Для надлежащего изучения стоит обратить внимание и на то, что в специальной литературе принято отмечать: норма права выражается "обычно" в письменной форме и излагается в статьях нормативных правовых актов (являясь их содержанием). Тем самым при характеристике правовой нормы весьма часто подчеркивается ее "связь" именно с нормативным правовым актом. Возможно, такое видение проистекает из господствовавшей в советский период вариации нормативистской концепции понимания права, согласно которой "нормы социалистического права всегда содержатся в официальном, исходящем от государства акте". Однако общая теория права современного периода в целом также подобного подхода почему-то не опровергает [17] .
Кроме того, наряду с термином "норма права" (или "правовая норма") в юридической литературе используются также и иные специальные обороты: например, "правовое предписание", "нормативное правовое предписание", "нормативное предписание". По сути, они ориентированы как раз на отображение увязки правовых норм с писаным юридическим материалом. Причем термин "правовое предписание" был введен в отечественное правоведение А.В. Мицкевичем [18] , а С.С. Алексеев, в свою очередь, чаще оперирует понятием "нормативное правовое предписание" (или, сокращенно, – "нормативное предписание"). По замечанию самого С.С. Алексеева, "под нормативным правовым предписанием следует понимать элементарное, цельное, логически завершенное государственно-властное веление нормативного характера, непосредственно выраженное в тексте нормативного юридического акта… Государственно-властное веление высокоразвитой специализированной правовой системы и является нормативным предписанием. Понятие нормативного предписания не следует противопоставлять понятию правовой нормы. Предписание (норма-предписание) и есть "живая" юридическая норма развитой правовой системы, отличающейся высоким уровнем специализации." [19] .
Далее, в отечественной юридической литературе принято указывать, что системность правовых норм должна отображаться при создании нормативных правовых актов [20] . Это, в числе иного, обусловлено и разницей в телеологическом действии интересующих нас разновидностей правил социального поведения.
Так, по словам А.Ф. Черданцева: "…именно функциональная специализация служит основанием для деления норм той или иной отрасли права на общую и специальную, выделения в отраслевых кодексах "Общей части"… или "Общих положений"… Функциональная специализация отдельных норм и институтов "Общей части" проявляется в том, что они, как правило, регламентируют не какое-либо общественное отношение в целом, а лишь один из элементов общественных отношений, составляющих предмет регулирования данной отрасли права или даже отдельную сторону, признак, черту того или иного элемента отношений. Например, институты правоспособности, дееспособности, безвестного отсутствия – в гражданском праве, невменяемости – в уголовном праве регламентируют отдельные признаки, черты субъекта как элемента общественных отношений. В этой связи представляется узким понимание института права как совокупности правовых норм, регулирующих типичное общественное отношение или определенную разновидность общественных отношений, или однородные общественные отношения, или определенные группы однородных общественных отношений… Данное понятие правильно для институтов "Особенной части" отрасли права, институты же "Общей части", как правило, регулируют не отношения в целом, а лишь их отдельные элементы." [21] .
Подобные указания также акцентируют внимание на писаной форме отражения правовых норм. Причем, применительно именно к приведенному высказыванию, выразим мнение о том, что об односторонности действия различных групп норм "общей части" можно говорить лишь в том смысле, что таковые затрагивают разные срезы (аспекты, грани) тех или иных социально-правовых явлений.
При этом, в отличие от норм "особенной части", положения части "общей" должны быть основополагающими, определяющими для всей правовой области корреспондирующего содержательного действия. В свою очередь, нормы "особенной части" вполне могут предусматривать регламентацию того или иного общественного отношения "в целом"; но лишь в том смысле, что таковое является более конкретным проявлением положения (ий) общего характера. Таким образом, в рассматриваемом вопросе характеристики правовых норм должно увязывать с уровнем, адресным и конкретизированным предназначением их действия (ибо отсутствие этого способно привести к интерпретационным порокам).
В связи с этим наиболее точной представляется позиция, согласно которой любая правовая норма , а особенно та, что отображена посредством абстрактного способа формального изложения, включает в себя некий обобщающий компонент. Это предопределено именно свойством нормативности (модельности, неперсонифицированности) соответствующего поведенческого правила. Правовым ассоциациям (объединениям, областям), в свою очередь, свойственна определенная цельность профильных нормативных обобщений. Таковая может выражаться и посредством принципиальных, установочных или дефинитивных правовых норм, и в общности цели, функций, приемов и способов правовой регламентации, единстве профильных понятий и категорий.
Именно такой подход отражен у В.Н. Кудрявцева применительно к исследованию формирования "законодательства о преступлениях": "история развития уголовного законодательства свидетельствует о том, что, как правило, правовая регламентация определенной группы общественных отношений начинается с создания норм, предусматривающих более или менее частные случаи. Затем постепенное накопление отдельных норм Особенной части приводит к созданию обобщенных формулировок. Однако потом они изменяются или дополняются, наращивается новая система, которая впоследствии вновь может получить обобщенное выражение". Этот же ученый говорил, что существование в уголовном праве специальных норм обусловлено потребностью "уточнить, конкретизировать степень… общественной опасности и соответственно предусмотреть санкцию строже или мягче, чем в общей норме." [22] .
Так или иначе, по вопросу о форме правовых норм думается, что поскольку имеющие правовое значение правила социального поведения содержатся не только в статутах и подзаконных нормативных правовых актах, более того – не только в писаном правовом материале, но и в иных, в том числе неписаных, видах формально-юридических источников (в чем заключается и, одновременно, проявляется совокупное специальное, профильное значение корреспондирующей категории), то "привязка" интересующей нас разновидности норм к какой-либо одной формовыражающей правовой группе не является надлежащей. Несмотря на это, сам вопрос о структуре нормы права, как уже было оговорено, рассматривается в отечественной юриспруденции именно применительно к писаному праву, так же, как и "смежные" проблемы действия норм права (по предмету, во времени, в пространстве и по кругу лиц), их юридической силы [23] .
Получается, поскольку "по умолчанию" принято говорить именно о структуре нормы права, выраженной в статье (ях) нормативного правового акта (и (или) нормативного правового договора), то, следовательно, нет причин для "механического" ("автоматического") распространения конструкций, реализуемых в отношении писаного права, на иные, в том числе противоположные по наименованию, формальные выражения такового.
Но обоснованная позиция в отношении вопроса о количестве обязательных структурных элементов правовой нормы может быть сформирована только при обращении к соответствующим поведенческим правилам разновидовой юридико-источниковой принадлежности, выраженным не только в нормативных правовых актах, но и, например, в правовых обычаях.
При этом, как видится, о структуре правовой нормы (которая, отметим это еще раз, по нашему мнению, содержится в форме выражения права любого вида) и в самом деле можно говорить в двух аспектах: 1) словесно-содержательном и 2) формально-логическом. Первый предполагает действительную, фактическую, "реально существующую" структуру той или иной конкретной нормы права, отображенной в ее непосредственной (основной) словесной (текстовой) форме. Второй аспект подразумевает наличие мыслительной модели формирования, формулирования, отображения и действия поведенческого правила, составляющего правовую норму. Логическая структура нормы права имеет ориентирующее (направляющее) значение для формулирования и распознавания конструкций фактических юридических правил поведения.
В писаном праве структура интересующей нас нормы выявляется путем анализа и синтеза, а также посредством иных приемов познания нормативного правового материала; т. е. она устанавливается по своему текстовому выражению. В неписаном праве текста у правовой нормы не существует, в связи с чем и возникают вопросы: о наличии у нее структуры, об элементах и возможностях гносеологии таковой.
Представляется, что способное к распознанию строение (структура) у обычно-правовой нормы имеется. Равно как наличествует оное и у любого поведенческого стандарта правового характера (а, по всей очевидности, и у каждого социального правила вообще). Ведь если есть юридически значимая модель поведения, то необходимо знать условие (я) ее наступления (гипотезу нормы), а именно – владеть информацией о том, при каких фактах и обстоятельствах общественные отношения подпадают под юридическое воздействие. Должно существовать и непосредственно само поведенческое правило , его "основное" содержание (диспозиция), ибо без такового нельзя говорить о наличии какой-либо нормы вообще. Необходимой представляется и информация о последствиях реализации диспозиции (т. е. о санкции – независимо от того, носит оная по отношению к воплотившему норму права "в жизнь" субъекту негативный (наказательный) или позитивный (поощрительный) характер), так как в условиях неопределенности следствия более чем затруднительно обоснованно утверждать о возможности государственного (международного) обеспечения юридического стандарта поведения. Таким образом, структура обычно-правовой нормы также представляет собой ее внутреннее строение, т. е. совокупность составляющих элементов, присутствие которых дает возможность констатировать наличие целостного, единого поведенческого правила.
Обратившись по данной "схеме" к поведенческим правилам, выраженным и в иных формально-юридических источниках, мы, в конечном счете, сможем констатировать, что структура типична для всех правовых норм без исключения и представлена тремя "классическими" элементами – гипотезой, диспозицией и санкцией. Вместе с тем вопрос об обнаружении элементов, например, той же обычно-правовой нормы решается не совсем просто. Дело в том, что, в строгом смысле, для определения компонентного состава поведенческого правила интересующей нас разновидности необходимо существование его четкого лексического выражения. Таковое может отражаться как в письменной (собственно текстовой), так и в устной (собственно словесной) форме. Главное в данном случае – это наличие возможности точного установления содержания.
Применительно к правовому обычаю мы можем говорить только о непосредственно-словесной форме отображения правовой нормы, ибо составляющее ее правило, приобретая письменный вид, либо не носит собственно-юридического характера (в том числе и по силе действия), либо перестает быть элементом обычного права.
Таким образом, оформленность у правового обычая имеется, но никакой четкостью она может и не сопровождаться. Причина заключается в том, что при изложении обычно-правовой нормы единственно значимым показателем выступает верное отражение содержания (а не простой текстуальной или устной речевой оформленности), так как слова (и последовательность их расстановки) в данном случае могут быть любыми, кроме тех, что искажают смысл.
Получается, что в преломлении к работе с собственно-текстуальным материалом распознавание структуры обычно-правовой нормы неосуществимо. Но поскольку правило поведения все же известно, то возможно сущностно-смысловое (для простоты скажем – ориентировочное) определение его элементного состава. При этом текстовое выражение выявленных компонентов должно восприниматься лишь в условном, установочном, ориентирующем, а не в буквальном количественно-терминологическом значении. По сути, речь идет о толковательном выявлении структурных компонентов обычно-правовой нормы.
Если обратиться к иному аспекту вопроса – уровню качества правовой нормы , – то можно заметить, что таковой (в срезе сравнений "высокое – низкое", "лучшее – худшее" и им подобных) никоим образом не зависит от вида "представляющего" поведенческое правило формально-юридического источника; т. е. "привязка" качества правового действия к какому-либо виду юридической формы у правовых норм отсутствует. При этом под качественным (в том числе и эффективным) юридическим воздействием мы понимаем такое, которое достигает своей цели (причем профильными методами и в рамках самого правового поля).
Например, применительно к обычно-правовой норме эффективность, не увязываясь сугубо с правопримением, будет означать способность регламентировать общественные отношения и воздействовать на них с целью органически-упорядоченной реализации соответствующим (и) участником (ками) своих субъективных прав и (или) юридических обязанностей в рамках правового общения. Это предопределяется такими свойствами правового обычая, как: константное соответствие "духу права"; социальная органичность и одноименная адекватность; общественно-историческая ценность; способность "безболезненно" адаптироваться (в гипотезных и санкционных компонентах) к динамичным составляющим социальной среды.
Содержание правового обычая всегда соответствует сути права, справедливости, нравственности, т. е. тому, что со времен естественной школы права принято называть "духом закона". Органичность правового обычая, в свою очередь, обусловлена "естественной природой социального происхождения" такового (априори свидетельствующей о пригодности наличествующего "в нем" правила поведения для регламентации социального общения). Последнее предполагает не только теоретически постулируемое, но и фактическое отсутствие противоречий между положениями обычного права и иных не юридических социальных норм.
Близко к органичности примыкает такое свойство обычно-правовой нормы, как ее социальная адекватность. Разница здесь заключается лишь в содержательных акцентах: если органичность предполагает главным образом естественную "вплетенность" обычно-правового правила поведения в гуманитарную нормативную систему, то свойство социальной адекватности имеет своим преимущественным значением поведенческое соответствие между практикой общественной жизни, реальными возможностями соответствующих субъектов социального бытия и имеющимся юридическим правилом. Общественно-историческая ценность правового обычая (заключающаяся в его постепенном формировании, отображающем действительные правила взаимодействия лиц) предопределяет возможность "быстрой" и "безболезненной" адаптации такового к динамичным составляющим социальной среды.
К примеру, "разумность" срока, устанавливаемая правовым обычаем, может измеряться, в зависимости от исторического периода, весьма различно (притом что в любом случае таковой должен быть достаточным для определенного поведенческого акта и одновременно не затягивать его осуществление); но вот основное содержание словесного поведенческого правила при этом сохранится.
Иными словами: конкретные составляющие обычно-правовой нормы меняются вместе с трансформацией социально-исторической обстановки, в то время как само правило поведения (в точном смысле данного термина) по сути своей остается одним и тем же. Таким образом, при динамике незакономерных компонентов обычноправовой нормативной системы ее элементы структурного характера, как и должно, остаются константными.
Дискуссируется в юридической науке и вопрос о наличии правовых норм в актах высших судебных инстанций (причисляемых различными правовыми системами к области писаного или, напротив, к пласту неписаного права), в том числе исходящих от органов конституционной юстиции. Здесь в первую очередь следует отметить, что наиболее обоснованной и адекватной в данной связи представляется выраженная еще А.Б. Венгеровым позиция о рассмотрении содержащихся в актах высших судебных инстанций правовых позиций в качестве прецедентов толкования [24] .
Нельзя не признать и аргументационных посылов позиции В.В. Блажеева (рассматривающего обозначенный вопрос в контексте отечественного гражданского процесса), согласно которой: "…излишнее увлечение Конституционного Суда несвойственной ему правотворческой (нормотворческой) деятельностью, попытки уйти от прямых ответов на вопросы о соответствии (или не соответствии) гражданско-процессуальных норм Конституции РФ, ошибочное толкование отдельных гражданско-процессуальных норм ведет к тому, что необоснованно нарушается внутреннее единство российского гражданского процессуального законодательства. Отдельные давно сложившиеся институты трактуются по-иному, вне системы гражданского процессуального права (например, лица, участвующие в деле). Представляется, что отмеченные моменты, характеризующие деятельность Конституционного Суда РФ, свидетельствуют о том, что Конституционный Суд РФ все более превращается из судебного органа, осуществляющего контрольные функции, в творца права", хотя "правотворческая функция Конституционного Суда РФ не вполне согласуется с конституционным назначением этого судебного органа в правовой системе российского государства" [25] .
Но в целом все же представляется, что ответ на вопрос о наличии в документах верховных органов конституционной юстиции правовых норм, хотя и не в качестве должного, но по факту, носит ситуативный (ситуационный) характер. Далеко не каждое постановление Конституционного Суда Российской Федерации, например, содержит в себе правовые предписания, обладающие свойствами именно правовых (ой) норм (ы). Вместе с тем, если исходить из признаков поведенческих правил интересующего нас вида, то некоторые конституционно-юстициональные нормативные правовые положения под каждый их них подпадают [26] .