату и желание его смерти) привело к несчастному случаю. В зрелом и преклонном возрасте самоповреждение в виде несчастного случая выглядело бы не лучшим образом прежде всего в глазах самого основателя психоанализа, искусно раскрывающего подобного рода происшествия у своих пациентов. Поэтому, не осознавая глубинных мотивов своего поведения, Фрейд прибегает к таким формам искупления своих "тяжких грехов", которые характеризуются одновременно и ее саморазрушением, и отчаянной борьбой за жизнь.
В личной жизни бессознательное стремление Фрейда к искуплению "тяжких грехов" возвело его на плаху шестнадцатилетних мучений и страданий от различного рода болезненных операций. Он был вынужден пользоваться "монстром" (огромным протезом, отделяющим рот от носовой полости), а затем более совершенным, но тем не менее доставляющим массу неудобств протезом. В исследовательском плане это привело к развитию психоаналитических теорий об "инстинкте жизни" и "инстинкте смерти", вызвавших неоднозначное к ним отношение со стороны не только противников, но и приверженцев психоанализа.
Прошло два с половиной месяца, и однажды пациент сам заговорил вновь об этом несчастном случае. Он встретился со своей матерью, которая жила в другом городе, и расспросил подробности, связанные с детской травмой – переломом ноги. Она поведала ему о том, что очень переживала за него и испытывала чувство вины за тот несчастный случай.
Оказывается, за несколько дней до перелома ноги вечером в ее присутствии сын играл с котенком, бегал за ним по квартире и, несмотря на предупреждения матери не делать этого, никак не мог остановиться. Он настолько был возбужден, что при очередной попытке поймать котенка упал, задел ногой журнальный столик, на котором стояла хрустальная ваза, и разбил ее. Хрустальная ваза была памятным подарком для матери. Она чуть было не расплакалась, в гневе больно отшлепала сына, поставила его в угол и сказала, что он будет стоять там всю ночь. Потом через какое-то время мать успокоилась и вслух произнесла, что если сын не попросит прощения, то ему действительно придется стоять в углу до утра. История завершилась тем, что, так и не попросив прощения, мальчик уснул уже не стоя, а сидя в углу, и матери пришлось переносить его на кровать. Несколько дней мать не разговаривала с сыном, который замкнулся в себе. А еще через несколько дней произошел несчастный случай – мальчик сломал ногу.
Пациент со слов матери пересказал эту историю, о которой имел смутное представление. Правда, он вспомнил, что вроде бы действительно совершил что-то плохое, но что именно – не помнил. Потом была какая-то обида на мать. И наконец, он вспомнил, что хотел умереть, чтобы мама и все знакомые плакали оттого, что его уже нет в живых. В свете этого произошедший с ним несчастный случай как раз и может быть воспринят в качестве бессознательного намерения к самоуничтожению, замещенного в конечном счете не менее бессознательным самоповреждением.
В результате подобного несчастного случая было убито сразу как бы два зайца. С одной стороны, мальчик вновь обрел любовь матери, причем даже в большей степени, чем это было раньше, поскольку ей пришлось взять отпуск по уходу за больным ребенком. С другой стороны, он избавился от необходимости ходить в школу, которая с первых дней ее посещения ему не понравилась.
С точки зрения психоаналитического понимания произошедший с мальчиком несчастный случай оказался закономерным результатом бессознательного желания смерти как наказания матери и искупления своей собственной вины перед ней. Интересно отметить то обстоятельство, что мальчик сломал именно ногу, а не руку (ведь во время бурной игры с котенком он ногой задел журнальный столик). Это перекликается с историей, рассказанной Фрейдом на страницах работы "Психопатология обыденной жизни", согласно которой, выпрыгнув из экипажа, женщина сломала ногу, тем самым как бы искупая вину за легкомысленный танец, продемонстрированный ею накануне перед родственниками мужа, но вызвавший у него крайне негативную реакцию.
Я бы не удивился, если бы оказалось, что пациент в детстве сломал именно ту ногу, которой он нечаянно во время падения на пол задел за журнальный столик, в результате чего разбилась хрустальная ваза. Но пациент не помнил самого эпизода и поэтому не знал, какая нога повинна в том, что ваза разбилась, и его мать тоже ничего не могла сказать по этому поводу. Но, как показывает практика самоанализа и психоанализа, наше бессознательное столь искусно и ловко обращается с нами, что просто не перестаешь удивляться его виртуозной работе. Мое собственное бессознательное написание акростиха со змеей наглядный тому пример.
Изречения
З. Фрейд: "Многие тяжелые беды, которые мы ранее обычно полностью приписывали случаю, открывают в анализе весомую долю нашего, хотя и бессознательного, желания".
З. Фрейд: "Если за случайной, на первый взгляд, неловкостью и несовершенством моторных актов может скрываться такое интенсивное посягательство на свое здоровье и жизнь, то остается сделать еще только шаг, чтобы найти возможным распространение этого взгляда на такие случаи ошибочных действий, которые серьезно угрожают жизни и здоровью других людей".
З. Фрейд: "Симптоматические действия, которые можно наблюдать в неисчерпаемом изобилии у здоровых, как и у больных, людей, заслуживают нашего внимания по многим причинам. Врачу они служат часто ценным указанием для ориентировки в новых или недостаточно знакомых ему условиях; исследователю людей они говорят нередко все, иной раз даже больше, чем он сам хотел бы знать".
Использование ошибочных действий в художественной литературе
Образные примеры ошибочных действий находят свое отражение в художественной литературе. Выдающиеся писатели и поэты не раз пользовались таким приемом, когда в их произведениях герои совершают обмолвки, которые наглядно демонстрируют подлинные мотивы их мышления и поведения.
В своих работах Фрейд привел несколько примеров подобного рода. В частности, в "Психопатологии обыденной жизни" он сослался на "Валленштейна" Шиллера. В одном из разговоров между двумя действующими лицами этого произведения имела место обмолвка, когда Октавио хотел сказать, что нужно идти "к нему", к герцогу, но, в глубине души мечтая о дочери Валленштейна, оговорился и произнес "к ней". В "Лекциях по введению в психоанализ" Фрейд, ссылаясь на Отто Ранка, обнаружившего художественно мотивированную и технически блестяще использованную оговорку, привел пример из "Венецианского купца" Шекспира. Он воспроизвел сцену, когда Порция пыталась успокоить влюбленного Бассанио, которому предстояло осуществить выбор одного из трех ларцов. От этого выбора зависело, сможет ли Порция выйти за него замуж. Обращаясь к Бассанио и испытывая двойственность чувств, связанных с желанием подсказать ему нужный ларец и данной отцу клятвой не делать этого, Порция произносит:
Две половины у меня: одна
Вся Вам принадлежит; другая – Вам…
Мне – я сказать хотела; значит Вам же, -
Так Ваше все!..
Обращая внимание на то, как ловко Порция вышла из создавшегося вследствие ее же оговорки положения, Фрейд подчеркнул, что таким образом далекий от медицины мыслитель одним своим замечанием иногда может раскрыть смысл ошибочного действия и тем самым избавить нас от выслушивания разъяснений.
Приведу, на мой взгляд, замечательный пример ошибочных действий, содержащийся в художественной литературе. Я с удовольствием узнал о нем из небольшой работы, подготовленной одной из студенток Института психоанализа. Дело в том, что, читая курс по истории и теории психоанализа в данном институте, я предлагаю студентам написать работу по ошибочным действиям. Это является обязательным заданием для всех студентов, которые, как правило, приводят и анализируют свои собственные промахи. Для анализа ошибочных действий разрешается и рекомендуется пользоваться примерами, почерпнутыми из художественной литературы. Не так часто, но студенты действительно находят интересные литературные сюжеты, в которых писатели и поэты используют ошибочные действия в качестве иллюстрации психологии мышления и поведения героев своих произведений. Так, в одной из студенческих работ было обращено внимание на роман Диккенса "Холодный дом", в котором героиня Эстер в беседе со своей подругой, недавно вступившей в брак, вдруг говорит о ее муже: "Он, как всегда, такой противный… то есть такой милый".
Пример же, который представляется наиболее интересным, взят из рассказа Чехова "Дипломат". В нем с изящной иронией изображено то, как герой рассказа пытается выйти из трудного для себя положения и, не осознавая того, совершает одно за другим ошибочные действия.
В этом рассказе идет диалог между двумя чиновниками. У одного из них, Кувалдина, умерла его бывшая жена. Находясь в разводе, он не знал о ее смерти. Его знакомые решили сообщить ему об этом несчастье и возложили столь непростую миссию на его близкого друга Пискарева. При этом они дали ему наставление, чтобы он не сразу говорил своему другу о смерти жены, а осторожно и постепенно одготовил его к этому печальному известию. Пискарев приходит к Кувалдину, и между ними завязывается следующий разговор:
– Здорово, голубчик! Шел, знаешь, мимо и думаю: а ведь здесь служит! Дай зайду!
– Посидите, Аристарх Иванович… Я работу через часик кончу, тогда и потолкуем…
– Пиши, пиши… Я только два словечка скажу… Душно у вас здесь, а на улице рай… Весна! Иду себе по бульвару, и так мне хорошо!.. Человек я независимый, вдовый… Куда хочу, туда и иду… Сам себе хозяин… Хорошо, если жена попадется не дьяволица, ну а ежели сатана в юбке? Взвоешь! Взять хотя бы тебя к примеру… Пока холост был, на человека похож был, а как женился на своей, и захирел, в меланхолию ударился… Осрамила она тебя на весь город… из дому прогнала.
– В нашем разрыве я виноват, а не она, – вздохнул Кувалдин.
– Оставь, пожалуйста! Знаю я ее! Злющая, своенравная, лукавая! Что ни слово, то жало ядовитое, что ни взгляд, то нож острый… А что в ней, в покойнице, ехидства этого было, так и выразить невозможно!
– То есть как в покойнице? – сделал большие глаза Кувалдин.
– Да нешто я сказал: в покойнице? – спохватился Пискарев, краснея. – И вовсе я этого не говорил… Что ты, бог с тобой… Уже и побледнел! Не хмурься! Я ведь так только, по-стариковски… По мне, как знаешь… Хочешь – люби, хочешь – не люби, а я все равно считаю, что акромя ехидства ты от нее ничего не видел. Бог с ней! Царство ей небесное, вечный покой…
– Послушайте, Аристарх Иванович… – побледнел Кувалдин. – Вы уже во второй раз проговариваетесь… Умерла она, что ли?
– То есть, кто умерла? Никто не умирал, а только не любил я ее, покойницу… тьфу! То есть не покойницу, а ее… Аннушку-то твою…
– Да она умерла, что ли? Аристарх Иванович, не мучайте меня!
– Кто тебе сказал, что она померла! Поди, полюбуйся – живехонька! Когда заходил к ней, с теткой бранилась… Тут отец Матвей панихиду служит, а она на весь дом орет.
– Какую панихиду?
– Панихиду-то? То есть… никакой панихиды не было, что это я говорю… Кувалдин поднялся, неверно заходил около стола и заплакал…
– Почему же ты сразу не сказал о ее смерти?
– Миша, да ты в своем уме! Ведь не умерла же еще! Кто тебе сказал, что она умерла? Напротив, доктора говорят, что есть еще надежда! Говорю тебе, что не померла! Хочешь, вместе к ней съездим? Как раз и к панихиде поспеем… то есть, что я говорю?
Вся эта часть юмористического рассказа Чехова построена на постоянных оговорках одного из действующих лиц. Именно эти оговорки придают рассказу юмористический характер, и читатель не воспринимает сообщение о смерти как драму и трагедию. Писатель использует литературный прием, благодаря которому оговорки не только смягчают известие о смерти близкого человека, но и превращают драму и трагедию в некое подобие комедии. Художественными средствами Чехов изящно и непринужденно продемонстрировал тонкую работу бессознательного.
Рассказ Чехова иллюстрирует, пожалуй, наилучшим образом мысль Фрейда о том, что ошибочные действия представляют собой своего рода компромиссы, которые свидетельствуют о частичных удачах и неудачах противостоящих друг другу намерений. Неприемлемое для сознания намерение подавляется, но это подавление далеко не всегда оказывается полным, в результате чего оно не может всецело проявиться, и в то же время оставаться таким, чтобы не дать знать о себе в какой-либо форме.