Надо было выбрать между двумя словами, ясным и темным, и Церковь, чтобы не отказаться от преданий о тождестве двух Иоаннов, Пресвитера и Апостола, скрепя сердце, отвергла ясное слово и выбрала темное. Но слишком понятно, что здесь уже в само Евангелие корнями уходящий спор этим не был и, вероятно, никогда не будет потушен.
VI
Против тождества евангелиста Иоанна с Иоанном, сыном Заведеевым, одним из Двенадцати, довод внутренний, в самом Евангелии, может быть, сильнейший.
Первое, после Иисуса, лицо, на всем протяжении IV Евангелия, – ни разу не названный по имени, скрытый под слишком прозрачною маскою и тем больше выставляемый на вид, "ученик, которого любил Иисус", Ап. Иоанн, сын Заведеев. Могли он говорить о самом себе так упорно, настойчиво, кстати и некстати: "Я – ученик, которого любил Иисус?" Надо быть лишенным всякого слуха к душе человеческой, чтобы не услышать в этом нестерпимо-режущего, фальшивого звука. Стоит лишь сравнить неутолимое смирение Петра, – чем себя унизить, как стереться, провалиться сквозь землю, не знает, только бы утолить боль угрызения, – стоит лишь сравнить то с этим, самодовольным: "Я ученик, которого любил Иисус", чтобы почувствовать, как это невозможно. Каждый из нас, поставив себя на место Иоанна, скажет: "Я бы не мог". Почему же мы думаем, что он мог?
Кажется, и этого одного, внутреннего, довода достаточно, чтобы решить окончательно: IV Евангелие написано кем угодно, только не Апостолом Иоанном.
VII
Но если не им, то кем же?
Лучший ключ в загадке – все у того же, пусть "бестолкового", но для нас древнейшего, единственного и к Пресвитеру Иоанну, а, может быть, и к самому Апостолу Иоанну, ближайшего свидетеля, Папия.
Говоря о своих беседах с живыми очевидцами и слушателями Слова, Папий различает двух Иоаннов, двух учеников Господних. Об одном из них сказано, среди других Апостолов, в прошлом времени: "говорил", εϊπεν, как об умершем; о другом – "Пресвитере Иоанне" – среди "учеников Господних" (не Апостолов), в настоящем времени, как о живом: "говорят", λέγουσιν. Слишком ясно, что это два лица: живой Пресвитер Иоанн и умерший Апостол Иоанн. Так именно понял историк церкви, Евсевий, и, кажется, иначе нельзя понять.
Поликрат, епископ Эфесский (190 г.), различает этих двух Иоаннов уже не так ясно, когда утверждает, в письме к папе Виктору, что "два великих светила почили в Азии: одно из них – (ап.) Филипп, а другое – Иоанн, возлежавший на груди Господа". Помнит и Дионисий Александрийский, уже в III веке, что "в Эфесе находятся два гроба двух Иоаннов", разумея, конечно, Пресвитера и Апостола.
"Старцем", "Пресвитером", просто, без всякого имени, называет себя и пишущий II и III "Послание Иоанна" – "Апостола", по церковному преданию, – думая и ошибаясь в этом уже для своего времени, что одного этого прозвища довольно, чтобы братья всех церквей поняли, о ком идет речь.
VIII
Два Иоанна, два брата-близнеца, с очень похожими лицами, в полутемной комнате – эфесской общине конца I века. Если уже в середине II века их не различают и принимают одного за другого, то тем более – в XX веке. Мы знаем, что один из них – тот самый, – тело, а другой, не тот, – тень; но какой из двух настоящий, мы не знаем и, сколько бы ни катали Сизифов камень, вероятно, никогда не узнаем.
Только внутреннее опять свидетельство самого Евангелия кидает внезапный луч света в полутемную комнату. Когда мы читаем: "ученик, которого любил Иисус", то слишком естественно возникает подозрение все того же "музыкального слуха", что пишущий – не тот, за кого он себя выдает; что он только ссылается на "любимого ученика Господня", как на "свидетеля". – "И видевший – (не пишущий, а кто-то другой) – засвидетельствовал, и истинно свидетельство его; он знает, что говорит истину, чтобы вы поверили" (Ио. 19, 35). Этого-то третьего лица, "ученика, которого любил Иисус", высоким покровом и осеняет себя "Евангелист Иоанн"; на его-то непреложное свидетельство, как "очевидца", он и ссылается, потому, конечно, что сам – не очевидец. Будь пишущий этим третьим лицом, – предположить, что он выдвигает себя на первое место, скрываясь под слишком прозрачною маскою, – то "я", то "не я", – было бы еще невозможнее, нестерпимее для "музыкального слуха", чем если бы он это делал с открытым лицом.
Как ни призрачно для нас мерцают, перемежаются и здесь два схожих, слабо освещенных лица, – нам все-таки ясно, что это не одно лицо, а два.
IX
И вот сама собою возникает простейшая, но потому и труднейшая, гипотеза о двух Евангелистах Иоаннах, Пресвитере и Апостоле.
Может быть, "ученик, которого любил Иисус", имел обыкновение рассказывать ближайшим ученикам своим жизнь Иисуса не совсем так, как делали это "Батанейские люди предания", те, кем записаны досиноптические logia; может быть, кое-что знал он, чего не знали, или что хуже знали те, – значительную часть Иисусова служения, протекшую не в Галилее, а в Иудее; знал и ближайших к Нему лиц и подробности жизни Его, которых опять-таки не знали или хуже знали те.
Верно, – может быть, вернее синоптиков, – угадывает Иоанн, чего хотел, Иисус. Что Он делал, мы узнаем от Марка, что говорил, – от Матфея; что чувствовал, – от Луки; а чего хотел, – от Иоанна, и, конечно, самое первичное, подлинное – в этом – в воле. Вот почему Иоанн возвращает нас, как это ни странно звучит, к наиболее исторически-подлинному Иисусу – к Тому же, Кто и у Марка-Петра; к первому свидетелю возвращает нас – последний; Иоанн, как никто из Евангелистов, соединяет "прославленного" Христа, небесного, с Иисусом земным, на основании опыта, сделанного, вероятно, в непосредственной и единственной, к этому земному Иисусу, близости.
X
Павел если не сам для себя, то в своем церковном, будущем действии, отторгает Иисуса земного от Христа небесного; Иоанн соединяет их.
Павел не знает, не хочет знать "Христа по плоти", так, по крайней мере, понят он опять-таки в своем церковном действии; Иоанн – хочет. Павел, в этом смысле, ближе к докетам, "каженникам", прошлым и настоящим, нежели Иоанн, всею силою прикрепляющийся к плоти Христовой ("возлежал на груди Господа"). – "Слово стало плотью", – здесь для Иоанна, не так как для нас, главное ударение не на "Слове", а на "плоти": "Плотью стало Слово". В этом передвижении слов – передвижение, превращение всей христианской "полярности": где плюс, там минус, и наоборот. Это, впрочем, сказать и даже понять сравнительно легко, но сделать очень трудно. Тут передвижение, apokatastasis, целых космических порядков, эонов; нужно для этого чтобы "силы небесные поколебались" – "передвинулись".
"Всякий дух, который не исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, не есть от Бога, но это дух Антихриста" (Ио. 4, 3). С большею силою нельзя сказать:
"Я знаю – знайте и вы Христа по плоти".
В том-то и заключается для Иоанна неполнота синоптиков, что они недостаточно открывают – как это опять ни странно звучит – Иисуса во Христе, Человека в Боге. И вот почему вся полнота христианства, плэрома его, действительно, – только в IV Евангелии.
XI
Но Иоанн все-таки ближе к синоптикам, чем это может казаться.
Стоит только сравнить слово Господне у Матфея, 11, 27: "Все предано Мне Отцем, и Отца не знает никто, кроме Сына, и кому Сын хочет открыть", с Иоанновым, 14, 6: "Никто не приходит к Отцу, как только через Меня", – чтобы увидеть, что здесь, "на почве синоптиков, болид Иоаннова неба". Кто у кого это взял, Иоанн у синоптиков или они – у него? Это так не похоже на них; Иисус говорит, здесь, у Матфея, таким Иоанновым голосом, что левые критики решают с легкостью: "Так не мог говорить Иисус: это позднейшая вставка". Почему же не мог? Не потому ли, что для новых Алогов, "Бессловесников", так же несомненно, как для древних, что Иоанн "лжет"?
"Если дело идет о том, чтобы знать, что Иисус говорил, то IV Евангелие не имеет никакой цены, но оно выше синоптиков по изображению того, что Он делал", – полагает Ренан, как будто можно отделить в человеке, и тем более таком человеке, как Иисус, то, что Он говорит, от того, что Он делает.
XII
Двух Иоаннов в одном Евангелии мы глазами не видим, но как осязаем – видим кончиками пальцев сквозь ткань два завернутых в нее предмета, – так и этих двух.
Два человека: один – тот, которого мы называем "Апостолом Иоанном", говорит; а другой – "Пресвитер Иоанн" – слушает; тот вспоминает, этот запоминает и, может быть, записывает тотчас, или потом, или со слов его другие запишут; но, сколько бы ни было дальнейших передаточных лиц, – первых, главных, два.
Два свидетеля, – более близкий и более далекий. Тот, первый, уроженец Палестины, не мог не знать или забыть, что людям многоводного Сихема (Sychar) незачем ходить за водой к колодцу Иакова, далеко за город, или что на Масличной горе пальмы не растут; но второй, в Эфесе, мог предпочесть для вшествия в Иерусалим Царя уже не Израиля, а мира, классические "пальмы победы" – смиренным, иудейским зеленым веткам и травам, stibadas (Мк. 11, 8); эти живые, весенние, с пахнущими клейкими листочками, насколько подлиннее тех мертвых, безуханных! Первый не мог забыть, что не "Моисей дал Иудеям обрезание", и что иудейские первосвященники ежегодно не сменяются. Только первый помнит – видит глазами – перед судейским креслом Пилата, мозаичный помост, "лифостротон" – "гаваффу" (и здесь, сквозь греческий перевод – арамейский подлинник, Ио. 19, 13).
Вот по таким-то черточкам и видно, что все пишется здесь, говорится, "не для того, чтобы доказать, а чтобы рассказать", ad narrandum, non ad probandum. И только у первого, в бесконечных, нам уже почти непонятных и как будто ненужных, "талмудических", спорах с иерусалимскими книжниками, sopherim, сам Иисус, так же как у Матфея, – настоящий Софер, иудейский Rabbi Jeschua.
Только первый мог сохранить и чудный рассказ об Иисусовых братьях – "целое маленькое сокровище для историка", как верно замечает Ренан. Эти, у Иоанна, когда искушают Брата так осторожно-лукаво и холодно-язвительно: "Если Ты творишь такие дела, то яви Себя миру" (7, 1–8), может быть, хуже тех, у Марка, когда они просто и грубо, как "мужики" галилейские, хотят "наложить на Него руки", связать "сумасшедшего" (3, 21). Это, как ослепительная вспышка магния в темной комнате или зарница в темной ночи, кидает внезапный, обратный свет на "тридцать три года", от Рождества до Крещения, – самые темные для нас, неизвестные годы Иисуса Неизвестного.
XIII
Или, может быть, еще драгоценнее – первая встреча ученика с Учителем "в Вифаваре" – (в древнейших рукописях, "Вифания", Bethania), – где крестил Иоанн:
На другой день опять стоял Иоанн (Креститель) и двое из учеников его.
И, увидев идущего Иисуса, сказал: вот Агнец Божий.
Услышав от Него эти слова, оба ученика пошли за Иисусом.
Иисус же, обернувшись и увидев идущих, говорит им: что вам надобно?
Они сказали Ему; Равви! (что значит "Учитель") где живешь?
Говорит им: пойдите и увидите. Они пошли и увидели, где Он живет; и пробыли у Него день тот. Было около десятого часа (Ио. 1, 35–39).
Кто мог бы все это знать, кроме того, кто сам это видел, и кому нужно было это запомнить, – кто сам это пережил? В этом одном; "около десятого часа" (не по часам же справлялся нарочно, а по солнцу, привычно-нечаянно, как галилейский рыбак), в этом одном запечатлелось для него все навсегда, неизгладимо, с "фотографической", как мы сказали бы, четкостью: первый, вечереющего солнца склон ("десятый час" от восхода – четвертый пополудни); быстрая, желтая, в зеленых тростниковых и ивовых зарослях, воды Иордана; плоские, круглые, белые, как "хлебы Искушения", камни Иудейской пустыни, и, может быть, в солнечном луче, из-за грозовой тучи, как из "отверстого неба", слетающий голубь; а главное – Его, Его лицо, и даже не лицо, а только глаза, только взгляд, когда, услышав сзади Себя шаги, Он вдруг, на ходу, обернулся, остановился и взглянул, сначала на обоих, Иоанна и Андрея, а потом на одного Иоанна, и в первый раз глаза их встретились; может быть, с этим-то первым взглядом Иисус и полюбил его, так же как того "богатого юношу" (Мк. 10, 17–24), но и совсем, совсем иначе. Как же было всего этого не запомнить, не сохранить – для кого? для всех людей, до конца времен? – нет, для себя, для себя одного, и еще, может быть, для Того, Который тоже помнит всегда.
Зрительный образ Любимого, как запечатлелся тогда, живой, в живом зрачке любящего, так и вспыхнет потом, в мертвом, – живой.
В этом-то зрительном образе и сходится Марк-Петр с Иоанном, первый свидетель – с последним.
XIV
Может ли один человек говорить двумя голосами такими разными, как Иисус у Иоанна и у синоптиков? Арфа может ли звучать, как флейта? Вот главный и, в сущности, единственный, довод скептиков против "историчности" Иоанна. Прямо ответим на прямой вопрос: может. Если всякий человек может не только говорить голосами разными с разными людьми и в разных обстоятельствах, но и быть разным, как будто противоречащим, противоположным самому себе, на самого себя непохожим, новым, неожиданным, неузнаваемым, то почему же этого не может человек Иисус? Он, всего человеческого полнота, плэрома, не должен ли быть разнообразнейшим, согласно-противоположнейшим? Мог ли Он говорить с галилейскими "толпами", ochloi, тем же голосом, как наедине с учениками (иногда, "в темноте", "на ухо"); или ночью, с Никодимом, так же как днем, с фарисеями; мог ли Он сказать Петру: "Блажен ты, Симон, сын Ионин" (Мт. 16, 17) тем же голосом, как Иуде: "целованием ли предаешь Сына человеческого?" (Лк. 22, 48).