Вполне можно его понять. Главврач областной санэпидстанции получил за Ладогу строгача…
Первый секретарь Приозерского горкома Владимир Александрович Кармановский обдал нас голубизною взора. Рассказал, как приехал сюда из Раздольнинского совхоза, где директорствовал (первым стал после закрытия целлюлозного завода).
- Я сельхозник… В первую ночь, как приехал, лег спать, а с завода облако сероводорода нанесло… Полотенце намочил, на лицо, а дышать нечем… Теперь в Щучьем заливе ряпушка ловится…
В глазах у первого секретаря будто ряпушка засеребрилась.
***
В гостинице "Корела" администраторша излила нам с Анатолием Фирсовым свою душу. Это было первое наше интервью в городе Приозерске. Город стал героем, пусть ненадолго: первым в стране закрыл завод–отравитель, вдруг задышал полной грудью, напился чистой (в пределах ПДК) водой. И тем прославился на всю державу.
Администраторша говорила с обидой:
- На заводе я получала 200 рублей в месяц, здесь 70. Я с 47 года в Приозерске - и ничем не болею. И дети у меня не болели. Зачем надо было закрывать завод?
Эту женщину можно понять, даже посочувствовать ей как без вины пострадавшей. Строго наказаны те, за кем найдена вина в нанесении вреда окружающей среде в Приозерске. Вина - от ведомственной самонадеянности, гражданской безответственности, экологической безграмотности.
***
Сидели в приемной у председателя Приозерского горисполкома Виталия Максимовича Степанько, потом у него в кабинете. Это он, Степанько, когда решалась судьба завода, принял сторону санэпидслужбы, обращался в директивные органы, ездил в Москву, поддержал доктора Занина.
Председатель горисполкома сообщил нам, что лигнина (ядохимикат, продукт древесных отходов) в Щучьем заливе водолазы нашли не так много: Ладога сама выволокла его. Но он, лигнин, остался где–то в ладожских ямах, он же нерастворимый…
До нас в кабинете у Степанько долго сидел директор завода Баркалов. Степанько сказал, что директор докладывал об итоге простоя завода за год. Убыток выразился в сумме восьми миллионов с чем–то. По этому поводу Виталий Максимович высказался в общегуманном, экологическом смысле:
- Подумать, это такая малость в сравнении с чистым воздухом, водой, какие мы обрели. Эта потеря забудется, а если бы продолжали травить озеро, это невосполнимо.
***
Завод представлял собою зачарованное царствие тишины. От его обширной территории не исходило какого–либо запаха, дыма, звука. Две его трубы не источали в небо ни грана копоти, не курились. Пуста была площадь у проходной завода; на стендах наглядной агитации кое–что осталось от прежних времен: "дадим стране", "выполним", "навстречу знаменательной дате". Остаточные слова на стенах уснувшего, оставленного населением города.
В зелени тополей, в пустоте чистого воздуха, в безлюдии старые дома заводоуправления - краснокирпичные, под черепицей; их построили финны. Вошли в массивную дверь с медной, обтертой до матового блеска тысячами ладоней рукоятью, поднялись в приемную к директору. Секретарша, старая, грузная, озерно–синеглазая, сказала нам - ну да, примерно то же самое, что и администраторша в гостинице:
- Не надо было завод закрывать. Остановили бы на два года, построили бы очистные сооружения. Все бы рабочие, инженеры - за милую душу приняли бы в этом участие. А так инженеры чехлы шьют… Без нашей вискозы вы же себе трусов не купите. Вон я была в магазине, мне говорят, осталось белья чуть–чуть, продадим - и все. Посмотрите, на территории сосны растут, сколько зелени, цветов… Вредное производство… Я всю жизнь на заводе и никакого вреда. Такой, как наш, один был завод. Говорят, еще построят, но когда это будет? Не надо было завод закрывать! Спросите у любого рабочего, он вам то же скажет!
Мы возразили секретарше в том смысле, что белье пусть делают из хлопка. Надо думать о сохранности природы. О Ладоге. О воде для Ленинграда.
- Да ничего с ней не сталось, с водой, - вздохнула старая женщина, ветеран Приозерского целлюлозного. - Люди же учились, и квалификация, и льготы за вредность, некоторым до пенсии года не хватило. Нельзя же так сразу. Пусть бы министр Бусыгин раньше подумал, с него бы и спросить.
В отношении министра что правда, то правда.
***
Директор Баркалов был подготовлен к разговору с нами, сразу заметил, что все уже описано, сказано, известно, что он остался вместе с коллективом - для сохранения психологического климата, - что климат сохранен, никто не обижен: с октября 1986‑го (с закрытия) по июнь 1987‑го платили по среднему. Было 2000 работников, осталось 1500. А дальше… на заводе пустят две линии: древесноволокнистых и древесно–стружечных плиток. Из плиток станут делать мебель. На заводе будет пахнуть не серой, не химией, а древесиной.
Здесь в скобках заметим, что Алексей Владимирович Баркалов пришел директором на Приозерский завод незадолго до его закрытия, понятно, что как целлюлозник был против закрытия. До того директорствовал на Ляскельском целлюлозно–бумажном заводе.
И еще: весною 1988 года рабочие и инженеры Приозерского - теперь уже мебельно–деревообрабатывающего - завода обратились через "Ленинградскую правду" с открытым письмом в министерство: перепрофилирование завода идет недопустимо медленно, новое производство не налаживается, социальные и другие вопросы не решаются. Министр в статье заверил, что в 1988 году Приозерский мебельно–деревообрабатывающий завод выйдет на запроектированную мощность. Как это произойдет - предмет для особого внимания.
Осенью 1987 года директор Баркалов был настроен… не то чтобы оптимистически, но какая–то отчаянная решимость проблескивала в его глазах, будто человек сказал себе: "А, была не была!" Алексей Владимирович выложил нам с Фирсовым две важные для него идеи. Одну, быть может, ему внушили. Идея такая:
- Надо было где–то начать, показать всем перестройку в действии. Вот у нас и начали, показали, что новое отношение к экологии, к охране природы - это всерьез.
Вторая идея его собственная:
- Когда я учился, мне же внушили, что капиталист - это хищник, расхищает народное и природное добро. А у нас все, что ни делается, на общее благо. А вон как все обернулось. Оказалось, что с природой по–варварски обходимся.
Правильный вывод - в пользу того, кто его сделал.
Но от правильных выводов, равно как и от принятых постановлений, вода в Ладоге чище не станет. Нужен человек действия - во спасение Ладоги, такой, как Юрий Сергеевич Занин. Это он может сегодня зачерпнуть в свою пробирку воды из Щучьего залива, поглядеть на просвет, сравнить, какая была, какая стала, и возликовать душой: не зря потрачены силы, годы, нервы, сама жизнь. Вот она, моя награда!
Хотя для ликования все нет причин. Дроздово озеро, площадью в 74 гектара, с многотонной массой взвешенных в нем разнообразных токсических веществ, продолжает оставаться резервуаром–накопителем для городских стоков; вся эта дрянь стекает в Щучий залив. Не так, как прежде хлестало… Но что поделать с Дроздовым озером? Всех удовлетворяющего комплексного плана нет.
***
Немыслимая сентябрьская синева Ладожского озера. Оглаженность, плавность, женственность "бараньих лбов", окунувшихся в воду. Плывущие по небу облака. То дождь, то солнце. Многооттенчатая прозелень хвойных берегов. В щелях меж камнями сосенки, с короткой, как у елок, хвоей, можжевельник, лиловый багульник, голубичник с брусничником. Побуревшие рябинки. Хребты островов в прозрачности окоема. Неподалеку от берега ставной невод: колья над водой. Подле ставника станица белых чаек–рыбоедок. Тихий плеск воды о камень.
Памятник погибшему инструктору туризма Кольцову. Пошли втроем на байдарке. Штормило. Перевернуло байдарку. Один турист умел плавать, другой не умел. Инструктор туризма остался с неумевшим; держались за байдарку, надеялись, что принесет к берегу. Унесло в открытую Ладогу…
Озеро помалкивает. Озеро шебаршит о камень. Синева озера насыщеннее, ярче размытой синевы небесной.
Бараньи лбы серы, белесоваты, розовы, в зелени мхов. Западный легкий ветер срывает с берез желтые листья, уносит их в озеро…
***
Вчера ездили в госплемзавод "Петровский". Среди карельских боров, с тонкоствольными - на каменной подошве - соснами, с белыми мхами вдруг раскрывались тучно–зеленые поляны (где поляна, там и озерко - осколок Ладоги). Черно–пестрые коровы здешней породы, окруженные тонкой проволочиной электропастуха, обращали к нам свои добрые коровьи морды. В одном стаде были нетели, в другом первотелки. После искусственного осеменения и всего последующего надлежало каждой из них отдавать не менее 6000 литров молока в год - такова контрольная цифра в "Петровском". Которая из коров не выполнит назначенную норму, ту продадут. Цена такой корове - 3000 рублей. В другом хозяйстве она подаст пример высоких надоев, а в "Петровском", будь ласкова, дай 6000 литров. То есть взяли обязательство надоить по 7000, но нынче сильно мокрое лето, а это не полезно.
За здешнего быка на аукционе, на ВДНХ, дали 7000 рублей. Может, кто и еще бы надбавил, но установили потолок: 7000.
***
Чего только нет на Ладоге, на ее берегах, островах. Помните? Приладожье превосходит по площади Великобританию. Но та вся расчерчена дорогами, а здесь… На северном берегу, в шхерном краю, в Сортавале нам рассказали историю - из уже полузабытых, но чем–то трогающих душу времен. В воскресенье компания погрузилась в "казанку", отправилась на один из островов повеселиться. Недовеселились… А тогда можно было сгонять в торговую точку, добавить. Одни остались на острове, другие вихрем умчались (на "казанке" два мотора "вихря"). Вмиг слетали, причалили к острову, а остров оказался не тот. К другому причалили, - и там компания другая. Множество островов обежали - без проку. Так ни с чем и домой вернулись, а те, что остались, еще сколько–то куковали на острове: оттуда не докричишься. Вот сколько островов на Ладоге, в шхерном краю!
Когда из Сортавалы плывешь на Валаам, на рейсовом теплоходе, - долго–долго плыть до открытого озера. Открываются взору виденья, как миражи: серокаменные стены, гранитные глыбы - каждая из них сгодилась бы в постамент памятника Петру на Сенатской площади (ежели бы не нашли в свое время глыбу поближе); какая–то особенно сочная - Ладогой напоенная - зелень хвои на берегах; белые свечи березняков; первые мазки охры; малоподвижная, будто в колодцах настоявшаяся, потемневшая в непогожий день и все равно с голубизною вода. При выходе из бухты - три зубца, три клыка выставились из воды. Как "Три брата" у ворот Авачинской губы на Камчатке. Вплываешь в бухту на обратном пути с Валаама (в летнее время с ночлегом на острове туго) - все видимое вокруг опояшется ало–лиловой каймою зари; вода засветится каким–то глубинным светом, будто на дне факельное шествие; леса и скалы станут ультрамариновыми… Здесь жил в молодости Николай Рерих, отсюда увез в Гималаи первотона своих красок…
В Лахденпохье запомнилось удивительное сожительство - симбиоз сосен с розовеющими, в блестках слюды, гранитами; корни деревьев, как тысячепалые руки, оплели, вцепились в прямоугольные скалы, ища в расселинах почву - гумус. Так же и люди приникли к озеру…
А в Ляскеле… На мосту через реку Янис–йоки так жутко было смотреть на пенный, вонючий поток с "токсикантами": фенолом, лигнином, черт знает с чем - с Ляскельского целлюлозного завода. По берегу реки проложен цинковый водовод; по нему доставляют воду с верховья реки: ее пить можно, а ту, что ниже завода, нельзя.
***
В Импилахти…
Восемь часов утра. Пролетели строем чайки, по виду сытые, озерные, ладожские, шхерные. Скворцы обсели вершину лиственницы, вдруг, с упругим фырканьем крылышек, снялись.
Ночью текло тепло от истопленной хорошими дровами печки. На дворе шуршал дождь. Сон получился тоже теплый, без сновидений…
В Импилахти - база Института озероведения Академии наук. Долгие разговоры под шелест дождя, потрескивание горящих поленьев в печи - с научным руководителем экспедиции Ниной Анатольевной Петровой, гидрологом Александром Михайловичем Крючковым. Все о том же, о Ладоге… Если бы у озероведов был хотя бы один корабль науки, какие есть у финнов (не говоря о шведах), чтобы все накопленные об озере данные ввести бы в машину, получить общий итог, вывести закономерности, высчитать математически точный прогноз. И еще многое другое, без чего исследования на Ладоге не так эффективны, как требует ладожская ситуация. Такого корабля нет ни одного на озере. Не курьез ли? Озероведы работают на уровне ведра и пробирки, как в дедовские времена. Исследования озера разобщены, розданы по институтам, ведомственным службам. Публикация данных исследований крайне затруднена. Мы все еще боимся сказать правду о Ладоге, даже самим себе.
Рекомендации ученых тем, от кого зависит здоровье озера - строителям, агропрому, бумажникам–целлюлозникам, объединению "Ленлес", пароходству и прочая и прочая, - мягко говоря, не обязательны для исполнения.
Конечно, постановление ЦК КПСС по Ладоге возымело свое действие: в Институте озероведения разработана программа "Ладога". В ней, кажется, все учтено, дабы привести антропогенный фактор в соответствие с жизненным ресурсом озера. Но это - на будущее, а нынче, в конкретном случае, даже в простейшем деле - что изменилось? Наша беседа с учеными–озероведами в Импилахти проходила в минорном тоне.
Суденышки Института озероведения, как правило, переоборудованные из сейнеров, сетеподъемников, мечутся по озеру из потребности сдать… "бытовые отходы". Таковые принимаются в Сортавале, и то не всегда. Пересечь озеро в штормовую погоду - знаете, что это такое? А другие суда - рыбацкие, транспортные, пассажирские, они–то куда сдают свое "добро"? Ведь не у всех же "замкнутый цикл"… Вот вам и еще курьез. Движение по ладожским фарватерам нынче чуть ли не как по Невскому проспекту. Вода в истоке Невы подернута нефтяною пленкой, так и втекает в город. По данным Института озероведения, суда всех видов ежегодно сбрасывают в Ладогу 12 000 тонн нефтепродуктов. Летом 1987 года воду в Неве, в районе Петрокрепости, Новосаратовки, при исследовании отнесли к пятому классу (пятый класс: все виды водопользования, кроме судоходства, запрещены). А мы эту воду пьем…
Сколько обаяния, единственной в своем роде поэзии запечатлели в себе Ладожские каналы - старый петровский и "новый", доселе судоходный, однако обрушенный, пришедший в ветхость. Из прохудившихся берегов канальных, как ребра скелетов, выпростались будылья свай, лозы фашинника - как бы послание нам от наших предков, напоминание о благодетельных их трудах, еще и нам послуживших… Вспомним, что рытьем первого канала при Петре ведал Ганнибал, пращур Пушкина… Каналы дали жизнь, сообщили совершенно особенный колорит таким типично ладожским поселениям, как Новая Ладога, Свирица, Загубье, Кобона; Шлиссельбург - Петрокрепость невозможно представить себе без каналов; здесь, собственно, начинался путь из Невы округ Ладоги. Редкий пароходчик решался совать свой нос в штормовую Ладогу. Барочник и подавно.
А мы? Вместо того чтобы приноровиться к условиям судоходства на канале, его строителями заданным, запустили в канал плавсредства с такими оборотами винта, что дно переворотило, берега размыло волной. Это в новом канале. А старый, петровский? Ведь и он был проточный… У самого основания, в Петрокрепости, старый канал перекрыли дамбой: не нашли средства на строительство моста, по дамбе переезжают с берега на берег. А то, что разрушили рукотворный памятник Петровской эпохи, что вместо проточной воды образовалась зарастающая чем попало лужа, что изменился сам микроклимат - в смысле санитарного состояния (и психологии тоже) - в старинном русском городе - историческом памятнике, повесили носы и ревнители "Орешка", - это с кого спросить? Кто кинул первый камень в старый петровский канал?
Странное дело: в наше время немыслимо возросло антропогенное воздействие на водоемы. Водоемы перекормлены (эвтрофировапы) биогенами. Значит, что же? Ответ, казалось бы, ясен и неспециалисту: прежде всего надо бороться с застоем, делать все для того, чтобы вода текла без помех, обновлялась. А мы строим дамбы, плотины. Ни одно другое время не знало такого форсированного строительства мешающих воде течь сооружений, как наше. Где логика, здравый смысл? Их преодолела "узкая специализация", то есть ведомственная самонадеянность.
Вечером в Импилахти мы разговаривали с учеными–озероведами и об этом, - такие милые люди, так много знают об озере, то есть все знают, но между знанием и практическими мерами по спасению Ладоги продолжает оставаться нечто - непреодолимая стена. Технологическое мышление преобладает над экологическим. Предприятия не сообщают, сколько чего сбросили в воду. И сами не знают. Санэпидслужба контролирует только водозаборы, хотя вода в Ладоге перемешивается, постоянно меняет свои характеристики.
Подсчитано, что ежегодно в озеро поступает около 8000 тонн фосфора (в середине шестидесятых годов поступало 2 500). Это - предел; большего количества фосфора озеру не освоить, дальше - кислородное голодание, погибель всего живого. По если все пойдет дальше, как шло до сих пор (так и идет), к 2000 году фосфорная добавка к ладожской воде достигнет 11 000 тонн.
Правда, есть и обещающие сдвиги. Так, Волховский алюминиевый завод, до сего времени главный поставщик фосфора в Волхов и Ладогу, уменьшил сбросы: на заводе всерьез занялись безотходной технологией.
Однако на памяти у меня довольно–таки удручающая картина: неподалеку от моста через Волхов, в черте города Волхова, прямая протока - из недр алюминиевого завода в реку; по протоке хлещет белесовато–бурая пахучая струя. Мы постояли над этой струей с волховским лесничим Петром Григорьевичем Антиповым. Он сказал: "После войны, когда мыла не было, мама ходила на заводские стоки белье стирать, в них щелочи много… Я звонил в санэпидстанцию - и ничего…"
Волховский алюминиевый убавил выдаваемую Ладоге лепту фосфора (по свидетельству озероведов), а вот гиганты агропрома (и середняки тоже) кормят нас мясом, птицей и озеро прикармливают все тем же фосфором, азотом. Думают об утилизации животноводческих отходов: поля запахивания, с посеянной на них травкой - отлично! Но с полей–то куда течет? В Ладогу. Многотонную массу всевозможных пестицидов вносит агропром на пашню и луга нашей области. Соединяясь в стоках, пестициды образуют нечто непредвиденное, никак не улавливаемое, весьма опасное для здоровья. Сколько чего течет - кто знает? А никто.